его несколько лет назад, когда по соседству поселилась семья каких-то азиатских эмигрантов. Те давно уже съехали, а флаг оставался на прежнем месте, хотя и пребывал в довольно жалком состоянии — белая полоса посерела, крест из красного превратился в бледно-розовый и расползся, потеряв форму.
Уже стоя перед дверью, я вдруг заколебался. Дом никогда не выглядел гостеприимным, да и с прочими членами семьи я отнюдь не горел желанием встретиться. Но я просто должен был поговорить с Фионой. Я постучал и тут же принялся повторять про себя: «Пусть она сама откроет, пусть она сама откроет, пусть она сама откроет…» Однако вместо Фионы на пороге появился ее младший брат, Тайлер. Оглядев меня с ног до головы, он откусил от горбушки, которую держал в руке. «Чего тебе?» — поинтересовался он, жуя. Последний раз Тайлер видел меня несколько лет назад и теперь, похоже, понятия не имел, кто перед ним. Я спросил, дома ли Фиона, и он ухмыльнулся во весь рот, показав хлебную жвачку, похожую на картофельное пюре. «А-а, хахаль», — проговорил он и, крикнув сестру, исчез в комнате. Дверь захлопнулась. Я услышал голос Фионы, ругнувшейся где-то наверху, и через несколько мгновений ее ноги застучали по ступенькам. Выглянув, она велела мне подождать, на секунду заскочила обратно и выбежала уже в своем длинном пальто. Дернув за собой дверь, зашагала рядом со мной. Я успел ее разглядеть, пока она спускалась с крыльца, и сперва она показалась мне немного усталой. Но тут же, стоило ей выйти на солнце, как у меня ком встал в горле — такой невероятно красивой я ее еще не видел. На ней были джинсы и под пальто — рубашка в красно-синюю клетку. Мне хотелось спрятать это совершенство красоты, скрыть за каменной стеной, чтобы ничто плохое не могло коснуться его. Мы шли под лучами предвечернего догорающего солнца, и, хотя еще не похолодало, Фиона все ежилась и обхватывала себя руками. У меня мелькнула мысль, что, как бы там ни было дальше, я всегда буду помнить этот момент — мы идем вдвоем от ее дома, я и Фиона, прекрасная как никогда, солнце светит нам в спину, город перед нами замер в тишине и неподвижности, будто Бог нажал на паузу и одних лишь нас это не коснулось.
Я спросил Фиону, как она, и она ответила, что все нормально, только вот «от одного дебильного братца отделаешься, так теперь другой туда же». Я сказал, что мне жаль, но она лишь плечами пожала.
— Вот ты, Дональд, — почему ты не такой придурок, а? Почему ты не хватаешь меня за задницу, не пьешь, не дерешься и вообще не ведешь себя как полный кретин?
— Потому что тогда мама меня просто убила бы, — честно признался я.
Расхохотавшись, Фиона снова взяла меня под руку. Мы пошли по Уоддингтон-роуд прочь от города, к реке. Дорога там поворачивает влево, потом вправо и наконец выходит к Ходдейлу, текущему по городской окраине и дальше, за пределы долины. По виду, правда, и не скажешь, что перед тобой водяной поток — он больше похож на обычную грунтовую дорогу, изгибающуюся среди полей. Даже когда мы подошли ближе, различить движение воды едва удавалось — таким медленным было течение. Преодолев перелаз через изгородь, мы зашагали вдоль берега.
— Ну же, Дональд, в чем дело? — нарушила молчание Фиона. — Что у тебя стряслось?
Не успела она проговорить эти слова, как позади нас через узкий мост с ревом пронеслась машина и завизжала на повороте покрышками. Чуть не подпрыгнув от неожиданности, мы обернулись, но увидели только виляющий из стороны в сторону удаляющийся зад машины. На мосту застыла женщина с дочкой — автомобиль, похоже, пролетел прямо рядом с ними. Девочка от пережитого страха разревелась, уткнувшись лицом в мамину юбку. Женщина тоже выглядела потрясенной, однако пыталась ободрить ее и увести с моста туда, где дорога расширялась и появлялся тротуар. Девочка не разжимала рук, женщине пришлось оторвать их силой, схватить ее в охапку и унести прочь. Убедившись, что они обе благополучно покинули мост, я подошел к краю воды, набрал камней и принялся со всей силы швырять их в реку.
— Все нормально, Дональд? — спросила сзади Фиона, последовавшая за мной. Я кивнул, не прерывая своего занятия.
— Ты какой-то напряженный.
Именно таким я себя и чувствовал — напряженным, сжатым как пружина. Слишком много энергии, и неизвестно, куда ее девать. Я, кажется, добежал бы сейчас в один дух до самого Клифтона — и не мог двинуться с места. Мне не хватало воздуха, меня постоянно как будто вот-вот должно было вырвать — то же ощущение боли, паники и желание покинуть собственное тело. Я хотел рассказать Фионе о случившемся в Клифтоне, о том, что я убил маленького мальчика и не сразу даже начал по-настоящему переживать из-за этого — ведь это вышло не нарочно, и мне сказали, что теперь он на небесах, вот я и успокоился. Хотел, чтобы она поняла — я не зарыдал, не завыл, не затрясся в истерике, когда узнал о его смерти, не потому, что я плохой; я просто не представлял, что наделал. Не мог представить. А потом мы сбежали оттуда, и мама не желала ничего вспоминать, и мы никогда не вспоминали, ни разу, ни единым словечком. А теперь, после стольких лет молчания, мне хотелось кричать о том, что случилось, пока не охрипну, хотелось пройти по главной улице городка, вопя: «Я УБИЛ РЕБЕНКА, Я УБИЛ РЕБЕНКА», снова и снова, пока все не услышат, пока не останется никого, кто бы не слышал. И еще меня тянуло рассказать Фионе о Джейке, поговорить с кем-нибудь о нем, о том, какой это замечательный мальчишка, но всем наплевать, никто как будто и не видит, что происходит. Однако самым большим моим желанием было поделиться с другим человеком, каково это — жить словно в скафандре, где ты заперт, не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, и со временем тебя только сжимает и сплющивает, пока ты не превратишься в самую крохотную из сотни вложенных друг в друга матрешек, что спрятаны в коробке, похороненной глубоко под землей на заднем дворе дома, в котором никто никогда не жил. Мне хотелось рассказать Фионе, как мне плохо и что хорошо я не чувствовал себя уже очень давно. Я остановился и повернулся к ней.
— Пора возвращаться.
Она посмотрела на меня молча, и мы вместе двинулись обратно к мосту и к Уоддингтон-роуд. Когда мы дошли до ее дома, Фиона взяла мои ладони в свои.
— Дональд, если тебе нужно будет поговорить, приходи. Я знаю, это не так-то просто, но ты все равно приходи и расскажи мне обо всем.
Она порывисто обняла меня, и я обнял ее в ответ, и это ощущение близости, и запах ее волос были лучшим, что случалось со мной за многие и многие годы. Я сморгнул непрошеные слезы; мгновение спустя нас уже разделяла закрытая дверь.
Домой я не пошел. Я отправился обратно в город, к начальной школе Гиллигейта. Подойдя к ограде, я окинул глазами двор — без мечущихся туда-сюда детей он выглядел совершенно незнакомым. Я постарался представить их — Джейка и Гарри под деревом, футболистов на другой стороне площадки и скачущих повсюду девчонок, — но у меня никак не получалось мысленно наполнить жизнью это безмолвие. От пустоты места мне сделалось только тоскливее, и я ушел. Дойдя до улицы, где жил Джейк, я бросил взгляд на его дом, однако и там не было заметно ни малейшего движения. Ноги пронесли меня через весь город, и в конце концов я вновь оказался в карьере, без сил, с гудящей от напряжения головой. Я улегся под деревом и, глядя на пустой карьер, принялся думать о Джейке. Постепенно мои мысли перекинулись на того мальчика из Клифтона.
Ему было два с половиной года. Он жил с мамой и папой у подножия Хоторн-роуд, в доме пять. Мы жили наверху, в семьдесят пятом. После случившегося его родители разошлись — немногие браки выдерживают такое. Да и вообще развод сейчас обычное дело, так что еще неизвестно, как бы у них сложилось дальше, независимо от трагедии. Они очень любили своего малыша — это я знал точно. Я встречал их, всю семью, в парке на качелях или у маленькой горки — один из родителей усаживал ребятенка сверху, другой ловил внизу, а тот верещал от восторга. Мы не общались ни до, ни после случившегося. Я думал, они придут, чтобы услышать от меня, как все произошло, но им мою версию, видимо, рассказали в полиции. Ну а потом, после моего ночного появления в саду, ждать их, конечно, уже не стоило.
Интересно, как они сейчас живут. Наверное, винят во всем себя. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Так должно быть. Хоть часть вины должна лежать на них. Сколько бы я ни размышлял, всегда возвращаюсь к одному и тому же — как они допустили, чтобы малыш выбежал на улицу? Почему не уследили за ним, почему ослабили внимание? Полагаю, из-за этого они потом и развелись. Кто-то из них считал, что на другом лежит бульшая ответственность, и в конце концов обвинения разрушили их брак. Может, и друзей настоящих у них после этого не осталось, и даже просто рассказать хоть единой живой душе о том случае они не смели, боясь осуждения. Если и так, поделом им. Жестоко, я знаю, но порой мне хочется быть жестоким. Годами произошедшее разрушало меня изнутри, и такие мысли на какое-то время помогали — давали надежду, что я смогу справиться с последствиями, что логики и здравого смысла достаточно, чтобы не дать этому ужасу поглотить меня. Однако стены разума не настолько крепки, чтобы выдержать такую осаду. Однажды ты проснешься среди ночи и обнаружишь, что они расползаются, как жидкое картофельное пюре. Иногда тебе будут сниться сны — и остановить их не в твоей власти. Иногда тебя может скрутить утром, едва ты продрал глаза и еще не успел приготовиться. И после каждой атаки на то, чтобы отстроить стены заново, требуется все больше времени, и ты уже знаешь, что это не в последний раз, тебе становится все труднее держаться на плаву, и ты начинаешь задумываться — а стоит ли оно вообще того? Стоит. Фиона — стоит. И Джейк тоже. Точно. Его мать не понимала, что каждый шаг мог оказаться для него последним, ей и в голову не приходило, что живой ребенок мог стать мертвым в одно мгновение. Что мы каждую секунду на волосок от гибели. Я очень рано узнал это — смерть необязательно подкрадывается к тебе под старость, смерть не таится, терпеливо ожидая в неведомых глубинах, куда ты соскользнешь сам в конце долгой-долгой жизни. Смерть всегда рядом с нами, здесь и сейчас. Детям и котятам она угрожает не меньше, чем дряхлым старикам. Она не исчезает даже в самый солнечный день и никогда ни одного из нас не оставляет. Оливер Томас — вот как звали того мальчика, которого я убил.