Воздух был так неподвижен, что вода на плесе казалась туго затянутой блестящим черным атласом, который лишь слегка подожгло оранжевым восходом. Правда, эту атласную накидку то в одном, то в другом месте морщили завихрения струй, а время от времени взбудораживали и разрывали рыбьи всплески. Удивительная, как бы живая пленка, покрывавшая поверхность плеса, постепенно теряла черноту и все более розовела. Вот уже внимательный взгляд стал улавливать на ней мелкую рябь и чуть заметные острые углы, бегающие в разные стороны, — «следы» движения рыб где-то там, в глубине. Вода жила, вода дышала, вода напитывалась светом. Я смотрел на нее и вспоминал карасиные заливы своего детства. Но те заводи с веселой зеленью осок на залитых кочках и мягким песчано-илистым дном почему-то недолго удерживались на экране памяти. Милые сердцу тихие картины прошлого сминал и стирал быстрый холодный поток средь тайги, именуемый Асектой. Я волей-неволей переводил взгляд с того вызванного воображением мягкого дна на это — сплошь галечное, перерытое нерестовыми буграми. Ибо меня ни за что не хотело покинуть удивление зрелищем уставшей, смертельно измученной кеты. И еще видом весело суетящихся, отменно здоровых шустрых ленков, пескарей, гольянов. Они были счастливы на чужих свадьбах-похоронах…
Тихо подошел, позевывая, Николай Иванович, брякнул о дерево ведром и, будто отгадав мои мысли, сказал:
— Такие твари эта мелюзга, прорву икры жрут. Вчера разрезал пескаря, а в нем сорок заглоченных икринок. И сколько их, пескарей-то — тьма-тьмущая! Помножь-ка. А ить пескарь весь день хватает эту икру… Вчера смотрю, полез, стервец, в бугор меж каменьев, забрался туда, и нету его. Вылез пузатый — нажрался, знать… А давай-ка займемся подсчетом. Сколько, по-твоему, пескарь в день икринок уничтожает?
— Да сотню, не меньше.
— И сколько здесь их, пескарей этих?
— Допустим, тысяча.
— Вот. Значит, все они сто тысяч икринок в день переводят.
— Выходит, так.
— А сколько икринок в кетине?
— Около трех тысяч с половиной в среднем.
— Да… страшная бухгалтерия… Получается, пескарня в день только здесь губит приплод тридцати пар кеты?
— Но, Николай Иванович, едят они в основном ту икру, что уплывает из гнезда и обречена на гибель.
— Не скажи. Здоровой тоже воруют много.
— Немало, конечно.
— И вот подумай, Петрович, какая уймища врагов у этой кеты… Ведь и ленки около нее, и хариус, и гольцы еще. Таймешата, налимы…
Одну брачную пару в реке напротив палатки я запомнил с первого дня. Самец был очень горбатым, крупным, довольно светлым и почти «целым», если не считать характерной метки: где-то цеплялся за острый большой крючок перемета верхней частью хвоста, но благополучно сорвался, унося на себе рану в палец глубиной. Увечье пустяковое. Самка же отличалась от других сравнительно хорошо сохранившейся серебристостью, пересеченной поперек лишь малиновыми, еще не очень темными полосами. И у нее тоже была метка: круглый след позади грудного плавника от присоски миноги.
Пара эта приплыла в силе, гнездо у нее было еще впереди, и я с интересом наблюдал за нею почти ежедневно, иной раз просиживая в тени склоненного к воде громадного тополя час-другой. Наблюдал как можно осторожнее, потому что спугнуть рыб ничего не стоило. Даже ненароком наброшенной на воду тенью или вспышкой спички.
В первый после нашего знакомства день Светлые — так я их назвал — отдыхали, застыв под навесом корней тополя. Стояли они рядом, голова к голове. Самец превосходил самку почти на четверть длины, а массой, наверное, двукратно. Стояли оба совершенно неподвижно, лишь шевеля плавниками да прогоняя воду под жаберными крышками. Наверное, они вспоминали привольную жизнь в морях до того, как могучий зов повлек их в далекий и опасный путь.
Фантастически грандиозное плавание вверх по реке проходило будто по строжайшему расписанию. Ожидая своего часа, миллионы стремительных серебрянок скапливались в лимане Амура, потом, как по команде, срывались со старта и громадными косяками устремлялись вперед. Единственной их заботой было не сбиться с пути, не потерять свою родную струю, не ошибиться в развилках сотен рек, добраться до той узкой быстрой речушки с ледяной живительной водой, которая каким-то непостижимым образом оставалась все эти годы запечатленной в сокровенных тайниках рыбьего естества.
Думая об этом, я пытался представить себя в «шкуре кеты». Будто не ее, а меня в море преследовали касатки, сивучи и котики. Не всем рыбам удалось избежать их зубастых пастей. А потом появлялись новые враги — тюлени, белухи, калуги и наконец люди. Эти на реках были самыми опасными: они перегораживали путь громадными заездками с неодолимой железной сетью, перед которыми вода вскипала, как в аду, и из которых забирали почти всю скапливающуюся и мечущуюся кету. Прорвавшихся вверх поджидали тысячи капроновых сетей и неводов, потом были железные вентери, переметы с густой бахромой стальных крючков, остроги, крючья… Как много потерь ежечасно несли кетиные племена! И разве не чудо: несмотря ни на что, через все преграды и препятствия все-таки две-три из сотни прорывались до нерестилища. И очень дорогой ценой прорывались — элегантные морские красавцы походили на уродов: тело исхудало вдвое, стало плоским, горбатым, нос безобразно загнулся вниз, рот усеяли крупные кривые зубы…
Мои мысли прервал голос егеря:
— Слышь, Петрович! Все смотришь? А завтра снег, однако, будет… Идем завтракать… Да в горы надо седни сходить, кабанов поискать…
Вернулись мы к вечерней заре, и я успел заглянуть в омуток под тополем. Пара, за которой я наблюдал последние дни, отдохнула, собралась с силами и приступила к завершающему этапу своей жизни. Они облюбовали участок для гнезда, уже очистили его от ила и мусора, и даже наметилась яма в гальке. Оба были озабочены, нервозны, гнали от себя всех и вся. Самка то и дело ложилась на дно боком и судорожно била хвостом, словно хотела зарыться в камни…
Утро следующего дня удивило нас порошей, так целомудренно припудрившей все те красоты, с которыми мы успели познакомиться, что не хотелось ничего делать, кроме как любоваться, мечтать, думать. Но работа есть работа, а для охотоведа первая осенняя пороша как праздник, как прозрение после долгой слепоты. Первый снег будто открывал таежные тайны, казалось, развертывается громадный белый лист, на котором каждый зверь расписывается в своем присутствии, сообщает, кто он, какой, чем занимается и как ему живется, что намерен делать. Кто во врагах у него и в друзьях кто. Ходи и читай эти сообщения, если умеешь читать. Не так-то просто это дается, но мы — читали, потому что это было нашей работой.
Читали два дня, на третий разъяснило, пригрело и не стало пороши — так в приамурском октябре случается часто.
У Светлых тем временем под тополем нерестовая яма была уже готова — около двух метров в диаметре и сантиметров тридцать глубиной, снаружи ровик выгребенных камней. Создавалось впечатление, что вырыла ее самка для того, чтобы добраться до более свежих родниковых фонтанчиков.
Но странно, я считал раньше, что мечет икру кета просто в общую яму, ан нет! В ней уже было два небольших свеженагребенных бугорка, а теперь супруги колдовали в том месте, где суждено быть третьему.
К вечеру самка вырыла последнюю ямку, разбрасывая гальку судорожными, но сильными движениями тела, стоя против течения, а отдохнув, оба совершили последнее таинство в своей жизни. Самка, опустившись в ямку, выпускала оранжевую цепочку икры, свертывающуюся горкой, самец же в это мгновение закрывал эту горку светлым облаком молок. Раз, другой, третий. И все. Ей оставалось зарыть этот маленький бугорок и ждать у него своего смертного часа. А самец уплыл искать, не пригодится ли какой «безмужней»… Вот ведь как в природе все продуманно.
Раньше я недоумевал: зачем у кеты на последнем этапе жизни вырастают зубы, а теперь понял. Уж больно много было желающих полакомиться около нее. Мало того что всякая мелюзга и не мелюзга, крутившаяся подле, жадно хватала каждую икринку, ненароком выплывающую из гнезда, — эти захребетники то и дело норовили забраться в гнездо! Нахалы! Прочь гнала всех их Светлая. Я дважды видел, как после хватки зубастым ртом кеты небольшие ленки обреченно уплывали по течению, кособоко вихляя.
…Написал я эти строки и вспомнил. Как-то давно бросал спиннингом блесну на Тунгуске, ловил щук. И подцепил кету за рот. Тогда удивлялся: надо же, а говорят, ничего не ест. А теперь убедился: хватила она блесну совсем не оттого, что рыбки захотелось, — гнала ее прочь со своего пути. И еще вспомнил. Знакомый нанаец говорил: «Когда кета река ходи — вся другой рыба убегай, дорога ей чисти».
Утром мне представилась такая картина: вместо ямы — бугор. Общий. Как могила. Но зарыто под ним не отжившее, а зачатки трех-четырех тысяч новых жизней. Светлая самка измученно стояла в тени под корнями тополя на страже. Почти все ею сделано. Теперь остатки жизни будут дотлевать скорбно и жалко, умирать она будет дней десять-пятнадцать, пока не иссякнет последняя искра, последняя крупица жизненных сил. Умирать спокойно, вроде бы с чувством добросовестно исполненного долга.
Я смотрел на медленно угасающих и мертвых рыб, а думал не столько о них, сколько о тысячах отложенных икринок, в которых уже началось нечто не менее таинственное, чем загадочные кочевья взрослых. Через девяносто — сто дней икринки превратятся в крошечных личинок в полспички с пузырьком оранжевого жира на брюшке, и еще примерно столько же они будут подрастать за счет родительских запасов здесь же. Весной, когда личинки превратятся в мальков, начнется грандиозное кочевье, но в ином направлении — к морю, все вниз и вниз по течению. Малыши достигнут цели лишь к концу лета. Далеко не все приплывут, ибо слишком много встретится желающих проглотить крошечное существо. А там нежное тельце стиснет соленая вода. Глубокая, неспокойная, поначалу такая страшная…
Сплывая тысячами тысяч струй и потоков, мальки навсегда запомнят их чередование, да так надежно, что в свой срок пойдут вспять точно этим же путем. Как запоминают и как вспоминают — никто до сих пор не знает. Тайна за семью печатями, а сколько их в мальке, этих тайн! В таком-то крошечном!