Безветренно. Синее бесконечное небо с редкими облаками, расплавленное серебро реки… На душе грустно и легко. Грустно от сознания, что лето кончилось, дни становятся все короче и короче, а легко потому, что до снега и крепких морозов еще целых два месяца красивой приморской осени с волнующим ароматом увядающих трав и листьев.
В восьми километрах от Вострецова Большая Уссурка разбивается на множество проток — начинаются так называемые Пещерненские «разбои», тянущиеся более чем на двадцать километров. Пойма реки здесь расширяется до трех километров, а протоки и заливы переплелись настолько густо, что среди них основное русло может найти далеко не каждый.
Почти все протоки мелки, вода в них бурлит на частых перекатах и в заломах. На лодке пройти здесь невозможно, зато для выдры и норки условия обитания великолепны.
На Пещерном острове делаем первую остановку. Пока проводники осматривали моторы, доливали баки бензином и готовили обед, я поднялся на сопку.
«Разбоям», казалось, не было конца и края. В слепящих лучах полуденного солнца вода сверкала непрерывной лентой лишь в ближней протоке, называемой Имаганом. Когда-то здесь было основное русло реки, но потом она пробила себе новое. Куда ни посмотришь, везде видны бесчисленные острова с пышными желто-зелеными лесами, клокочущие заломы сияют радугами.
Потом около часа ходил по островам. На песчаных и илистых косах отпечатались следы изюбров и косуль. В заливах много растительности, вот звери и кормились здесь чуть ли не ежедневно. В ямах от следов еще видна муть: изюбры ушли отсюда только утром.
Возвращаясь вдоль одной из проток к лодкам, я из-за кустов черемухи заметил круги, кольцами разбегающиеся по плесу. «Утки», — подумал и стал было подкрадываться, но вскоре услышал громкий характерный свист и, приподнявшись над травой и кустарником, увидел резвящееся в воде семейство выдр.
Их было три — взрослая и два выдренка. Они беспрестанно гонялись друг за другом — и мать и дети, — как бы играя «в пятнашки», то ныряя в воду, то высоко подняв над нею голову.
Я несколько минут наблюдал за зверьками, но мать семейства неожиданно вынырнула почти рядом, заметив меня, уставилась большими глазами, шевеля усами и фыркая. А когда я не выдержал и улыбнулся, выдра тревожно свистнула, и все вокруг стихло.
Затаившись за тем же черемуховым кустом, я думал о том, какой выдра сообразительный и своеобразный зверь. Когда в давние годы мне удалось поймать в капкан первую выдру, то, помню, долго рассматривал ее гибкое тело, покрытое густым мехом темно-коричневого цвета с красивым серебристым налетом на шее, груди и брюшке, короткие лапы с плавательными перепонками, длинный мускулистый конусообразный хвост, голову с клапанами на носу и ушах. Рассматривал и поражался поистине беспредельному, неисчерпаемому многообразию земной жизни.
А спустя много лет мне снова пришлось удивляться. На этот раз характерным повадкам выдры, ее осторожности и хитрости, великолепной памяти и наблюдательности, завидному умению жить в заботах и вместе с тем в постоянных играх.
Так и не обнаружив сгинувшее с глаз семейство, я пошел дальше вдоль протоки. Продираясь сквозь густые заросли черемухи, рябины и акации, перевитые лианами винограда и лимонника, размышляя о том, что в природе удивительное на каждом шагу, что все живут по-разному и не похожи друг на друга, я заметил на берегу другого зверя. Был он средних размеров и увлеченно искал что-то на земле. Присмотревшись, узнал енотовидную собаку. Она не менее интересна, чем выдра. Зная ее слабости, я решил подшутить над нею.
Подкравшись к еноту (в народе его зовут именно так) поближе, громко крикнул. Тот мгновенно припал к земле и притворился мертвым. Беру его в руки, переворачиваю, а он ничем не показывает, что жив, затаился.
То был молодой зверь, но вел самостоятельный образ жизни. Складом тела енот напоминает небольшую приземистую собаку с тонкими ножками и остроносой кроткой мордочкой в бакенбардах.
Несмотря на то, что стоял сентябрь, у него уже вызрел довольно пышный мех серо-бурого цвета, а под кожей прощупывался слой жира, необходимого для того, чтобы одолеть длинную и суровую зиму в укромном гнезде или норе, подальше от снега, мороза и ветра.
Осмотрев енота, я осторожно положил его на гальку, а сам отошел на несколько метров и спрятался. Через несколько минут енот открыл глаза и чуть-чуть задвигал кончиком носа. Глаза смотрели покорно, миролюбиво, они просили пощады. При щелчке фотоаппарата зверек вздрогнул и снова замер. Минут на пять. И лишь решив, что опасность миновала, он медленно приподнялся и затрусил по берегу.
…Имаган одолевали почти час. Он неглубок и извилист, но стремителен. Слева от него вплотную надвинулись сопки в багровеющем дубняке. Почти у всех поворотов протоки торчали заломы, каждый из них таил в себе опасность. Особенно остерегаться нужно было тех, выше которых по течению шумели перекаты.
Когда перед собою видишь перекат, а рядом — только что пройденный залом, с ревом всасывающий клокочущую воду, напрягаешься, берешь в руки шест и ждешь самого худшего. Это «худшее» после привала могло произойти с нами дважды. В первый раз, проходя перекат у самого берега, Витя чрезмерно сбавил обороты мотора, и тот заглох. Один рывок за ручку стартера, другой, третий — мотор молчит. А лодка уже ползет назад, прямо в залом, до которого не более тридцати метров. Шестом резко толкаю ее нос влево, с веревкой в руках выпрыгиваю на берег и останавливаю лодку.
В другой раз, уже под вечер, на середине длинного переката срезало шпонку винта. Течение было сильное, лодку удержать шестами оказалось невозможно, мы выпрыгнули в воду и подтянулись к берегу. Там и решили ночевать.
11 сентября. Чуть свет я уже на ногах. Разбудил меня Виктор восторженными воплями над почти метровым тайменем. Налюбовавшись красноперым «тигром» горных рек и порадовавшись вместе с рыбаком, я натянул резиновые сапоги и пошел поохотиться на ближний заливчик. Утки меня обходили стороной, зато комары облепили. Переменив три места, в конце концов сшиб молодую крякву, и, спасаясь от кровососов, примчался к костру. Прикрыв его охапкой сырой травы, спрятался в густом дыме.
Мы с Виктором уже сварили суп из дичи и нажарили хариусов, а Юра и Витя все спали. Спали, пока не выволокли их из палатки за ноги и не вытряхнули из спальных мешков.
Было уже совсем светло, когда из-за леса на безоблачное небо, как бы стесняясь за запоздалость, выкатило солнце. Оно успело высушить росу на гальке, в лодке и на палатке, а мы все собирались. Только в десять часов отчалили. «Завтра, — думаю, — подниму всех в шесть. Будут дожди, тогда и отсыпайтесь».
Через сорок минут хода «разбои» кончились, и мы вышли в могучую единоруслую Большую Уссурку. Бежит время, мелькают километры, и вот уже позади устье Дальней, а главная наша река почти на 120 градусов повернула на юг. Но всего через шесть километров ее русло снова распалось на множество проток. Лодки ныряли из одной в другую. Осторожно метр за метром преодолевали крутые пенистые и ревущие перекаты, на плесах всей мощью моторов устремлялись навстречу течению. Временами винты начинали стучать по камням, и тогда приходилось глушить моторы и продвигаться вперед на шестах.
«Всласть» поработав шестами, мы выходили на глубокое место, где можно было завести мотор. А каких-нибудь тридцать лет назад люди не имели сильных и послушных «Вихрей» и передвигались по рекам только на шестах. Расстояние, которое мы проходили за восемь часов, в то время одолевали за полторы-две недели изнурительной работы.
Старики рассказывали, что на переход от Вострецова до Мельничного, стоящего в полуторастах километрах выше, уходило добрых полмесяца.
От Дальней путь шел вдоль подножья гор, кативших лавы густого кедрово-широколиственного леса до самой воды. Здесь было заметно холоднее, чем в Вострецове, и лес разукрасился увядающей листвой пестрее и ярче. Среди неизменно зеленых кедров, елей и пихт повсюду горели под солнцем желтые, бурые, красные и багровые кроны лиственных деревьев.
Три села — Дальний Кут, Островной и Дерсу — стоят близко друг от друга, все на правом берегу Большой Уссурки, между устьями Дальней и Арму. В каждом из них мы задерживались на два-три часа и беседовали с охотниками. Я люблю эти разговоры: они дают много нового.
Особенно интересно беседовать со старыми промысловиками. Свои мудрые познания они не раскрывают первому встречному. Им надо убедиться, действительно ли собеседник жаждет приобщения к тому сокровенному, что добыто долгой жизнью, годами наблюдений и опытом предков.
В село Дерсу мы пришли к вечеру. Наши лодки вмиг окружили мальчишки. Они-то и рассказали, где живут знаменитые охотники и кто из них теперь дома.
…Во дворе осевшей в землю пятистенки, срубленной из кедра, кряжистый старик натягивал струну на рамки для ульев. Услышав скрип калитки, загремел цепью и отозвался глубоким басом крупный пес. От хозяйского «на место» он нехотя ушел в свою конуру, недоверчиво косясь на меня.
Завязался разговор:
— Добрый день, отец. Давайте, помогу вам. Умею, приходилось. А вы покурите.
— А ты кто будешь-то, шустряк?
— Охотовед я. Из экспедиции. Рассказывали мне, что вы сызмальства здесь охотились и никто лучше вас не знает зверя, никто больше вас не добывал его.
Собеседник молчит. Ему приятно услышанное, однако он не торопится. А у меня мало времени, и я «нажимаю».
— Вы, пожалуйста, расскажите, когда сюда приехали, сколько зверей водилось тогда.
И он начинает. Сначала нехотя, потом расходится.
Достаю карту. Наносим на нее границы здешнего промыслового участка и уточняем, сколько с него животных добывается, сколько и где остается. Потом эти сведения я обработаю, и они окажутся нужными и ценными.
Старикам часто хочется рассказать, какими удачливыми молодцами были они когда-то, как много интересного, прямо-таки необыкновенного видели и пережили. Я жадно слушаю неторопливое повествование, но стрелки часов бегут, приходится спешить. А нелегко уходить, когда перед тобой открыта сокровищница опыта, и можно только гадать, сколько бесценных знаний хранитс