Курица спокойно склевывала еловую хвою, медленно прохаживаясь по толстому суку.
Николай возился с фотоаппаратом, устанавливая телеобъектив. Когда я стал подходить к дикушам, он зашипел: «Не пугай!» Я ответил: «Тебя быстрее напугаешь, чем этих птиц», но все-таки сам не делал резких движений и об этом же попросил Николая и Владимира.
Мы подошли к дикушам почти в упор, а они продолжали драться. Курочка с дерева лишь изредка удостаивала нас коротким взглядом и продолжала клевать хвою. Я взял длинный прут и стал осторожно помахивать им между бойцами. Только это и положило конец драке. Один петух вспорхнул на корягу, взъерошился перьями, опустил крылья и высоко запрокинул голову, пугая, наверно, нас, а другой тем временем взлетел к курице. Увидев это, первый тут же последовал за соперником, и вот три птицы сидят рядком на суку, совсем близко, равнодушно-спокойно взирая на нас, изредка медленно прохаживаясь, издавая фыркающие звуки.
Концом прута я тихо провел по перьям одной птицы, другой, третьей, а они смотрели на него даже без любопытства. Их внимание больше привлекали щелчки фотоаппарата. Никак не верилось, что среди диких птиц встречаются такие беспечные.
Когда у Николая кончилась пленка, мы немного отошли, уселись на валежине и стали наблюдать за дикушами. Оператор был не в силах сдерживать свой восторг и бормотал: «Поразительно… прелесть какая… Не увидел бы — не поверил. Ах, кинокамеру бы сейчас! Ведь хотел же взять. Какие кадры…»
Мы сидели смирно и были для дикуш все равно что коряги. Петухи стали клевать, а их подруга, привалившись к дереву, задремала. На фоне шершавой коры она стала почти незаметной. Потом потянуло на сон и петухов…
«Странные вы птицы, дикуши, — думал я. — Нет у вас страха перед людьми, и в том ваша беда. Скажите, почему не боитесь? Ну, если это от природы, так уж можно было и научиться. Как глупо в наше время — быть бездумно доверчивым к людям! Ведь так вас скоро совсем не станет…»
Уже за полдень мы кое-как вскарабкались на перевал. Подкрепились, немного отдохнули и хмуро полюбовались тайгой.
Было по-прежнему тихо, светило солнце, в воздухе невесомо плавали нежные кристаллики инея. На западе бескрайними пологими волнами стлались светлые буреинские лиственничники с темными полосами ельников вдоль берегов рек и ключей, щетинились копьями сухостоя старые гари, упорно не зарастающие молодняком вот уже треть века, белели вершины гор в каменистых россыпях. В противоположной же стороне, куда мы шли, густо громоздились крутобокие сопки в великолепных ельниках и кедрачах. Это был бассейн ключа Перевального, собирающего горную воду для Каранака.
— Обратите внимание, ребята, — попытался я если не заинтересовать их, так по крайней мере отвлечь от тягот пути. — Утром мы были в царстве типичнейшей охотской тайги, с так называемой берингийской фауной; сейчас пересекаем острый, как нож, биогеографический рубеж, а через несколько часов попадем совсем в иную природную среду — с маньчжурской фауной и флорой… Как, Николай, умно я говорю?
— Если не придумываешь, то сносно. Но мы ведь проверим. Как, Володя?
— А вон там, далеко на севере, лежит БАМ. Здесь так дико и тихо, а там людно и шумно. Вот тебе, Николай, панорама для ленты, — продолжал я свое. — Напиши о том, какой ты видишь буреинскую тайгу в самой ее соболино-лосино-медвежьей глуши и как покоряешь. Это будет дикторским текстом к киноленте.
Николай ничего не ответил, но, подумав, достал блокнот, что-то записал, потом буркнул мне короткое «Спасибо за мысль» и первым взялся за рюкзак.
Тропа в густом ельнике, в который мы нырнули с перевала, сразу же исчезла, но мы старались не потерять из виду затесок: ими обозначен наиболее легкий маршрут. Спуск был сначала крутой, но когда зажурчала вода в истоках Перевального, уклон стал положе, а валежин поубавилось. Шаги наши тонули и глохли в пухлом снегу, под которым скрывался толстый слой еще не промерзшего мха.
Чем ниже мы спускались, тем больше становилось кедров, чаще попадались звериные следы и надсаднее кричали кедровки. С середины Перевального затески повели подножьем крутой сопки. Повсюду снег был испещрен беличьими, соболиными, медвежьими, кабарожьими, лосиными старыми и свежими следами, а склон изрыт кабанами.
Все это должно бы взбодрить нас, но солнце уже опустилось за высокую гору, стало сумрачно, а до избушки еще изрядно.
Николай вымотался окончательно. И снова я вынужден был принять единоличное решение:
— Снимайте рюкзаки, оставьте ружья. Володя, возьми с собой булку хлеба, немного сахара, масла, чая — и все. Помоги Николаю, идите в меру его сил и вместе, по моим следам. Я пойду к зимовью как можно быстрее, надо попытаться найти его до темноты.
…Прямоугольные контуры белой крыши избушки я заметил на фоне потемневшего, иссеченного черными стволами, сучьями и тенями леса, когда замерцали россыпи звезд. Кое-как растопив упорно дымившую печку, принес воды, налил чайник и пошел с фонариком навстречу моим спутникам. Глубокой ночью мы зажгли огарки свечей, напились чаю и в изнеможении растянулись на нарах.
На другой день, пока мы с Николаем спали, Володя, встав пораньше, сбегал за оставленными вещами. Оказалось, что до них было три километра, и по знакомому маршруту туда и обратно понадобилось всего два часа.
Днем знакомились с Каранаком. Николай восторгался красотами, любуясь горной рекой через видоискатель фотоаппарата. Я был спокойнее — таких вот Каранаков видел десятки, а этот среди них будто бы ничем особенным и не выделялся. Двадцатиметровой ширины русло, стремительное течение студеной воды, ледяные забереги [8], там и сям заломы, галечные косы и поросшие лесом крутые берега. Низко над водой наклонился огромный тополь, а за ним громадилась крутая сопка в густом кедраче. Прямо против нас в горы уходил распадок ключа без названия, и мы тут же нарекли его Супротивным.
Идти через перевал в новый рейс за вещами Николай категорически отказался. Меня этот поход, на который должно было уйти минимум два дня, тоже не устраивал, и так много дней потеряно, а работу еще и не начинали.
После внимательного изучения карты проблему разрешил Володя. Он изъявил готовность проложить двухдневный учетно-самоловный маршрут: туда восемнадцать километров через ключи Южный и Топограф, на «Большом» ночевка, а обратно — по уже знакомому маршруту — с очередной частью нашего груза. Учетные работы по численности животных, изучение тайги, испытание устройств новой конструкции для отлова пушных зверей и все другое по заданию, день — под мое начало на Каранаке, и снова по кругу.
На том и порешили.
Первого ноября, через шестнадцать дней после выезда из Хабаровска, мы наконец занялись делом. Володя ушел прокладывать свой маршрут, я занялся отловом пищух, полевок и другой работой, а Николай колдовал над блокнотом, потом полез в гору с фотоаппаратом. И наконец вернулся к избушке в приподнятом настроении:
— Прелесть-то какая! Тайга, кедры с Эйфелеву башню, а с сопки — красотища потрясающая! Белок видел, рябчиков, свежие следы медведя и еще чьи-то. Жаль, кинокамеру не прихватил, — шумел восторженно Николай. А потом перешел на полушепот:
— А пожрать что есть? Проголодался как волк.
Клубя сигаретой после сытного обеда, Николай уселся на пне рядом со мной, недоуменно уставился на уложенных рядком на валежине пищух и съязвил:
— Такой здоровый, а возишься с мелюзгой. Что это за «кабаны»?
— Пищухи, Коля. Симпатичные существа. Тут их полно. Слышишь — цвыркают? Это они, недовольные нашим приходом, возмущаются и предостерегают друг друга об опасности.
— А зачем ты их, живодер, наловил столько?
— Наука того требует. Возьми-ка лучше бинокль, оденься потеплее, иди вон к тем камням, затаись и понаблюдай за жизнью пищух. Хоть будет о чем рассказать коллегам.
Вернулся Николай через полчаса, уселся рядом со мной и тихо молчал, загадочно улыбаясь в ожидании моего «Ну как?»
— Ты знаешь, я, кажется, начинаю жалеть, что не стал охотоведом или зоологом. Премилейшее создание эта пищуха. Усядется на камне повыше и застынет, созерцая мир. А кругом снуют такие же. Они что, племенами живут?
— Колониями.
— Так в той колонии, куда ты сгонял меня, все испещрено наторенными тропами. От норы к норе, а нор тех не пересчитаешь. А знаешь, что интересно? У них запасено сено, да зеленое такое, пахучее. Снопиками. Под корягами, валежинами, камнями. Везде, где дождь не достанет. К ним тоже тропки… Я, признаться, ничего не знал до сих пор о пищухах. Вот отгадай, о чем я еще подумал! У каждого зверя, птицы так много своего, собственного, только ему свойственного. И как же интересно было бы узнать все эти особенности. Тебе-то они ведомы?
— Да как сказать тебе… Вроде бы и знаю, но чем дольше изучаю их, тем больше сознаю поверхностность этих знаний. Все больше возникает вопросов, и многие из них остаются без ответа.
На следующий день ударил крепкий мороз. По Каранаку с вечера пошла густая шуга, а к утру его плесы сковало от берега до берега так крепко, что можно было переходить по льду. Лишь на перекатах чернели, дымились, клокотали узкие стремнины, до поры до времени сдерживающие натиск ледяной корки.
А в ночь после этого навалило снегу. Все — это уже полноправная зима.
В тот первый по-настоящему зимний день мне нужно было проложить длинный учетный маршрут вверх по Каранаку. Я встал рано, наскоро позавтракал, жарко натопил печку и тихо, чтобы не разбудить заливисто храпевшего Николая, ушел, оставив ему записку.
Утро было спокойное и морозное. На моих глазах светлел, разгорался восток, потом из-за края небосвода выжался красный диск солнца, высветил вершины сопок, верхушки деревьев и разбудил пернатое племя. По речной глади легли густо-темные тени деревьев, заискрился крошечными солнышками снег, будто присыпали его стеклянной пылью. Потом еле слышно зашелестела хвоя, и, заглушая ее, застреляли деревья.