Каранак проложил свое извилистое русло меж беспорядочно разбросанных гор. Я привык тихо подходить к поворотам речки и осторожно из-за них выглядывать: нет ли там, впереди, чего-нибудь интересного? Иногда — не часто, правда, — белку заметишь, норку, а то выдру или табунок изюбров, соболя или лосей.
А на этот раз мне посчастливилось увидеть метрах в двухстах волков. Навстречу мелкой рысью трусили три серых разбойника. Я медленно опустился на колено, снял из-за плеча ружье и замер, надеясь, что звери подойдут ко мне на выстрел.
Волки трусили по речке в поисках добычи. Они то подходили к одному берегу, то выбирались на другой, останавливались, обнюхивали воздух, слушали.
Я смотрел на них и думал об извечной вражде этих зверей с человеком, об их невероятной изворотливости в стремлении избежать преследования и выжить. Понимал разбойную вредность волков и все же сомневался: стрелять или не стрелять, если приблизятся? Даже враг, силу и ум которого ты признаешь, заслуживает уважения…
В семидесяти метрах один из волков остановился и уставился на меня. К нему подошли другие и замерли бок о бок. Так и запечатлелись в памяти: серые, стройные, с высоко поднятыми лобастыми головами и торчком поставленными ушами.
А через несколько минут мои сомнения разрешили сами волки: они круто повернули к берегу и исчезли в густых елях. У меня же на душе стало легко и свободно…
В зимовье я вернулся затемно, застав своих друзей сытыми и веселыми. Володя принес с Большого огромный рюкзачище с вещами и продуктами, а в числе прочего Николаевы деликатесы.
На столе лежала большая развернутая карта, на которой Володя уже обозначил свои маршруты и ворохом условных знаков отметил встреченных животных.
…И еще падал снег. Почти каждый день, как по расписанию, в половине третьего тишину дня разрывал западный ветер, свистел до пяти вечера и быстро утихал. Ночи были невообразимо длинными. Через час-другой мы начинали дрожать под своими куртками, и надо было подбрасывать дрова в печь.
Вверх по Каранаку с третьего по десятое ноября дружно шествовали к своим зимним квартирам медведи, узорчато-разлапистые следы которых измесили и речной снег, и прибрежные звериные тропы, и таежные сопки. Мне часто попадались свежие медвежьи следы, и я несколько раз ходил по ним в надежде добыть зверя, но очень непросто это было сделать. Когда шел тихо и осторожно, чтобы не спугнуть, зверь уходил, когда же пытался нагнать его, он обнаруживал меня и убегал с расстояния, намного превышающего дальность выстрела из двустволки. Я в тех походах много раз жалел, что не взял в тайгу карабин и что нет у нас хорошей собаки-медвежатницы.
Однажды вечером огромный косолапый верзила подошел к нашей избушке метров на сто пятьдесят. Мы слышали треск сучьев под его тяжелыми лапами, несколько раз видели темно-бурую тушу, приготовились даже стрелять, да рано почуял нас зверина и повернул обратно. Я пытался было пересечь его путь, Володя азартно шел по следу, но медведь удалился восвояси слишком скоро. Через день его следы Анатолий Даренский видел чуть ли не в тридцати километрах, уже в бассейне Буреи. Вот и попробуй догони.
Оставалось надеяться на случайную встречу с медведями накоротке. И были две такие, да не повезло: один раз ружье оказалось закинутым за спину слишком далеко, в другой — в обоих стволах «сидели» дробовые патроны.
Как-то мы с Николаем, идя по льду Каранака, заметили медведицу с медвежонком и застыли, но те нас тоже обнаружили и остановились. Расстояние для выстрела было далековатым, минуты две мы разглядывали друг друга, а когда я попытался выйти на берег, чтобы по кустам подкрасться поближе, звери убежали в сопку на другом берегу. Николай тогда бросил рукавицы в снег и выругался:
— Столько мяса и сала по тайге ходит, а мы на кашах…
А успокоившись сигаретой, заинтересовался:
— Всюду пишут, что с численностью бурых медведей дело швах, а их вон какая тьма! Или это только здесь медвежье царство?
— Пожалуй, ныне самый медвежий край в Советском Союзе — наш, Амуро-Уссурийский. Бурых медведей здесь сейчас вряд ли меньше, чем было во времена Пржевальского и Маака, которые застали его в первозданной дикости. А знаешь, Коленька, почему? Потому что медвежьи охоты теперь не в почете, не развиты… Живет в Бире медвежатник Ребус. Он до невозможности смел, сатанински вынослив и зверски неравнодушен к медведям. Найдет свежий след мишки и без колебаний вдогонку шпарит. Идет день, два, три. Ночует у костра под открытым небом. Наконец находит берлогу и медведя в ней. Нужны ему от добычи лишь желчь, шкура и немного жира, а за медвежатиной по его следам идут другие.
— А те места, где собираются медведи на зимовку, известны? — поинтересовался Николай.
— Многие известны, да толку что.
Мой спутник задумался, смолк на несколько минут, а потом спрашивает:
— А почему бы не организовать осеннюю охоту на медведей именно в тех местах, куда они идут? Заранее разведать их, изучить, а стрелять на переходах или прямо у берложьих пристанищ. Трудно вывезти, говоришь? Но ведь можно сделать вертолетные площадки. За границей вон платят громадные деньги за возможность убить медведя. Разве же нельзя так у нас, а?
— Ты, Коля, умница, но и мы в своем деле кое-что кумекаем. Предлагалось такое, но без толку. Никого это не интересует.
— Ладно, пока отложим разговор. Не слазить ли нам на ту скалу — поищем точку для панорамки. Я ведь все надеюсь на кинокамеру… Глядя на мир с высоты, хорошо и красиво помолчим, посидим, подумаем, — предложил Николай.
Но на скале думать нам не пришлось. Пока мы «красиво» молчали, невесть откуда прибежала кабарга. Зачуяв нас, но не видя, она насторожилась, замерла, поводя головой и прядая ушами. Мне очень нужна была шкура этого странного оленька для музея, и я выстрелил в него. Николай сначала опешил от неожиданности, а потом зло процедил сквозь зубы: «Вот где хищник — у своей очередной жертвы». Однако вечером он с большим удовольствием уплетал за обе щеки зажаренную Володей свеженину. А наевшись досыта, снова зашуршал «шариком» по листам своего блокнота-дневника.
…Володя задумчиво набивал печь дровами, ежась от холода, Николай пошел «посмотреть на луну», а я придвинул вплотную к себе свечу и принялся заполнять полевой дневник. Вбежав, Николай протянул: «Бррр, морозище!» — и спрятался под свою куртку.
Трещали от мороза деревья, цвыркали пищухи, скреблись мыши, а свечное пламя гоняло по стенам тени. Еще один день я зачеркнул на своем календаре и посчитал, сколько их осталось…
Заметное потепление предвещало снег. Я не пустил Володю в его очередной поход «по кругу», мы занялись обработкой беличьих и соболиных тушек, зобов птиц. Закопались в цифры. Николай сначала писал, потом стал наблюдать за нашей работой, а вскоре засыпал советами, как и что нам делать. Я попросил его лучше поразмыслить насчет обеда, и он не просто согласился, но обещал приготовить королевский стол.
А весь шик обеда заключался в том, что Николай вскрыл и торжественно поставил принесенные Володей из последнего маршрута на Большой банку овощного ассорти, болгарское лечо и зеленый горошек. Я улыбнулся, Николай вопросительно поднял брови.
— Мне бы вместо всего этого «силоса» кусок свиного сала, — сказал я мечтательно.
— Ах ты, горе-охотник! Охотовед еще! Ну ладно, с медведями не получается, но Володя говорит, что в километре от нас кабаны весь склон изрыли, а он о куске свиного сала мечтает!
— Я видел одного вепря. Но у меня нет лицензии на кабана. Понимаешь, какая проблема: у нас белковое голодание, зверь ходит рядом, а добыть его нельзя — закон есть закон. Вот на отстрел лося разрешение есть, но его-то здесь не оказалось. А убить без лицензии — это же браконьерство. Кто-нибудь из твоих собратьев напишет статью «Ученый — браконьер!». Да не в статье, не в протоколе дело! Просто случись такое — для меня это уже гражданская смерть. И совесть не успокою тем, что вертолет не там высадил нас и что в полнейшем безлюдье мы были… И если ты сейчас, в эту минуту думаешь иначе, то вообрази, как будешь мучиться позднее: или упоминать в своих заметках об этом, или умолчать? Сделать вид, что ничего такого и не было? В каком разе ты поступишь честнее?.. Не напрягай мысли, я сразу скажу: честнее всего не стрелять совсем. Если, конечно, смерть не замахнется косой над твоей шеей, которая должна еще успеть отощать…
Скоро мягкий снегопад намертво заглушил таежные голоса. Николай ушел на сопку подсмотреть еще что-нибудь в дикой природе, я стал пришивать к куртке оборванные пуговицы и штопать дыры на брюках, а Володя незаметно исчез. Явился к вечеру и доложил:
— Видел кабанов: секач, чушка, два подсвинка, три поросенка. Добыть просто. Километр отсюда. Можно?
— Ты, Володя, спроси об этом у Николая, — сказал я. — Ему со стороны виднее.
Володя повернулся к нему: «Можно?» Николай растерянно улыбнулся, стал совсем безо всякой нужды протирать объектив фотоаппарата, но на вопрос не ответил…
Устав от своего фотоаппарата и блокнота, Николай иногда предлагал «побатрачить» на меня, и я с удовольствием давал ему лаборантскую работу. Он с ходу научился настораживать и проверять ловушки на мелких зверьков, определял их вид и пол, взвешивал, промерял и даже вскрывал. Потом сходил на учетный маршрут и освоил определение по следу — кто и когда прошел. Я даже похвалил его: «Из тебя толковый охотовед получился бы», но он принял это как должное, не моргнув глазом:
— Хороший кинооператор за две недели должен постичь суть любой профессии.
— Ну а если так, Коленька, то чтобы получше врасти в работу охотоведа, сходи-ка на пару деньков с Володей по его маршруту, — предложил я. — И кинокамеру прихватишь.
— А что — это мысль. Боязно только. Но я все-таки немного втянулся в таежную жизнь, — согласился Николай. — Видишь, штаны спадают, а куртка как на огородном пугале повисла!
…Утреннюю тайгу мы увидели тихой, присмиревшей, побеленной. Пышная кухта преобразила ее, под тяжестью снега опустились ветви елей, пихт, кедров. Черно-белые силуэты деревьев смотрелись на густо-синем небе так рельефно, что мы в нетерпении потянулись к фотоаппаратам, хотя и понимали, что для хороших снимков время не подошло.