И он поклонился Ксении в землю, потом медленно, с видимым усилием, как бы подавляя в себе какое-то тяжелое чувство, свернул в кусты и скрылся из глаз царевны, которой показалось, что она слышит в кустах чьи-то глухие рыдания.
— Варенька! Варенька! — крикнула царевна боярышне. — Домой, поскорее домой пойдем! Мне страшно, мне страшно здесь оставаться!
XВ хоромах Царицы Марфы
С тех пор, как Ксения переселилась в отведенные ей покои теремного дворца, между боярами пошли споры.
— Что бы это значило? Как это понимать надо? — слышались всюду одни и те же вопросы, как только где-нибудь сходились двое-трое бояр.
— Да что понимать-то? Плохо, да и все тут! Говорят, на Годуновой жениться ладит.
— Как же так? И в Польше у него невеста, и здесь? Этого и в толк уж не возьмешь… На двух разом, что ли, он жениться собирается?
— Экое ты слово-то брякнул? Нешто так можно о государе говорить! Ну как прослышат?
— А по-твоему, как же?
— А по-моему, надо у Шуйского у Василья спросить. Тот все лучше нас знает.
И спорившие обращались по царском выходе к Шуйскому и просили его просветить их умом-разумом в мудреном вопросе о царской женитьбе.
— Ничего знать не знаю и ведать не ведаю! — отвечал, лукаво улыбаясь и моргая хитрыми глазками, князь Василий.
— Уж как же тебе не знать? — говорили ему бояре. — Ты теперь опять у царя в милости, в ближних боярах его состоишь, у царицы-инокини тоже небось ежедень бываешь.
— Так ведь, други вы мои, царь у меня не спрашивается, а царица мне не сказывает, откуда же мне знатье-то взять? — отшучивался Шуйский.
— Да полно тебе лукавить! — осадил его князь Хворостинин. — Ты напрямик скажи, что тебе ведомо? Ведь с Польшей переговаривается царь об невесте, о Мнишковне?
— Ну, переговаривается! А больше-то что? — отвечал Шуйский.
— Значит, он оттуда эту невесту сюда вывезет да на ней и женится.
— Может, женится, а может, и так время без женитьбы проведет, пока свои дела с Польшей не уладит.
— Значит, это пустое толкуют, будто на Ксению Борисовну жребий пал?
— А почем знать — пустое ли! — насупившись, отвечал Шуйский. — Говорят, на будущей неделе ее царской невестой объявят. И мудреного нет: она красавица писаная, ну и приколдовала его своими черными очами… А ведь царю над ней воля вольная.
Бояре решительно становились в тупик после подобной беседы с Шуйским, а тот, пользуясь минутой молчания и недоумений, быстро отходил от них и уклонялся от докучных вопросов.
— Он все знает, старый лукавец! — говорил товарищам боярин Михайло Салтыков. — Да ничего не скажет… Ни в чем себя не выдаст! После ссылки, как воротился сюда, такой лисой прикидывается, что и смотреть-то мерзко! И к царю в душу влез, и к инокине Марфе Федоровне — ежедень там на поклоне… На первых еще порах как жутко ему там приходилось!.. Бывало, царица по два, по три часа его выдерживала на ногах, пока допустит свои очи ясные увидеть, а тут уж, говорят, он к ней и в милость втерся, и теперь уж жалует его к руке и с ним беседует.
— Да вот постой, недолго будет Шуйскому простор! — перебил Хворостинин. — Скоро вернется Федор Никитич Романов с Севера, опять власть в думе заберет и не даст хозяйничать князю Василью!
— Эк ты хватил! — заметил Салтыков. — Да ведь вернется-то уж не Федор Никитич, а инок Филарет. Ведь он уж рясы-то не скинет! Его и теперь уж прочат в ростовские митрополиты… Да говорят, что он и сам не хочет более путаться в мирские дела!
— Ну, тогда уж трудно от Шуйского нам защититься… Он как раз и царство, и царя — все в руки заберет, и не скоро мы на него найдем управу. Ведь он, как уж, из рук скользит!..
Покои, отведенные в Вознесенском монастыре для царицы-инокини Марфы Федоровны, скорее напоминали женскую половину теремного дворца, нежели скромную келью отшельницы. Царь Дмитрий приказал не жалеть денег на отделку этих покоев. Особенно роскошно убрана была царицына «комната». Своды в ней были расписаны цветами и травами, карнизы, стояки дверей и окон раззолочены, стены обвешаны цветными сукнами, лавки прикрыты пестрыми коврами и мягкими подушками. Богатая золотая и серебряная утварь украшала поставцы по углам комнаты, тяжелое паникадило свешивалось со сводов на узорных цепях, на особом столике стояли «часы звенящие» в виде бронзового верблюда, на котором ехал араб. Весь передний угол был занят иконами, крестами и складнями, которые блистали золотом, серебром, жемчугом и каменьями, отражая огни лампад и свечей, теплившихся над высоким аналоем.
Сама царица Марфа, наряженная в богатую иноческую одежду из дорогих шелковых материй, сидела в кресле у столика. На нем навалены были грудой те дорогие подношения, которыми ежедневно били ей челом усердные поклонники и почитатели. А таковых явилось у нее бесчисленное множество с тех пор, как по мановению сына-царя она была вызвана из дальней и тягостной ссылки и с величайшими почестями привезена в Москву.
Во всем наряде царицы только темный головной иноческий убор да четки из крупных рубинов и изумрудов, намотанные на руку, напоминали, что царица Марфа еще имела иноческий облик.
Царица-инокиня была окружена своими постельницами и стряпчими, пересматривала и передавала им на хранение все дары, поднесенные ей накануне, когда ей доложили о приходе князя Василия Шуйского.
По знаку царицы-инокини все вышли из комнаты и оставили ее с Шуйским с глазу на глаз.
— Ну, князь Василий, — обратилась к нему царица с заметным нетерпением и любопытством, — какие вести под полою мне принес?
— Великая государыня царица, боюсь тебя тревожить… Боюсь прогневить… И то уж я, твой холоп и червь презренный, не знаю, как замолить мои грехи перед тобою…
Царица подняла на него недоверчивый, испытующий взгляд и проговорила:
— Про старое не вспоминай, давно оно быльем поросло. Я прегрешения твои тебе простила… Знаю, что ты мне отслужишь за них верной службой…
— Ох, государыня, поверь, и живота не пожалею! За тебя и за прирожденного законного государя нашего, Дмитрия Ивановича, хоть в пекло готов идти. Не забуду до смертного часа его великой ко мне милости, как он меня на плахе помиловать изволил… А я ли не заслужил той плахи! В своем законном прирожденном государе дерзнул усомниться, дерзнул крамолу сеять…
Царица Марфа Федоровна исподлобья глянула на Шуйского, который говорил, прижимая руки к груди и закатывая глаза горе. Холодная улыбка презрения едва заметной змейкой скользнула по устам царицы, которая опять перебила речь Шуйского вопросом:
— Говори скорее, какие вести у тебя в запасе?
— Недобрые, великая государыня! Совсем околдовала Годунова царя Дмитрия, он ею только дышит и мыслит. Переехала она тому дня три в Кремлевский теремной дворец, чтобы к нему поближе быть.
— Бесстыжая! — гневно воскликнула царица. — Виданное ли это дело с тех пор, как строены наши царские палаты!
— Говорят, не нынче-завтра, — продолжал Шуйский, — царь-государь объявит Годунову своей невестой!..
— Как!.. Эту бесстыдницу — невестой! Дочь нашего лютейшего врага своей невестой!.. Разве уж без моего благословенья захочет жениться… Ну тогда другое дело! Но тогда уж пусть меня отпустит из Москвы подальше… Я с ней не стану жить в одних стенах!..
— Неужели же, государыня, для того тебе был Богом возвращен твой сын, чтобы ты снова его лишилась? Статочное ли это дело?
— К лишеньям я привыкла, — произнесла царица с особенным ударением.
— Знаю, знаю, государыня, сколько ты вынесла от злых врагов! И Бога молю, чтобы они еще раз тебя не одолели, не надругались над властью матери… Юного царя сдержать потребно во что бы то ни стало…
— Но как же сдержать, когда он околдован, ты сам же говоришь!..
— Есть, матушка, и против колдовства заклятье, и против женских чар есть средство…
— Да! Понимаю! Надобно ее сейчас же удалить, прогнать отсюда, заточить!.. Тогда и он об ней небось забудет… И выкинет всю эту блажь из головы…
— Нет, государыня!.. Не приведи Бог! Не то я мыслю…
— Так что же, говори скорей! Не бойся!
— А то, великая государыня, — сказал Шуйский, медленно растягивая каждое слово и, видимо, высказывая свою затаенную мысль с большой осторожностью, — что отсылать ее отсюда теперь не время, а заточить всегда успеем после… Теперь, напротив, пусть она к нему поближе будет да и он тоже… Ведь девушку девичество и красит, пока внове — он и будет к ней льнуть, а потом, чай, надоест не хуже всякой другой! Так разлучать их и не надо, а вот насчет женитьбы — воспретить и думать!
— Да как же я воспрещу-то? Подумай сам, князь Василий, — тревожно заговорила царица Марфа. — Ведь он царь! Что любо ему, то он и творит!
— Царь Дмитрий Иванович захочет ли против тебя идти? Захочет ли перечить материнской власти?.. Да если бы и захотел, в твоей же власти, государыня, есть средство.
— Какое? В чем? Скажи…
Шуйский замялся, видимо, подыскивая слова, в которые ему хотелось облечь свою мысль, и наконец проговорил:
— Знаю, что ты ему родная… И что тебе его жалко, — продолжал Шуйский, пристально всматриваясь в лицо царицы, — а все пригрозить не мешает…
Царица опустила глаза в землю и не смотрела на Шуйского.
— Пригрози ему, что если он на Ксении жениться вздумает, ты отречешься от него… За сына его считать не будешь…
Царица быстро подняла очи и глянула в глаза Шуйскому. Их взоры встретились, и они поняли друг друга. Мгновение прошло в молчании очень выразительном.
— Ведь должен же го сударь-батюшка знать, — мягко и лукаво добавил Шуйский, — что он тобою, матушка государыня, на Русском царстве держится…
— Довольно… Понимаю… Спасибо за совет… Ступай!.. — сказала царица-инокиня. — Я жду к себе сына-царя, он не бывал еще сегодня…
Шуйский поклонился низко-низко и вышел из кельи.
XIРозы и тернии
Ксения так привыкла к ежедневным вечерним посещениям Дмитрия, что наконец не могла уж представить себе вечера без свидания и беседы с ним… А в этих беседах для Ксении было так много нового и привлекательного, так много поразительного и отуманивающего воображение совсем молодой девушки. Он говорил ей о своих скитаниях, писал живую картину жизни польских магнатов, описывал удалые набеги запорожского рыцарства, яркими красками передавал перенесенные им лишения, унижения и страдания — и Ксения слушала его жадно, боясь проронить хотя бы одно слово, боясь прервать нить его увлекательного рассказа. И чем чаще, чем дольше она его слушала, тем более проникалось ее сердце горячей любовью и уважением к этому юноше, который уже успел так много испытать, так много увидеть и узнать. Случалось, что от рассказов о виденном и пережитом на чужбине Дмитрий переходил и к впечатлениям дня, переходил к рассуждениям о московской действительности и с горечью, с досадой говорил о том «мерзостном запустении», которое повсюду находил, о «волоките» в делах, об упорстве бояр и о закостенелой грубости нравов, которая мешала принятию многого хорошего от иноземцев. И Ксения, дитя душою, с восторгом внимала его мечтам о будущем лучшем устройстве русской жизни, о новых порядках в государственном управлении, в войске, даже в домашнем быту… Она вместе с Дмитрием верила в то, что это совершить легко, одним «хотением и властью» великого государя, и целые дни с восторгом передумывала слышанное накануне и с понятным нетерпение