[5]!!
– Давность смерти около пяти суток, – сообщил эксперт Сиваков полковнику Гущину.
– В понедельник она вроде как ездила к врачу с ногой. – Гущин, несмотря на вонь, наклонился над телом, внимательно осматривая петлю на шее и концы веревки.
– В понедельник вечером на нее могли напасть или во вторник. Ее никто не хватился несколько дней. Труп оставался во дворе при летней жаре. Она вторая жертва. А Гулькина в Сарафанове – уже третий эпизод. – Сиваков глянул на Гущина. – Мы с тобой фатально ошиблись, Федя.
– Способ нападения, как с почтальоном Сурковой – набросились сзади и задушили? Или как в Сарафанове? – Полковник Гущин надел перчатки и начал осматривать кисти рук Мухиной.
– У нее рана на голове. – Сиваков осторожно рукой в перчатке повернул голову Мухиной набок. – Удар сбоку по затылку за ухом. При вскрытии я тебе точно скажу, что стало причиной смерти – черепно-мозговая травма или механическая асфиксия. Сейчас при таком состоянии тела навскидку мне сложно судить. Но одно мне ясно – ударив по голове, ее сбили с ног и в положении лежа душили. Захлестнули веревку на шее, на один конец наступили, за второй тянули, – и он продемонстрировал полковнику Гущину запачканный глиной конец веревки.
– В Сарафанове он затем все повторил, – полковник Гущин потрогал рукой в перчатке затылок Мухиной. – И тоже манипулировал с ее телом. Уже посмертно.
Сиваков подозвал эксперта-криминалиста, и тот начал брать образцы с кожи в районе алого знака в форме ладони на животе Мухиной, где что-то засохло.
– Одежда разрезана, как и у Гулькиной, – констатировал полковник Гущин. – Только все как-то раскромсано, выглядит иначе.
– Потому что использовались обычные ножницы, – тихо ответил Сиваков. – Гляди, на бюстгальтере их лезвия ткань «зажевали» сначала, не сразу разрезали. Он прилагал усилия, чтобы орудовать ножницами. И поэтому на свой третий выход он прихватил уже садовый секатор. Видишь, он учится, совершенствует навыки, как я и говорил тебе.
– Федор Матвеевич, а цветы…
Полковник Гущин и Сиваков, поглощенные своей работой, обернулись. Макар, отошедший было в сторону, теперь стоял у них за спинами. Он указывал на белые зонтики на трупе.
– Что цветы? – спросил полковник Гущин хмуро.
– Heracleum. Борщевик Сосновского, – напомнил Макар. – Он на участке нигде не растет.
И Макар обвел жестом территорию у дома.
– Вообще нет никаких цветов. Все кругом заасфальтировано, лишь за гаражом несколько деревьев, – сказал Макар.
Клавдий Мамонтов оторвался от созерцания трупа и тоже осмотрелся. И точно. Дом новый, недавно построенный, участок еще не облагорожен зеленью. У забора в дальнем конце чахлые кусты бузины, а вся площадка перед домом и гаражом-пристройкой покрыта асфальтом. Труп покоится прямо на нем. А значит, надежды на следы ног душителя – призрачны.
– Я и за забором глянул, – продолжил Макар. – Борщевика нигде нет. И каких-то похожих на него растений тоже. Но смотрите, сколько белых соцветий на ее теле.
– Что ты хочешь сказать? – полковник Гущин слушал внимательно.
– А то, что душитель не рвал соцветия здесь. Он их принес с собой. Специально. Причем в достаточно большом количестве.
Эксперт Сиваков тоже внимал Макару. Как и Гущин, он хмурился.
Клавдий Мамонтов смотрел на тронутое тленом лицо Ирины Мухиной, Ирэн-опа, как ее назвала приходящая домработница-узбечка. На уложенные в глазницы белые цветы борщевика, на его зонтик, засунутый ей в рот, как и в случае с Натальей Гулькиной.
– Он их помечает своим знаком – нарисованным контуром ладони – и украшает, – хрипло объявил полковник Гущин. – Получает не только сексуальное, но извращенно эстетическое удовольствие от манипуляций после удушения. Он мастурбирует, глядя на тело. А может, это для него уже повторный акт – сначала он удовлетворяется именно в ходе удушения, когда затягивает веревку на их горле. Классика, потому что…
Он хотел что-то добавить, но у него зазвонил мобильный. Руки Гущина были в резиновых перчатках, грязных после контакта с трупом. Он кивнул Клавдию Мамонтову, находившемуся рядом – достань телефон из кармана моего пиджака и включи громкую связь. Клавдий сделал, как он просил.
– Федор Матвеевич, результаты биоэкспертизы по Гулькиной готовы, – звонил эксперт-криминалист.
– Наконец-то. Почему надолго задержали? Пришлите мне заключение по электронной почте как можно скорее. Что там со спермой и ДНК?
– Нам потребовалось провести две дополнительных экспертизы, – эксперт-криминалист оправдывался. – Проблема в том, что представленный образец – никакая не сперма.
– А что же это такое? – спросил полковник Гущин недоуменно и громко.
Глава 17Жемчуга
За столиком на летней веранде панорамного ресторана на крыше Смоленского пассажа сидел молодой мужчина лет за тридцать – худой, высокий миловидный брюнет в белой футболке, потертых джинсах и кроссовках. Это был Лева Кантемиров. Макар, окажись он здесь, сразу бы узнал его. Познакомившись лично с Искрой Владимировной, Макар бы отметил, что Лева очень сильно похож на мать – темные глаза, тяжелый взгляд из-под опущенных век, родинка на щеке, как и у нее.
Днем в панорамном ресторане обычно немноголюдно, и Кантемиров ни на кого внимания не обращал. Взгляд его был устремлен в себя. С бокалом крепкого коктейля в руке он встал и подошел к краю летней веранды, огороженной высоким пластиковым щитом. Сквозь мутный пластик открывался вид на Москву – крыши, крыши, здание МИДа, особняки, небоскребы Москва-сити. Приличная высота – шестнадцатый этаж… Не четвертый, как в больнице, когда он распахнул окно и забрался на подоконник…
Сломанные при падении из окна ребра зажили. Лева Кантемиров вспомнил, как мать примчалась к нему, когда ей сообщили. И, рыдая, укоряя, упрекая его, сама чистила ему, перебинтованному, ногти на руках, выковыривая пилочкой грязь больничного газона, на который он упал, – тогда, в марте, снег под окнами корпуса уже растаял.
Лева Кантемиров глотнул свой коктейль – приторное пойло – призрак канувших в Лету времен, когда в «лонг-дринки» и в «шоты» добавляли все по рецепту.
Да какая теперь разница…
К черту, к черту…
Толчея и духота в метро, куда он спустился, чтобы… никогда уже не подняться наверх, там и остаться. Огни поезда в туннеле. Визг тормозов… Крики, вопли, гул… То, что случилось с ним в метро, он помнил лишь фрагментарно: искры под колесами поезда, лицо машиниста – белое как мел, когда тот выскочил из кабины. Помнил холод мраморного пола, на котором лежал, когда его вытащили с рельсов, – поезд затормозил в полуметре от него…
Что есть собственная жизнь? Что есть жизнь чужая? Равноценны ли они в принципе?
Странный парадокс случился с ним – он уже фактически дважды умер, потому что твердо решил и приготовился уйти насовсем, но физически он до сих пор жив, потому что его спасли. Зачем? Почему? Но если просто ходить, дышать, пить приторную дрянь… он на глазах официанта демонстративно выплеснул остатки коктейля на пол… и официант ему ничего не сказал, понял, промолчал… Если совершать разные другие поступки и при этом чувствовать себя мертвым… Белым Ходоком… Что в таком случае есть бытие? Его ведь сознание определяет, как утверждал какой-то политик-идеолог.
Мать, когда звонит, постоянно спрашивает: что с тобой? Ты где? А что ей ответить? Мама, я вообще-то пока здесь, но и еще где-то. Я не знаю точно. Я утратил координаты, мой компас сбился. Не лови меня на крючок, не пеленгуй. Ах, мама, лучше снова надень свои жемчуга, как тогда, помнишь?
Лева Кантемиров закрыл глаза, оперся руками об ограду летней веранды, предусмотрительно огороженной пластиком, чтобы отбить охоту у потенциальных самоубийц прыгать вниз. Яркая незабываемая картина возникла в его памяти. Ему девятнадцать, он под утро вернулся в дом в Баковку – на машине из ночного клуба сразу с двумя телками. Они все нализались и даже не занимались сексом, просто рухнули на кровать во флигеле, выделенном отчимом Керимом Касымовым в доме-дворце повзрослевшему пасынку. Лева пробудился и пошел в туалет, оставив обеих пассий дрыхнуть. Босиком прошлепал по своим личным апартаментам – в одной из комнат флигеля мать хранила обширную библиотеку деда-академика. Лева деда никогда не видел, он родился уже после его смерти. Но со школьных лет вникал в его наследие – листал, рассматривал пыльные папки с гербариями растений. Сотни папок на полках стеллажей. Дед всю жизнь собирал гербарии, засушивал растения, описывал, классифицировал, изучал. Несколько папок валялись на полу – Лева их поднял. Ломкие стебли, сухие белые цветы. От гербариев полувековой давности пахло пылью и тленом, словно из открытого склепа.
Он швырнул папки на пол. Через анфиладу комнат прошел вглубь дома. Было уже около полудня, но мать и отчим еще не покинули спальню. Они тоже накануне поздно вернулись с приема. Лева Кантемиров тихо как мышь прошмыгнул на открытую веранду, окружавшую дом, и заглянул в окно спальни матери и отчима на первом этаже. И увидел Керима – абсолютно голого. Тот стоял спиной к окну – невысокий, кряжистый, кривоногий, заросший черными волосами. Он смотрел на мать. С темными распущенными волосами с жемчужной диадемой на голове, с жемчужными бусами и браслетами на руках и щиколотках, обернутая в шелковую простыню, она танцевала, кружилась, плавно поводя руками, покачивая бедрами. Плясала, изгибалась, извивалась, соблазняя мужа подобно одалиске в гареме. Голый отчим хлопал в ладоши и что-то хрипло бубнил, пел. А мать танцевала, кружилась, топча супружескую постель, подушки, матрас, виляя бедрами, искушая, завлекая… Шелковая простыня соскользнула вниз. И Лева Кантемиров увидел мать обнаженной – лишь жемчуга сияли на ней. Сразу три нитки тяжелых длинных жемчужных бус, колыхавшихся в такт ее движений. И жемчужный восточный пояс. Треугольник из жемчугов кокетливо прикрывал низ живота и лобок. У отчима сработал мобильный – день белый, дела, бизнес. Он сразу взял телефон, подхватил с пола мужской халат и, натягивая его на себя, разговаривая по мобильному, не обращая более внимания на жену, вышел из спальни. Мать, покинутая супругом, стояла на постели. Руки опущены, голова склонена.