Участковый Фофанов выхватил из кармана телефон. На Суркова он не глядел – он взирал на Мамонтова с рукой на перевязи с восхищением и восторгом.
Сурков походил на затравленного шакала, попавшего в капкан.
– Я ее задушил, – глухо произнес он.
– Кого ее? – повысил голос Клавдий Мамонтов.
– Мать.
ПАУЗА.
Участковый Фофанов едва не уронил свой телефон.
– Вы убили родную мать?! – ошарашенно спросил он.
– Да! Да! Да! – заорал Сурков ему в лицо. – Она сама нарвалась! Она мне выбора не оставила! Угрожала отправить меня в тюрягу!
– За что мать хотела отправить тебя, своего сына, в тюрьму? – Клавдий Мамонтов задавал вопросы, как гвозди вбивал. – Отвечай! Ну!
– Я… взял те деньги…
– Какие деньги?
– Что она после первых майских выходных получила для пенсионеров. Вытащил пачку из ее сумки, когда она вернулась домой, – Сурков опустил голову. – Тайком.
– Ты украл у матери деньги четвертого мая? Она их из-за праздников забрала накануне выдачи? – уточнил Клавдий Мамонтов.
– Я не крал. Я взял в долг… Мне пришлось… Я сам залез в долги…
– На дозу не хватило? – спросил Макар.
– Пошел ты! Мажор! – с ненавистью выкрикнул Сурков. – Ты нашей сучьей жизни не знаешь, когда жрать дома нечего!
– Ага. На бухло не хватает, – ответил Макар. – Твоя мать утром пятого мая хватилась денег. Поэтому она поспешила в банк и сняла со своего личного счета все накопления – сто с чем-то тысяч.
– Ей надо было раздать чертовы пенсии, – Сурков зыркнул на них темными глазами. – Я пятого рано из дома смотался. Но она сразу усекла, что деньги из ее сумки взял я. Она вместо пенсий отдала свои бабки. Вечером орала на меня – «я честная женщина! Мой сын – вор!» Я ей пытался объяснить, что мне надо отдать долги. Если не расплачусь, меня в асфальт закатают… Но она ничего не желала слушать. Кричала. Грозила, что идет в полицию, напишет на меня заявление…
– Почему она тогда не отправилась в полицию? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Я ее на коленях умолял, – ответил Сурков. – По полу перед ней ползал, унижался, просил не сдавать меня ментам. Она…
– Мать тебя простила? Материнское сердце – воск?
– Какой, к черту, воск? Она приказала, чтобы я вернул ей сто тридцать тысяч, – прошипел Сурков. – «Ты вернешь мне все до копейки» – вот ее слова. «Хорошо, я пожалею тебя, урода, не пойду к ментам, спасу тебя от тюряги, но ты мне все возместишь. Бросишь пить, устроишься на работу и с каждой зарплаты станешь отдавать мне две трети денег». Она меня в кабалу к себе вознамерилась взять! Приперла меня угрозами к стенке. Я ей поклялся. Она на следующий день отдала дедам остаток пенсий из своих бабок. А я начал работу искать. И нашел – вышел после праздников ограды красить в парке. Я их красил, красил, гробился дотемна… Но мне в мае даже аванса не заплатили. Ни копейки не дали!
Клавдий Мамонтов вспомнил: полковник Гущин, проверявший Суркова, говорил им – тот действительно трудоустраивался в парк рабочим, однако история с оградами продлилась недолго.
– Дальше?
– Девятнадцатого мая мать откуда-то узнала, что я бросил работу. Шпионила за мной тайно? Я дома не ночевал, а когда вернулся, она устроила скандал. Объявила мне: кражи денег тебе не прощу. Обзывала меня вором и паразитом. Снова угрожала, что завтра же пойдет в ментовку и заложит меня. Родная мать! – выкрикнул Сурков. На его глазах внезапно выступили слезы. – Каково мне было слышать такое? Мама… она меня предала, собиралась ментам заложить!
– Но вы ее обокрали! – не выдержал юный участковый Фофанов.
– Да заткнись ты, мент! А ты вообще в курсе – румяный, сытый – нашей жизни здесь, в трущобе?! Я вам душу изливаю. Признаюсь! – Сурков помотал головой. – Она орала матом, угрожала… Я был пьяный… Утром она ушла. Мне ни слова не сказала. Я не знал, как она поступит – отправится ли в полицию после работы – вечером же обещала. Я сидел, пил… Потом я решил поехать за ней следом. Просто поговорить… Умолять ее снова… Сел на автобус восемьсот двадцатый – он первый подошел к остановке. Может, если бы не этот автобус, я бы и не сделал ничего… Вышел в той проклятой деревне. Мать годами ходила к своим старикам в Трапезниково и Зуйки одной и той же дорогой и всегда, если затем ехала с почтой в Мелихово, возвращалась к шоссе, к остановке через поля и рощу, срезала путь. Я ее даже сам несколько раз сопровождал, когда у нее почтовая сумка была очень тяжелая. Поэтому я все знал. Я ее хотел встретить возле шоссе, где никогда никого нет. Просто поговорить в тишине, снова ее просить… Сидел в кустах, ждал… Долго ждал. Очень долго.
– Лжешь ты, что хотел встретить мать в безлюдной лесополосе только для разговора, – жестко оборвал его Мамонтов. – Ты веревку с собой привез. Припас удавку для мамы. Или скажешь – она случайно у тебя в кармане завалялась, как случайно к остановке автобус нужный прикатил?
Сурков молчал.
– Говори правду, – потребовал Клавдий Мамонтов.
– Да она мне выбора не оставила! Вечером оскорбляла меня – вор, изверг! «Веры тебе нет, опять у меня деньги государственные почтовые украдешь, а у меня больше ни шиша для покрытия недостачи». Орала, мол, меня все равно в тюрягу упекут, а ее навек опозорят, всю нашу фамилию опозорят, а она честная женщина, рабочий класс… А я выродок, и мое место в тюрьме, и она меня туда отправит. Мамаша со своей честностью всю жизнь носилась словно с писаной торбой! Она ее поставила выше меня, своего сына, и я… я ее в душе приговорил за это. Я решил покончить с ней. Убить ее.
– Как ты ее душил? – спросил Клавдий Мамонтов.
Сурков умолк. Затем закрыл лицо руками.
– Я ее дождался в лесу. Она брела по тропе под дождем. Я вытащил веревку… да, я ее прихватил с собой… Мать меня не видела. Она миновала кусты, где я ее ждал, и я набросился на нее сзади, затянул удавку, повалил ее на землю. Она хрипела…
Сурков снова замолчал. Он весь дрожал.
– Когда я понял, что она мертва, мне стало страшно. Я убежал оттуда. Я даже не помню, где я шлялся. Я с собой бутылку водки из дома взял для храбрости, куража… Я пил, глушил себя… Потом вернулся домой. Опять пил. На следующий день явились менты и начали стучать мне в дверь… Да я сам в тот миг готов был удавиться! В петлю лезть!
– Какая на тебе двадцатого мая была обувь? – спросил Клавдий Мамонтов, вспомнив про слова Гущина о смазанном следе, найденном недалеко от тропы.
– Кроссовки.
Участковый Фофанов метнулся в захламленную прихожую и вернулся с кроссовками – белыми, старыми, потертыми, грязными.
– Эти? – спросил он.
– У меня одни только и есть, – ответил Сурков.
– А сегодня зачем вы ездили на автобусе в Серпухов? – осведомился участковый. – Закладку опустошили на остановке, я прав?
Сурков кивнул.
– Наркотик при вас, в квартире?
Сурков указал на разбитый цветочный горшок, упавший на пол. Участковый Фофанов нагнулся, пошарил в рассыпавшейся земле среди черепков. И достал маленький пакет с белым порошком, спрятанный в цветочную землю.
– Закладки на остановках, только они место до конца в тайне держат и часто меняют, – глухо объявил Сурков. – Приедешь, нет ничего, приходит новая эсэмэска – следуй к другой остановке по маршруту восемьсот двадцатого.
Макар тоже подошел к цветочному горшку: растение в нем комнатное с белыми мелкими цветами. Однако на борщевик Сосновского не похоже. Но Макар все же спросил:
– Борщевик дома разводишь?
– А что это такое? – Сурков не глядел на горшок, он пялился на пакетик с порошком в руках участкового. Неожиданно его лицо исказила судорога.
– А другие твои жертвы? – спросил Клавдий Мамонтов.
– Какие другие жертвы? – Сурков с трудом оторвался от созерцания пакетика.
– Задушенные женщины. Примолк? Давай колись дальше, как ты убивал других после того, как разделался с родной матерью.
– Я никого больше не убивал, – тихо, почти безучастно ответил Сурков. – Я бы и на мать руку не поднял, если бы она мне полицией и тюрьмой всерьез, без понтов не угрожала. Я в тюрьме не выживу, сразу загнусь.
– Щеку кто тебе сегодня оцарапал? – задал новый вопрос Клавдий Мамонтов. – Родинку кто тебе чуть не сорвал?
– Я сам расчесал во сне пьяный. Меня какая-то тварь укусила… комар… может, клоп, – голос Суркова звучал все глуше. В глазах его появился лихорадочный блеск. Лицо начало дергаться в нервном тике. Он часто облизывал сухие потрескавшиеся губы.
Клавдий Мамонтов понял – пакетик с наркотиком в руках участкового пробудил в Суркове его тайную и самую сильную страсть. Матереубийца находился уже на грани ломки. Следовало торопиться.
– Я тебе не верю, – заявил Мамонтов. – Кроме матери ты убил еще двух женщин. И сегодня в Серпухове задушил четвертую. Ты начал с матери и уже не мог остановиться. Ты издевался над мертвыми телами жертв… Не лги нам.
– Эй, мент… ты ж не как они, богатые уроды, мажоры, – прошелестел Сурков, игнорируя слова Мамонтова, обращаясь к участковому, не отводя взгляда от пакетика наркотиков в его руках. – Ты такой же обычный пацан, как я. Ты здешний, нет? На районе заправляешь? Что тебе стоит… дай мне… дай мне его…
– Вы что? Спятили? – опешил юный участковый.
– Ну, дай, дай, дай мне его!! – заорал истерически Сурков, падая на колени. – Мать просил, умолял, на карачках елозил, теперь тебя, мент, прошу! Сжалься… дай мне его… я не могу, я подыхаю… А я… признаюсь тебе. Лично тебе! Сколько их там еще? Трое? За дозу я их всех на себя возьму!! Мне уже все равно.
Стоя на коленях, он согнулся и начал лупить кулаком по полу. А затем, как бешеный шакал, укусил себя за кулак.
Макар понял – если участковый сейчас пообещает Суркову наркотик, тот сдержит слово и признается во всех убийствах. И наступит полная катастрофа. Они уже никогда не добьются правды в деле.
– Хватит истерить. Вставай, – приказал Клавдий Мамонтов матереубийце.
У Макара зазвонил телефон. И ему пришлось отключить камеру, записывавшую импровизированный допрос Суркова. Макар решил, что это полковник Гущин, и ответил сразу.