Однако при этом сразу же возникал вопрос: как углубить личные отношения с Нельсоном? То, что Гамильтон несколько лет назад оказал гостеприимство тогда еще никому не известному капитану Нельсону, давало теперь возможность на продолжение отношений, но нужна была личная заинтересованность Нельсона в дружбе. Строить ее лишь на основании политической и военной необходимости было недостаточно. Как опытный и хитрый политик Гамильтон понимал, что Нельсона надо повязать с собой каким-то иным способом. Но каким? Большой личной дружбы между ним и контр-адмиралом быть не могло. Разница в возрасте, воспитании, увлечениях и интересах, и самом стиле жизни показывала, что между ними не слишком много общего. И вот тогда у Гамильтона родилась гениальная идея: привязать к себе Нельсона посредством своей жены.
Гамильтон не мог не помнить, какое впечатление произвела его жена на Нельсона во время их первой встречи, когда молодой капитан сразу же краснел от одного взгляда на нее и терял дар речи, когда она начинала с ним беседовать. Относительно моральной стороны и Гамильтона, и его жену абсолютно ничего не сдерживало. Оба считали себя современными людьми и свободную любовь не только не избегали, но, наоборот, всячески поощряли. Да и вся предыдущая жизнь Эммы была залогом того, что опытная в делах любви ей не составит особого труда влюбить в себя неискушенного в подобных делах моряка.
Именно поэтому, едва Нельсон получил назначение командующим эскадрой, Гамильтоны возобновили с ним переписку, причем, в каждом письме посла присутствовала полная эротических намеков приписка его жены.
Когда же Нельсон уничтожил французский флот, то стало ясно, что пора переходить в решающее наступление и Гамильтонам. Поэтому Эмма сразу написала отдельное письмо Нильскому герою, постаралась заставить Нельсона искать с ней встречи. Письмо Эммы Гамильтон весьма важно для понимания последующих событий в Неаполе, и мы его процитируем полностью: «Милый, дорогой Нельсон, с чего же мне начать? Что мне вам сказать? С самого понедельника я от радости словно в бреду; уверяю вас, что причины моей лихорадки – только возбуждение и счастье. Великий Боже, какая победа! Никогда еще, никогда не было события даже наполовину столь великолепного и совершенного.
Сэр Уильям Дуглас Гамильтон
Услышав радостную весть, я потеряла сознание. Я упала в обморок и ушиблась, но что из этого? Я была готова умереть ради такого дела. Но нет, я не хочу умирать, пока не увижу и не обниму вас, победителя Нила! Как мне передать вам чувства Марии-Каролины? Невозможно. Она тоже упала в обморок, потом заплакала, бросилась целовать мужа, детей, она радостно металась по комнате, целовала и обнимала всех, кто был рядом, говоря: “О, храбрый Нельсон, мы ему обязаны всем, о, победитель, спаситель Италии, о, если бы я могла сказать ему от всей души, как мы ему обязаны!” Вы сможете сами представить себе все остальное, дорогой сэр, но я не смогу описать вам нашу радость даже наполовину. Неаполитанцы просто с ума сошли; если бы вы здесь оказались, они удушили бы вас в своих объятиях. Сочинили уйму сонетов, везде иллюминация и веселье. Французы прячутся – ни одна собака не показалась. Как я горжусь своей родиной и моим соотечественником! От радости я не хожу, а летаю, я знаю, что родилась на одной земле с победителем Нельсоном, с его мужественной командой.
Мы готовим вам апартаменты. Мне так не терпится увидеть вас, обнять вас… Как хотелось бы, чтобы вы увидели наш дом в те три ночи, когда он был иллюминирован, он весь сверкал вашим славным именем. Горело три тысячи ламп, а если бы мы успели – зажгли бы три миллиона. Все англичане в Неаполе соперничают: каждый хочет лучше другого отпраздновать ту самую великолепную и незабываемую победу. Получив счастливое известие, сэр Уильям помолодел на десять лет, сейчас ему для полного счастья только недостает увидеть вас, своего друга. Как он вами гордится! Он не может скрыть радости даже при одном упоминании о вас. Нам присылают столько стихов и поздравительных писем; передаю вам некоторые, чтобы вы видели, как здесь воспринимают ваши успехи… Мне жаль всех, кто не участвовал в сражении. Я бы хотела подносить порох или драить палубу, но участвовать в той великой битве, а не быть императором вдали от нее.
Я заказала себе платье – все целиком в стиле “Нельсон”. Шаль у меня голубая, расшитая золотыми якорями. Серьги – тоже в форме якорей. Можно сказать, что мы здесь обнельсонились с головы до пят».
Не менее восторженно-льстивым было и письмо самого Гамильтона: «Ни древняя, ни современная история не помнит битвы, прославившей своих героев больше, чем та, которую вы выиграли 1 августа. Вы завоевали себе столько, сколько вам нужно, чтобы насладиться упоением победы; вы приумножили славу своей родины. Вероятнее всего, вы положили конец тому хаосу и горю, в которые могла бы быть ввергнута вся Европа. Вы не можете себе представить, как счастливы мы с Эммой, сознавая, что именно вы, наш близкой друг Нельсон, совершили это дивное благодеяние – усмирили наглых грабителей и тщеславных хвастунов… Ради бога, дорогой друг, приезжайте к нам, как только позволит служба. В нашем доме для вас уже приготовлены удобные комнаты, а Эмма подбирает самые мягкие подушки, чтобы покоить на них те усталые конечности, которые у вас еще остались…»
Не надо быть большим специалистом, чтобы понять – Гамильтон не только весьма откровенно, но и весьма назойливо толкал Нельсона в постель к своей жене, которая уже вовсю подбирала для этого «самые мягкие подушки».
Сам Нельсон после Абукира тяжело страдал от непрерывных головных болей вследствие перенесенного ранения. Успокоительные помогали мало.
До середины августа он держал свою эскадру в Абукирском заливе. Повреждения кораблей были столь огромны, что ни один из них не выдержал бы перехода морем. Материал для починки добывали тут же с уничтоженных французских кораблей. Надо было подлатать все хотя бы до той степени, чтобы можно было добраться до Неаполя или Гибралтара. Ни о каком продолжении боевых действий речи быть уже не могло. Уничтожив противника, английская эскадра сама пришла в состояние полнейшей беспомощности. Если бы сейчас в Абукир завернул даже неприятельский отряд фрегатов, ему было бы чем поживиться. Но у французов не было теперь даже этого. Помимо всего Нельсон не оставлял надежды снять с мели французские линейные корабли, привести их в некоторый порядок и взять с собой. Призовой фонд плененного корабля намного превышал деньги, причитающиеся за уничтоженный.
15 августа к Нельсону наконец-то прибыли присланные Сент-Винсентом фрегаты. Они доставили приказ главнокомандующего: немедленно следовать в северо-западную часть Средиземного моря. Как не хотелось Нельсону, но пришлось сжечь три еще не готовых к плаванию и стоящих на мели французских линейных корабля. Большую часть фрегатов он оставил для блокады Египта. Сам же с остальной эскадрой 19 августа вышел в море.
На траверзе Апеннин эскадра разделилась. Основная ее часть с шестью захваченными французскими линейными кораблями и пленными под началом Трубриджа взяла курс на Гибралтар. Сам же Нельсон с тремя наиболее поврежденными кораблями завернул в Неаполь, так как боялся, что до Гибралтара они просто не дойдут.
Штормов, к радости англичан, за время следования не было, но ветры дули большей частью противные, а это сильно замедляло ход. Что касается Нельсона, то он к этому времени почти слег и лишь изредка показывался наверху. Сказывалось и ранение, и сверхчеловеческое напряжение последних месяцев. Корабельные врачи советовали контр-адмиралу взять немедленно отпуск и отправляться для основательного лечения в метрополию. Сам Нельсон писал графу Сент-Винсенту: «Моя голова раскалывается, раскалывается, раскалывается…»
В Неаполе он рассчитывал, используя дружественность английской короне Фердинанда и Марии-Каролины и влияние Гамильтона, заняться ремонтом кораблей, лечением и отдыхом личного состава, управиться со всем за одну-две недели, а уж затем догонять свою эскадру. Увы, он даже не мог себе представить, какая встреча будет ожидать его в Неаполе и уж тем более, что начинается совершенно новый период в его судьбе, причем не только в службе, но и в личной жизни. Да и кому из нас дано предугадать подобное!
Все биографы Нельсона будут выделять этот двухлетний этап его жизни как особый. Одни будут считать его наиболее бесславным, другие, наоборот, наиболее счастливым.
22 сентября 1798 года эскадра Нельсона, ведомая разбитым «Вэнгардом», вошла в воды Неаполитанского залива. Победителей Абукира встречали как настоящих героев.
Навстречу медленно идущим кораблям устремилась целая карнавальная флотилия мелких судов. Впереди остальных спешил сверкающий золотом отделки гребной катер самого короля. Вторым следовал катер английского посла, на кормовом кресле которого словно античная статуя восседала в платье из белого муслина с якорями Эмма Гамильтон. Наступал ее звездный час. Оркестры гремели «Правь, Британия, морями!» и «Боже, храни короля». С «Вэнграрда» гремел салют…
Любопытное описание прибытия Нельсона в Неаполь оставил потомкам российский посланник в Неаполе В.В. Мусин-Пушкин-Брюс: «Состояние, в котором находился “Вэнгард” касательно до мачт, было несравненно хуже, нежели то, в котором были пришедшие четыре дня прежде его “Александер” и “Куллоден”. Нижние части большой мачты и бизани, да фок-мачта составляли весь остаток снастей корабля сего. Оные и подделанная слабая передовая мачта не могли нести больших парусов. Для сей причины корабль шел весьма неспешно и столь опоздал прибытием своим сюда. Корабли сии явлением своим возобновили и вяще оживили те чувствования, которые в городе сем произвела предварившая их весть о торжестве их. Изображенные на них знаки жестокого и опасного боя, храброго, но счастливого преодоленного ими сопротивления, представляли победоносные сии суда особливого почтения достойными зданиями… Берег и море покрыты были множеством зрителей…»