Не пощадили даже русского консула майора Ламброса. Он был схвачен, закован в цепи и отправлен невольником на галеру. Еще раньше Али-паша заманил к себе в Янину своего давнего приятеля французского генерала Роза. По приезде генерала немедленно схватили, заковали в кандалы и отправили в Константинополь, где он и сгинул в турецких тюрьмах.
Вот как описывал эту трагедию Превезы Ушаков в своем донесении в Петербург: «…в Превезе перерезаны все, кто только ни попал в руки – старые и малые и многие женщины, а остальные… продаются торгом, подобно скотине, и отдаются в подарки, прочие ж разбежались в разные острова и наполнили оные стоном и плачем… Всех прочих мест береговые жители, прежде бывшие в венецианском владении, видя чрезвычайные жестокости, пришли в отчаянность и озлобление, а особо обыватели города Парги».
Когда о зверствах Али-паши, как и о прибытии к соседней Святой Мавре русских кораблей, узнали в соседней с Превезой Парге, там началось восстание.
– Не бойтесь, братья! К нам уже плывет непобедимый русский флот, который никому не даст нас в обиду! – кричали более решительные более робким.
Французы, зная о судьбе своих товарищей в Привезе, даже не пытались сопротивляться, а, наоборот, были рады-радешеньки, что покинули город до появления Али-паши.
Парга всегда считалась одним из красивейших городов Ионии. Венецианцы звали ее «глазом и ухом» Корфу, а жители пользовались особыми привилегиями в торговле с Венецией. Да и захватить Паргу было куда труднее, чем несчастную Превезу. Над городом на высоком скалистом утесе высился замок, построенный еще норманнами и потом заново укрепленный венецианцами. В случае опасности, жители всегда находили там прибежище. Хорошо защищенный как с моря, так и с берега старый замок ни разу не был взят штурмом. Неглупый Али понимал, что Паргу ему с наскока не взять, а потому копил силы для штурма и ждал удобного момента.
Паргияне, в свою очередь, прислали на Святую Мавру своих делегатов, которые вручили Ушакову письмо, подписанное городскими старшинами.
Жители Парги слезно просили русского адмирала не только их защитить, но и принять в российское подданство.
На это смущенный Федор Федорович ответил:
– Я не уполномочен приобретать для России новые земли и новых подданных, а посему, к сожалению, требование ваше удовлетворить не могу!
Ответ Ушакова привел делегатов в полное смятение.
Они пали к ногам вице-адмирала с криками и плачем. Умоляя, отчаявшиеся люди просили взять их если не в подданство, то хотя бы под покровительство.
– Иначе нам остается последнее средство: перерезать своих жен и детей и драться с Али-пашой насмерть, пока не погибнем все до одного! Пусть же истребится весь несчастный род наш! – кричали депутаты.
Присутствовавшие при этой тяжелой сцене русские офицеры «стояли в безмолвном исступлении». Ушаков сам был потрясен разыгравшейся на его глазах сценой и находился в большом затруднении, ведь Али-паша формально являлся наместником султан, а значит, и его союзником. К тому же самочинное покровительство городу, числящемуся турецким владением, могло вызвать гнев Павла Первого. Но что-то делать все равно было надо… Попросив рыдающих паргинян немного отдохнуть, он сам, не теряя времени, отправился к Кадыр-бею и рассказал о случившемся, прося помощи.
Турецкий адмирал долго молчал, перебирая четки, а потом заговорил:
– Как мне не хотелось иметь никаких дел с этим проклятым Али-пашой, но придется! С каким удовольствием я задавил бы его черным шнурком, чтобы затем отправить голову падишаху вселенной и получить за это новые милости. Но Али-паша слишком хитер и изворотлив. А потому я готов оказать помощь тебе, досточтимый Ушак-паша, и всем несчастным жителям Парги. Пусть они и их дети помнят милость великого султана!
Заручившись поддержкой турецкого адмирала, Ушаков почувствовал себя увереннее. Вернувшись на «Святой Павел», он снова призвал к себе делегатов.
Очевидец вспоминал, что Ушаков «прошел раза два по каюте и, подумав несколько, объявил депутатам, что, уважая горестное положение паргиотов и желая положить пределы дерзости Али-паши… соглашается принять их под защиту соединенных эскадр на таковом же основании, как и освобожденные уже русскими Ионические острова, что, впрочем, зная великодушие своего государя, он ответственность всякую берет охотно на себя».
Паргиняне снова рыдали, на этот раз уже от радости, целовали руки и ноги русского адмирала.
В Паргу немедленно было направлено судно с небольшим отрядом солдат и несколькими орудиями. Известие о прибытии русских в Паргу спутало все карты Али-паши. Открыто выступать против воли русского царя и собственного султана он побоялся.
Академик Е. Тарле так описывает нелегкую ситуацию, в которую попал российский командующий: «Ушаков решил сделать попытку, спасая Паргу, в то же время обеспечить мирные отношения с Али-пашой. И тут он проявил себя замечательным дипломатом. Письмо Ушакова к Али-паше – в своем роде образчик дипломатического искусства. Приходилось объяснять такие недвусмысленные поступки, как посылку отряда с офицерами, с несколькими орудиями, с военным кораблем на помощь паргиотам. Ушаков в этом письме делает вид, будто паргиоты – отныне друзья и союзники не только Ушакова, но также Али-паши и султана турецкого, словом, всех, кто борется против французов, и что город Парга вполне дружествен и даже покорен Али-паше (заметим, что войти туда Али-паше и его войскам так и не пришлось). Это письмо, помеченное 25 октября (5 ноября) 1798 г., в дружелюбных тонах уведомляло Али-пашу как истинного “союзника” об успехах русской эскадры на островах Цериго, Занте, Кефалонии, а “между прочим”, и “о новых союзниках” – паргиотах. И выдерживая эту роль союзника, Ушаков даже поздравляет Янинского пашу “с знаменитой победой” (над городом Превезой), о чем Али-паша ему сообщил».
Одновременно Ушакову надо было решить еще одну проблему – освободить от рабства российского консула. Для этой цели к Али-паши он отправил Егора Метаксу. Наставляя лейтенанта, Ушаков старался предугадать все возможные ситуации. Напоследок же, вручив письмо, сказал:
– Храни тебя Господь, Егор! Будь предельно осторожен не только в поступках и словах, но даже в жестах и во взглядах! Я же буду молиться за твое возвращение!
Перед уходом с Мавры Ушаков отправил в Неаполь к Нельсону с письмом мичмана Абруцкого, оповещая его о своих действиях. 7 ноября, оставив у Святой Мавры отряд капитана I ранга Сенявина, чтобы тот наладил управление островом и погрузил на корабли трофейные пушки, Ушаков направился к острову Корфу.
Два года спустя Али-паша все же покусится на Святую Мавру, послав для ее захвата 16-тысячное войско и своего лучшего полководца Юсуф-арапа. Но командир гарнизона Мавры генерал-майор Штерер дал янинскому воинству достойный отпор. Когда те переходили вброд пролив, отделявший остров от материка, он, подпустив албанцев на дистанцию залпа, расстрелял их картечью, а потом контратаковал двумя батальонами 14-го Егерского полка и отрядом местных ополченцев. Бегущих преследовали пять верст, пока не умаялись. Историк пишет: «Сия неудача отняла у Али-паши охоту делать новые покушения на Святую Мавру и научила его уважать русское мужество». Но мы забежали далеко вперед…
…Вместе с Метаксой в поездку отправился и каймакан Калфоглу, бывший турецким представителем на нашей эскадре. Метакса вез на груди письмо Ушакова, а Калфоглу фирман султана. От Святой Мавры до эпирского берега совсем рядом, но пролив мелок, поэтому предупредительные греки заранее пометили прутья-ми фарватер, и все равно адмиральский катер то и дело скреб по камням днищем.
Высаживаться решили в Превезском заливе, чтобы сразу попасть в город, где, по слухам, все еще находился Янинский паша. Разговаривая в дороге с попутчиком, Егор нашел в нем интересного и умного собеседника. Калфоглу был уже далеко не молод. Сам родом из константинопольских греков смолоду служил при молдавских господарях, при этом говорил по-французски, по-итальянски и по-турецки, был умен, любезен и душевно предан русским. Перво-наперво старый каймакан с особым удовольствием поведал лейтенанту о благодеяниях, оказанных ему в плену фельдмаршалом Румянцовым.
– Мы плывем в тех водах, где некогда при Акциуме решалась судьба великого Рима и всего Древнего мира! – неожиданно сказал затем Калфоглу, окинув взглядом синеющую даль.
– Наверное, символично, что ныне именно здесь мы снова сражаемся за судьбу мира! – отвечал Метакса, наслаждаясь красотой окрестностей.
Вот, наконец, и Превеза. Нос катера мягко ткнулся в каменную набережную и, спрыгнувший на берег матрос, ловко завел швартов на деревянный пал.
– Всем оставаться в катере и ни шагу на берег! Ни с кем в разговоры не вступать, ничего не продавать и ничего не покупать! – объявил матросам перед убытием с катера лейтенант.
Едва Метакса с Калфоглу двинулись в глубь города, как были поражены. Все улицы и площади Превезы являли собой сплошной невольничий рынок. Крикливые бородатые арнауты тащили за собой на волосяных веревках несчастных горожан, разного пола и возраста, назойливо предлагая их всего за несколько пиастров. Над городом стоял несмолкаемый плачь и крик. Несчастные, завидев проходивших мимо, умоляли выкупить их из неволи.
Лейтенант был до того тронут происходящим вокруг, что, забыв, где он находится, вырвал веревку из рук ближайшего арнаута, чтобы силой освободить несчастных. Не ожидавший толчка, арнаут полетел на землю, а вскочив, схватился за саблю. Положение спас Калфоглу, бросивший пострадавшему несколько монет и быстро уведший Метаксу в сторону от греха подальше.
Испуганный турок шептал Метаксе в ухо по-французски:
– Ради Аллаха, не трогайте здесь никого! Мы подвергаемся опасности быть изрубленными в куски!
Наконец посланцы добрались до дома французского консула Ласаля, ставшего временной резиденцией Али-паши.
Из воспоминаний Егора Метаксы: «Нам представилось другое зрелище, еще ужаснейшее прежнего: по сторонам большой лестницы дома сего поставлены были пирамидально человеческие головы, служившие трофеями победителю обезоруженных Превезских жителей. Кто не видал обагренной кровью отрубленной человеческой головы с открытыми глазами, тот не может судить об ужасе, нас при доме Али-Паши постигшем! Пораженное мое воображение было увлечено столь далеко, что мне казалось слышать вопли неодушевленных сих голов, призывавших мест и сострадание. На третьей ступени смрад, присоединясь к ужасу, столь сильно подействовал над растроганными чувствами моими, что я принужден был остановиться. Мне сделалась дурно: я сел, был объят холодным потом, и внезапное волнение желчи причинило мне сильную рвоту, избавившую меня, может быть, от самой смерти. Между тем толпа арнаутов и турок, окруживши лестницу и пашинский дом, смотрела на меня свирепо, не постигая, чтобы невинно пролитая кровь нескольких сот христиан могла возбудить толикое сострадание в сердце постороннего человека. Почтенный Калфоглу поддерживал меня и приказал предстоявшим подать воды; освежась оною, я продолжал путь, и мы вошли в вертеп свирепого Али-паши. Его не было дома; он делал смотр коннице своей, находившейся в лагере, расстоянием от города верстах в трех. Я имел время отдохнуть, а чрез полчаса пушечные и ружейные выстрелы, топот конницы, звук литавр и труб возвестили возвращение Али из лагеря. Во все сие время три чиновника пашинские занимали нас в передней комнате, делая нам вопросы касательно плавания нашего из Константинополя и с островов, нами от французов освобожденных».