Впереди всех подпоручик Чернышев, который сразу схватился с тремя французами, убил двух, но третий поверг его… Отчаянно дрались лейтенант Ганфельд и волонтер Кико, гренадеры Осипов и Прасол, Васильев и Полетов, Страховский и Жиленко…
Из хроники сражения: «Французы, будучи поранены сем отчаянным нападением, отступили назад, и иные едва могли укрыться под самым гласисом крепостей, оставляя победителям поле сражения, убитых и раненых…» Всего в том яростном бою французы потеряли свыше 100 человек убитыми!
Наши потери тоже были немалыми – только убитых до трех десятков. Их во главе с храбрецом Чернышевым похоронили тут же, у батареи, под кипарисом. Сам Евграф Кикин был дважды тяжело ранен – пулею в грудь и штыком в бок, но до конца руководил боем.
Турки были в восхищении храбростью Кикина и его гренадеров. Прибыл осмотреть храброго капитана и штаб-доктор турецкого флота Эким-Мехмед. Зайдя в каюту к раненому, он неожиданно рухнул на колени и разрыдался.
– Что с ним? – всполошились окружающие.
Размазывая слезы, Эким-Мехмед поднялся с колен и к еще большему удивлению окружавших, заговорил по-русски, обращаясь к Кикину:
– Не какой я вовсе не Мехмед, а вашего батеньки коновал Кондрашка! Под Мачином угодил в турецкий плен, там принял ислам, женился. Помните ли вы меня?
– Помню! – растрогался Евграф Кикин, вспомнив батюшкиного коновала. – Но лечит меня все же пусть настоящий доктор!
История эта вызвала тогда много разговоров на эскадре.
Вскоре на переговоры к Ушакову прибыл плац-комендант крепости Карбон для размена пленных и с жалобой, что турки рубят головы пленным французам. Просил Карбон выпустить из гавани и шесть австрийских торговых судов. Плац-комендант был закоренелым якобинцем, отправившим на эшафот не одну тысячу соотечественников, стяжав за это в столице прозвище второго Марата. В конце концов, ему самому пришлось бежать из Парижа, чтобы не попасть под нож гильотины вместе со своим другом Робеспьером. Именно Карбон казнил и инженера Маркати.
– Пленных разменять готов, с Кадыр-беем о творимых зверствах поговорю и новые прекращу, австрийцев из порта выпущу! – дал свой ответ Ушаков.
В тот же день вице-адмирал объявил о своей воле Кадыр-бею, а чтобы туркам впредь неповадно было резать головы, обещано им было за живых французов платить в три раза больше. Турки такому решению обрадовались и обещали впредь пленных не убивать.
Относительно пропуска австрийских купцов многоопытный Ушаков был предусмотрителен.
– Осмотреть все суда с особой тщательностью! – велел он дежурному дозорному капитану. – Ибо уверен, что сию возможность французы используют для передачи писем!
Так оно и оказалось. На судах при досмотре были найдены переодетыми матросами французский консул Гис и хирург Пуатье с зашитыми в сюртуки донесениями к директории. Письма у курье-ров были отобраны, а сами они объявлены пленными.
Хирурга Пуатье приставили к капитану Кикину и другим раненым. Что касается консула Гиса, то он столовался с нашими офицерами, веселя их анекдотами и игрой на виолончели.
Урон, понесенный французами во время последней вылазки, был очень велик, и урок генерал Шабо усвоил. Более столь больших вылазок он уже не проводил, но все равно искал случай нанести удар по осаждавшим. Теперь Шабо более всего надеялся, что русские просто не смогут долго заниматься осадой и вынуждены будут оставить Корфу. Кто знает, какие политические вихри захлестывают сейчас воюющую Европу, и кто с кем в союзе дерется сейчас против своих вчерашних союзников.
– Сегодня наша большая политика – это невероятный калейдоскоп союзов и альянсов, меняющихся с поразительной быстротой, – говорил генерал за вечерним стаканом вина комиссару Дюбуа. – А потому наше дело удерживать крепость и ждать, ждать, ждать.
Между тем осада корфиотских крепостей продолжалась, как продолжалась и неусыпная блокада самого острова.
– Я измучил уже бессменно всех моих людей в разных местах! – признавался своим ближайшим соратникам Селивачеву и Сарандинаки Ушаков. – Наши служители в рвении своем на батареях и работах, в дождь и в слякоть, обмаранные в грязи все сносят и с великой ревностью трудятся! Сможем ли мы вознаградить матросов наших за их труды!
Минул первый месяц осады, за ним второй, потом третий. Все так же стояли в порту французские суда, все так же застыли в линии дозоров суда российские. Лишь изредка кто-то из противников вдруг начинал огонь. В ответ слышалось тоже несколько выстрелов, а потом все само собой замолкало.
Однако вялое противостояние было кажущимся. На самом деле обе стороны лихорадочно готовились к решительной схватке за остров, которая была неизбежна.
«Французский гарнизон, в Корфу находящийся, – писал в Петербург усталый от нескончаемых дел Ушаков, – деятелен и неусыпен; не было дня, чего бы они не предпринимали, ежечасно принуждали к осторожности со всех сторон, чтобы вылазками не побили наших на батареях, редкий день был без посылки сикурса и эскадр на помощь, всегда надобно было гоняться кораблями и прочими судами за выходящими французскими судами от крепости, чтобы не ушли или не пришли бы кто к ним или бы не взяли каких наших мелких судов или чьих сторонних, или не привели бы суда к ним днем или ночью провианта и живность, а особо от приятеля нашего (Али-паши) не впустить никакой провизии в город и чтобы они вылазками своими не ограбили наших деревень и жителей, – все это отягощало нас безнадобно и все требовало неусыпной осторожности и осмотрительности».
– У Корфу мы, как тот кот, который сторожит мышь! – шутили на наших кораблях. – Да что-то второй кот, тот, что турецкий, мышковать не желает!
Со стоящих неподалеку турецких кораблей вечерами доносились заунывные звуки тамбура и запах жареного кофе. Каждый турецкий капитан имел особого музыканта, который вечерами играл команде, да рассказчика сказок и небылиц. В свободное от работы время турки любили играть в шахматы и мангалу, игру, где бросают кости и передвигают по доске сушеные змеиные головы, курить табак и пить обжигающий кофе.
Два раза в сутки рейд оглашался пронзительными криками с флагманского «Патрон-бея». То, по призыву мулл-хаджинов, в пять часов пополуночи и в шесть пополудни на шанцах собирались команды на молитву. Кроме этого каждый турок сам по себе еще молится и в полночь.
Пока турки молились и кайфовали, всю тяжесть блокады Корфу несли на своих плечах русские моряки. Турки такими делами себя не слишком обременяли, да и толку от них, честно говоря, было немного. Наши командиры между собой говорили о совместных плаваниях с союзниками так:
– Чем с турком вместе что-то делать, все ему втолковывать, чтобы ничего не перепутал, а потом еще выручать, когда он все же все перепутает, лучше уж вообще воевать без них!
– Берегу турок, как красные яйца! – соглашался со своими капитанами Ушаков. – Где опасность не пускаем, да они и сами не больно охотники повоевать. Пусть уж своим видом хоть немного французов пугают и то толк какой-то!
Чтобы нерадивые союзники не мешались под ногами, их суда расставили подальше от крепости, там, где они не могли особо навредить. Турки против этого ничего не имели.
«Из турецкой эскадры кого не посылаю, – писал Ушаков, раздраженно брызгая чернилами на лист бумаги, – пройдет только час-другой и тотчас назад идет; когда велю, где крейсировать и не приходить назад к нам, то отошед, остановятся и дремлют во все время без осмотрительности».
Корфиотские старшины были, наоборот, готовы во всем помочь нашим:
– Мы можем выставить пятнадцать тысяч воинов, но у нас нет оружия, и мы боимся турок, которые в любой момент могут кинуться с ятаганами не на французов, а на нас!
Зная уже о неустойчивости греков в бою, Ушаков от такого воинства отказался, да и много ли могут сделать безоружные крестьяне против французских гренадеров?
Из письма Ушакова императору Павлу: «Если бы я имел со мною один только полк российского сухопутного войска для десанта. Непременно надеялся бы я Корфу взять совокупно вместе с жителями, которые одной только милости просят, чтобы ничьих других войск, кроме наших, к тому не употреблять».
Тем временем, деятельный командир «Женере» Лежоаль не терял надежды вырваться из корфиотской западни.
Из воспоминаний лейтенанта Метаксы: «Следуя национальному характеру французов, Лежоаль сам выхвалял свои морские подвиги и искусство в управлении… кораблем. При всяком удобном ветре он выступал под паруса и, лавируя поблизости старой крепости, приводил, таким образом, зрителей городских в изумление своей смелостью».
Внимательно следя за перемещениями «Женере», Ушаков распорядился:
– «Марии Магдалине» и фрегату «Николаю» передвинуться ближе к фарватеру, чтобы держать все маневры Лежаоля под прицелом!
С тех пор прогулки Лежоаля прекратились. Но мысли своей о прорыве он не оставил.
Уровень выучки на турецких кораблях, их явное отлучение от активных действий не ускользнули от внимания командира «Женере». При этом он постоянно требовал от Шабо дать ему возможность прорваться в море.
– Но ваш уход ослабит нашу оборону! – ворчал комендант.
– Если крепости суждено пасть, она падет! Так зачем же вместе с нею отдавать противнику и столь нужные Франции боевые суда! Не лучше ли сберечь их для будущих сражений! – парировал решительный капитан.
В конце концов, постоянные препирательства так надоели Шабо, что он махнул рукой:
– Делайте что хотите, от вашей судьбы я умываю руки! Прорветесь – ваше счастье, попадете в руки к русским, я в своих письмах в Париж вас не пощажу!
– Что ж, пусть все решит судьба! – обрадовался Лежоаль. – Я буду прорываться!
Вместе с Лежоалем решил прорываться и капитан брига «Экспедицион». Остальные на прорыв не решились. Капитан захваченного у англичан линейного корабля «Леандр» долго сомневался, как ему поступить, но потом решил остаться в порту.