– У меня нет и половины команды, да и те сброд! – сокрушался он Лежоалю. – Я буду слишком легкой добычей для русских, а потому остаюсь при крепости.
Командир «Женере» готовился к прорыву долго и тщательно. Прежде всего, он велел вычернить паруса, чтобы в ночное время они были менее заметными. Кроме этого Лежоаль терпеливо ждал, когда вместо русских кораблей на дозорную линию поставят турок. Но турок все не ставили и не ставили. Наконец, турок поставили во вторую линию, это было уже кое-что.
– Если нам удастся прорваться мимо первой русской линии, то мимо турок мы прорвемся легко. В погоню же за нами в этом случае могут быть посланы тоже только турки, а от них мы уже отобьемся. Ветер нам попутный, а потому я назначаю прорыв на ближайшую ночь! – объявил капитан «Женере» своим офицерам.
Вскоре после полуночи «Женере», а следом за ним и бриг «Экспедицион» снялись с якорей. На обоих судах потушили все огни, матросам запрещено было даже разговаривать. Наполнив паруса попутным ветром, линейный корабль и бриг направили свои форштевни на север в промежуток между нашими дозорными «Захарий и Елисавет» и «Богоявление Господне». Замечены французские суда были уже в непосредственной близости.
Ветер был очень крепкий, а «Женере» легок на ходу, поэтому он в несколько минут проскочил мимо наших кораблей. Дозорная полугалера гардемарина Василия Драгневича вообще попала под форштевень французского линейного корабля и едва не затонула. Именно Драгневич первым и дал сигнал о прорыве Лежоаля фальш-феером.
Немедленно была сыграна артиллерийская тревога, и оба линейных корабля открыли огонь по прорывавшимся. «Экспедицион» после первых же ядер повернул вспять, но «Женере» продолжил прорыв.
Так как французский линейный корабль был почти не виден во тьме, палили большей частью наудачу, а потому не слишком точно. Вскоре Лежоаль миновал первую линию блокады и, прибавив парусов, повернул в отрытое море. Теперь оставалась еще надежда – корабли младшего турецкого флагмана Фетих-бея. Ушаков немедленно поднял ему сигнал гнаться за неприятелем. Но на турецких кораблях ровным счетом ничего не изменилось – там все было тихо и безмятежно. Выведенный из себя вице-адмирал послал к союзнику шлюпкой лейтенанта Метаксу. Прибыв, тот потребовал встречи с реал-беем, на что ему, зевая, ответили:
– Добрые мореходы плавают днем, а ночью видят счастливые сны, а потому мудрый Фетих-бей велел ни при каких случаях его не будить, пусть даже сама луна рухнет в море!
Только ближе к утру удалось Метаксе добудиться до Фетих-бея, который столь ранним пробуждением был весьма недоволен.
– Еще мулла не кричал с салинга на молитву, и я не заставлю команду выйти в море, не помолившись.
– Но ведь можно помолиться позднее, когда захватим французов! – не выдержав, почти кричал Метакса.
Фатих-бей зло посмотрел на наглого российского лейтенанта. Жаль, что этот прахоподобный грек состоит на русской службе и его нельзя тронуть, с каким бы удовольствием он отправил бы сейчас предерзкого к палачу-кавасу.
– Мои гелионджи давно не получают ни денег, ни риса. Они очень скучают по луноликим женам и очень раздражаются, когда им велят делать то, что им не нравится! – огрызнулся он.
– Тогда скажите им, что на французском корабле много добычи. Это сразу вразумит ваших матросов! – не отступал Метакса.
– Настоящая добыча в крепости, а не на какой-то ладье! – снисходительно покачал головой Фатих-бей. – К тому же, если корабль франков убежал, тем меньше и забот. Если враг бежит, зачем гнаться за ним, куда лучше дуть ему в паруса!
А вот версия прорыва «Женере» историка В. Овчинникова: «Есть все основания полагать, что турецкий контр-адмирал умышленно выпустил французский линейный корабль. Несколько раз до этого французы обращались к Ушакову с подобной просьбой, но тот решительно отказал им. Тогда они стали склонять к тому турок. Дело дошло до того, что сама Порта обратилась к российскому посланнику, оказать французам благодеяние. Все было гораздо проще. Турецкое министерство, “взирая на французов не яко на порядочных неприятелей, но яко на разбойников, твердо держалось правила не соблюдать никаких заключаемых с ними договоров и капитуляций”. А потому замысел турок состоял в том, чтобы выпустить французский корабль из Корфу и тут же его потопить. Но капитан Лежоаль оказался хитрее реал-бея…»
Все закончилось тем, что «Женере» вместе с бригом, прорвав блокаду, ушли в Анкону. Сейчас судьба улыбнулась храброму Лежоалю. Спустя семь лет она отвернется от него в трагический день Трафальгара, ставший для Лежоаля последним…
Если сказать, что Ушаков был взбешен прорывом французского корабля, это значит не сказать ничего. Академик Е. Тарле писал по этому поводу так: «До нас дошел суровый окрик и выговор Ушакова капитану II ранга Селивачеву, который писал, что “не надеется” эффективно защищать проходы южного пролива Корфу “по малости с ним судов”. Федор Федорович послал грозный ответ: “С вами находится большой российский фрегат, два турецких корабля и фрегат же. Как при таком количестве судов можете вы писать неприличное, чтобы вы не могли защищать и не пропускать судов? Я рекомендую вашему высокоблагородию иметь старание и бдительное смотрение французских кораблей и никаких судов не пропускать, а ловить их, бить, топить или брать в плен и во всем прочем поступать по силе закона”. Ушаков ни за что не хотел допустить повторения случая бегства корабля блокированной при Корфу французской эскадры. “Из кораблей французских, здесь стоящих, приготовляются отсель бежать, будьте осторожны, должны вы быть больше под парусами, а не на якорях, крейсируйте ближе к крепости, чтобы лучше вы могли осмотреться, ежели покусятся они бежать”.
Было очевидно, что одной блокадой Корфу ни за что не взять. Французские крепости были слишком сильны и имели запасы, что могли продержаться больше года. Флот же столько времени в открытом море находиться явно бы не смог. Слушая ежедневные доклады интендантов о стремительном убывании припасов, Ушаков лишь качал головой:
– Изо всей древней истории я не знаю и не нахожу я примеров, чтобы, когда какой флот мог находиться в отдаленности, без всякого снабжения и в такой крайности, в какой мы теперь нaxoдимcя!
Особенно удручала всех нехватка пороха.
Рвавшийся в бой командир «Святой Троицы» Иван Поскочин почти на каждом совещании донимал Ушакова:
– Ваше превосходительство, как же так, против десяти выстрелов французов я и трех сделать не могу! Всех припасов артиллерийских на бортовой залп не хватит! Как же теперича воевать?
– Знаю, Иван Степанович, все знаю! И у других с порохом не лучше! Ну нет у меня в кармане порохового заводика, нет! Вот каждодневно строчу письма в Константинополь да в Петербург, чтобы нас в бедах наших не забыли. Пороху пока нет, да и скоро не будет, а потому не стреляйте, кроме как при самой важной надобности!
Не отмалчивался и всегда бойкий на язык командир «Святого Петра» Дмитрий Сенявин:
– Ладно, у нас нет ни осадных гаубиц и мортир, и снарядов. Но мы не имеем в достатке даже ружейных пуль, а потому при штурме солдаты могут использовать большинство ружей, только как дубины!
– Да, с дубинами на корфиотские бастионы не больно-то и влезешь! – соглашались с ним остальные командиры. – Надо ждать подкреплений и припасов.
Из Петербурга на эскадру потоком шли «руководящие» рескрипты, повеления и приказы о посылке отрядов кораблей то к Рагузе, то к Бриндизи и к Отранто, то к Мессине и берегам Калабрии и в иные места.
– В столице хотят одним кафтаном полмира одеть! – судачили в кают-компаниях. – От сего и кафтан будет в клочья, и раздетые таковыми и останутся.
Но кто посмеет ослушаться высочайшего указа! А потому суда по всему Средиземноморью и рассылали, от чего осада Корфу затягивалась еще больше.
Не многим лучше было положение на эскадре и с продовольствием. Первое время кое-как перебивались за счет местных жителей, но вскоре припасы кончились и у тех. Теперь не только в матросских артелях, но и в кают-компаниях меню было единым: старая солонина, кислая капуста да вяленая треска с сухарями, источенными долгоносиками.
Молодые мичмана шутили:
– Сии сухари суть еда ночная и со светом несовместима!
– Это еще почему же? – спрашивали их.
– А потому, что пока в темноте сухарик с червяками жуешь, то оных не видя, о мерзости сей и не ведаешь. А стоит свечу зажечь, как отвратин ползучих узришь, да тут же все обратно и отдашь!
При этом распорядок дня оставался на кораблях неизменным и офицеры, как и положено, трижды в день собирались в своих кают-компаниях. Завтрак каждый из них съедал, не дожидаясь прихода старших начальников, однако подача блюд заканчивалась обязательно за полчаса до подъема флага. Так же достаточно демократично происходил и вечерний чай. Что касается обеда, то он обставлялся, по возможности, торжественно. Согласно установленному распорядку дня, свободные от вахты офицеры в чистом платье собирались в кают-компании и ждали капитан-лейтенанта (старшего офицера), который являлся старшим кают-компании. С его приходом батюшка читал «Отче наш» и только после этого начинался обед. Приходить на обед после капитан-лейтенанта считалось признаком дурного тона. О чем говорили за обедом? О разном. Более всего кляли турок, обещавших взять на себя обеспечение эскадры:
– Небось нарошно хотят нас голодом уморить, мстят, гололобые, за Калиакрию с Гаджибеем!
«Мы последними крошками уже довольствуемся и при всей бережливости едва еще одну неделю, делясь от одного к другому, пробыть можно», – писал в отчаянии Ушаков русскому послу в Константинополе. «Служители наши, – повторял он спустя несколько дней уже в письме турецкому правительству, – находятся в крайней опасности и неминуемом бедствии от голоду. Ежели вы хоть малейшее замедлите и провиант не будет скоро к нам доставлен, то люди должны будут умирать с голоду».
Пообносились команды и в одежде. Теперь наши корабли издали напоминали больше пиратские суда, чем корабли российского императорского флота. Офицеры еще как-то старались соблюсти приличия в одежде, хотя тоже давно ходили босиком. То матросы в повязанных на головах платках и в грязных исподниках выглядели как толпа нищих оборванцев.