— Я хочу посетить Бельгию. Вы не будете мне препятствовать?
— А зачем вам Бельгия? — спросил старший инспектор.
— Мне нужно сделать несколько телефонных звонков, а на вашей территории любые мои разговоры будут вам известны через несколько минут…
— Ого! — Дамерон засмеялся. — Ваше нахальство непревзойденно! Как и ваше умение стрелять из пистолета… — вдруг добавил он и посмотрел в глаза Боксона.
— Мы не были с вами в тире, господин старший инспектор, — не отвел взгляд Боксон, — вы не можете знать моих стрелковых способностей…
— Но вы же сами сказали, что умеете стрелять… — напомнил Дамерон. — Я ведь с вами по прежнему предельно откровенен…
— Я это заметил, и это меня пугает… — проговорил Боксон.
— Не пугайтесь, — продолжил старший инспектор, — на сегодняшний день у меня против вас никаких улик. Оставалась надежда на показания очнувшегося господина Трэйтола, но после того, как вы с ним переговорили, я не уверен в его искренности. Что я имею на сегодняшний день? Кучу гильз и несколько пуль от трех пистолетов, пустую обойму, образцы крови двух человек, сообщение о белом «форде», одного раненого американца и не вызывающий сомнения факт перестрелки. Если завтра на местное отделение фермерского банка какие-нибудь придурки с обрезами совершат налет, то дело об этой перестрелке будет отложено до следующей аналогичной, и я не уверен, что тогда на дороге не останется трупов. Я допустил вероятность вашей абсолютной непричастности. Но в таком случае пять пуль в ваш «БМВ» говорят об особой опасности преступников — они не хотели оставлять случайных свидетелей…
— Так как насчет моей поездки в Бельгию?
— Мне, конечно, нетрудно найти какое-нибудь основание для запрета, но тогда вы перестанете быть моим союзником, а без вас я могу рассчитывать только на случайность… Какие гарантии, что вы вернетесь?..
— Если честно — никаких, — сознался Боксон.
Остановив машину около одной из ферм, Дамерон сказал:
— Вот это — ферма «Банлу». Хирург Люсьен Банлу живет здесь.
Боксон долго смотрел в бинокль. Потом передал его Дамерону со словами:
— Первое: если бы я прятал раненых, я никогда бы не оставил их в доме хирурга. Второе: здесь большой амбар, конюшня, вероятно, большие подвалы, но над домом всего две трубы — полагаю, жилых отапливаемых помещений немного. Выделить теплую комнату для двух раненых — трудновато…
— Правильно, Боксон. — Дамерон тоже долго смотрел в бинокль, и, усаживаясь в автомобиль, сказал: — Поедем, посмотрим, на ферму доктора Гальпена.
— Помнится, вы говорили, что доктор Гальпен унаследовал дом в городе…
— Именно так, но заодно ему досталась ферма за городом. Земли он сдал в аренду, а вот на ферме появляется лишь время от времени — зимой там делать нечего…
Дорога к ферме Гальпена была засыпана снегом, машина продвигалась с трудом. Они не доехали до ворот двести метров.
— Что скажете? — спросил Дамерон, когда Боксон отвел бинокль от глаз.
— Снега, конечно, много, но выпал он в последние двое суток — сугробы по обочинам гораздо выше, чем на дороге. Перед воротами эти же двое суток назад кто-то убирал снег, чтобы ворота открыть. Ставни на окнах закрыты и снег с них давно не стряхивали, следовательно, их так же давно не открывали. Все остальные подробности можно узнать внутри, но помня ваш рассказ о двух неконтролируемых «кольтах» сорок пятого калибра, я без оружия туда не пойду даже в вашем сопровождении.
— Поехали домой, господин Боксон, — старший инспектор убрал бинокль в футляр. — Если вы кому-то здесь интересны, то он вас уже увидел. Простите, что пришлось отнять у вас столько времени…
— Если мной интересуются, то меня увидели… Недурственно! Вы лично будете охранять меня? — невозмутимо осведомился Боксон.
— Нет, но пара моих парней всегда будет неподалеку. Сегодня вам предстоит встреча с сестрой господина Трэйтола, не ругайте, пожалуйста, местных полицейских слишком громко…
Глава третья. Брюссельский поворот
Аделина Линс Трэйтол к своему двадцать второму дню рождения имела два исключения из двух университетов, два замужества и два последующих развода. Все остальное тоже было по двое: два брата, два аборта, две автомобильных аварии, два ареста за употребление наркотиков. Два раза она решительно меняла жизнь: первый раз уехала в Калифорнию в общину хиппи, второй раз — уехала в Нью-Йорк делать карьеру актрисы на Бродвее. В первом случае старший брат Эдвард нашел её за несколько дней и дал почитать строго конфиденциальный, но предельно реалистичный ведомственный доклад о движении хиппи вообще и о калифорнийских общинах в частности. Чтения полусотни страниц машинописного текста оказалось достаточно — Аделина без оглядки убежала обратно домой, в фамильное имение в штате Вирджиния, и затихла на пару месяцев. Во втором случае её повезло меньше — пожилой ассистент режиссера одного из бродвейских театров пообещал её значительную роль в предполагаемом спектакле. В благодарность ошалевшая от такого счастья Аделина прыгнула к нему в постель. Через непродолжительное время будущая актриса убедилась в своей беременности и бисексуализме супруга. Побывав в неподходящий час за кулисами, она с удивлением узнала, что этот служитель Мельпомены очень близко дружит с театральным электриком арабского происхождения, а об Аделине отзывается как о провинциальной дешевке с неиссякаемым родительским кредитом: «Представляете, впервые за двенадцать лет наконец-то исчезла задолженность за газ, электричество и воду!» Через пару месяцев после развода, аборта и вдохновляющего прощального скандала, к финалу которого сбежался весь квартал и приехали пожарные, пожалевший Аделину преподаватель актерского ремесла порекомендовал ей поискать какую-нибудь другую профессию: «Ведь вы так молоды, весь мир лежит перед вами!..»
Мир лежал перед Аделиной Линс Трэйтол в такой вызывающей позе, что не воспользоваться этим было бы попросту грешно. И она воспользовалась — вышла замуж во второй раз. Второй избранник был молод, гетеросексуален, отчаянно нагл и зарабатывал на жизнь игрой на электрогитаре в прокуренном и грязном ночном клубе на Пятой авеню. Брак зарегистрировали в Лас-Вегасе, куда на несколько часов слетали из Нью-Йорка. Через две недели новый муж заразил Аделину гонореей и, вернувшись от врача, Аделина увидела супруга в жарких объятиях пожилой афро-американки. Это зрелище настолько повлияло на рассудок несчастной новобрачной, что она в тот же день приобрела первую порцию кокаина — от героина её спас страх перед внутривенными инъекциями. День вообще оказался неудачным — вечером она угодила в облаву, имела неосторожность бурно протестовать и беззастенчиво требовать соблюдения каких-то там гражданских прав, так что отпечатки её пальцев навечно попали в каталог нью-йоркской полиции. Второй развод стоил гораздо дороже первого — отвергнутый супруг пытался шантажировать семью вирджинских плантаторов оглаской всех подробностей в газетах штата, и тогда в дело опять вступил старший брат Эдвард. Он переговорил с некоторыми своими приятелями из Йельского университета, и неразумный шантажист, получивший некоторую сумму на лечение многочисленных переломов (его били бейсбольными битами), исчез в бездонно-бесконечном лабиринте острова Манхэттэн.
Чтобы смягчить переживания, Аделина предприняла двухгодичное путешествие по Европе. Лондон ей показался дорогим и скучным, особенно её ошарашило несовершенство английских водопроводных устройств — отсутствовал смеситель, холодная и горячая вода текли из отдельных кранов. В Париже было весело, там она познакомилась с революционными интеллектуалами, но их бесконечно-бредовые рассуждения о развитии общественного сознания наскучили ей ещё раньше, чем завывания спившихся молодых живописцев о новых формах в изобразительном искусстве. В парижской богеме рекомендовалось быть личностью — или быть никем. Личность из Аделины не получилась — её не воспринимали иначе, чем очередную тупую, но богатую американку, которой непременно следовало продать какую-нибудь срочно намалеванную мазню под видом внезапно обнаруженного шедевра. А на Лазурном берегу Аделину буквально осаждали десятки профессиональных любовников. Одна пожилая соотечественница (её покойный супруг владел лесоразработками в штате Монтана) посоветовала Аделине поскорее сделать выбор, а то отвергнутые французские мужчины уступят свое место французским женщинам — лесбийская любовь в том сезоне была необычайно развита, в моду как раз вошли испанки — они умели любить страстно, беззаветно и недорого, и почти неподдельно страдали от ревности. Аделина послушала мудрый совет и на пляже выбрала себе юношу по имени Франсуа. Мальчик оказался весьма старательным, но не выдержал и трех дней — Аделина поймала его в момент исследования её кошелька. Франсуа объяснил свое любопытство поисками аспирина — «стрелка на барометре скачет вверх-вниз, чертовски болит голова…» Столь нелепое объяснение было признано неправдоподобным, и Франсуа ушел чуть ли не в слезах — его долг сутенеру рос с каждым днем. Потом случилось Монте-Карло — там профессиональные мужчины выходили на работу в смокингах, но, разглядев скромные ставки Аделины, особой активности не проявили. После Монте-Карло путешествующая американка посетила Германию. В Мюнхене она попала на «октоберфест» — грандиозный пивной праздник, выпила несколько кубометров пенного напитка и обнаружила новую беременность. Аборт в голландской клинике (обнаружилось, что в тишайшей Швейцарии аборты запрещены аж с 1942-го года), круиз по северной Италии и несколько месяцев в Риме прошли без приключений.
Вернувшись в Штаты, Аделина опять какое-то время бездельничала в имении родителей, а потом вновь поступила в университет, начала изучать историю искусств в университете Ричмонда. Впоследствии она предполагала стать хозяйкой картинной галереи.
Поступившее из Франции известие о тяжелом ранении брата Эдварда пробудили в ней невероятные запасы энергии. Одномоментно был решен вопрос о необходимости поездки, и уже через сорок восемь часов после получения телеграммы Аделина Трэйтол вошла в вестибюль больницы. Ещё через полторы минуты она устроила скандал у закрытых дверей палаты. Вышедший из своего кабинета доктор Гальпен приказал ей молчать и попросил медсестру позвонить в отель господину Боксону. Боксон прибыл через двадцать минут.