Федор, правда, считал, что пора нам «рассекретиться». Когда-то же надо сказать о парасвязи. Пусть люди знают, на пороге какого открытия стоит мир. Уговаривал старика сделать заявление. Если не широковещательное, не для публики, то хотя бы на ученом совете или подать записку Главному.
Долин об этом и слышать не хотел. События, мол, никакого нет и быть не может. Еще в самых ветхозаветных письменах сказано и пересказано, что человеки через Космос изначально связаны между собой, что они едины в своей астральной сути и могут потусторонне общаться. Называлось это по-другому, не парасвязью. Никак не называлось. Но дело же не в названии. Так что Америк мы не открывали. Пытаемся лишь опытно пощупать, экспериментально использовать.
— Разве этого мало? — поймал его на слове Федор.
Старик даже не взглянул на него. Без паузы продолжал:
— Парадокс-то в чем? Использовать, возможно, и удастся! А вот доказать — вряд ли. Потому как связь эта — надчувственная, она за пределами материального мира Ее не потрогаешь пальцами, не попробуешь на зуб. В нее можно только поверить, как в Святой Дух. Но ученый совет не та компания, которая склонна верить.
— Выходит, — не унимался Федор, — мы никого ни в чем не убедим?
— Вот именно.
— Если даже у нас получится?
— В любом случае.
— Зачем же тогда мы из кожи лезем?
— Не о том печетесь, полковник, — усмехнулся старик. — Об экспедиции надо думать. Как вам выкручиваться, когда попадете в переплет. Это прежде всего вам нужна дубль-связь. Чтобы не затеряться в Р-облаке. Вернуться бы. А остальное, — он взмахнул кистью руки, как бы отбрасывая что-то от себя, — остальное — мусор.
Брат терпеливо выслушивал наставления, но думал о своем. И в какой уже раз пугал меня неистовой решимостью:
— Будет вам связь, состоится. Заставим состояться!
...С этой клятвой он и отправился в Космос.
Прощание у нас получилось многоступенчатое. Накануне отлета вечером собрались в гостиной за парадным столом. Сидели вначале вчетвером, потом без Долина, затем ушла Ольга, и мы с братом остались вдвоем. Я пересидел всех. В одиночестве долго еще перебирал в памяти перипетии ужина. Переваривал то, что мы наговорили друг другу. А сказано было немало.
Стараниями Ольги стол смотрелся празднично. Белоснежная скатерть, сервизный фарфор, хрусталь, до хруста накрахмаленные салфетки. Она не поленилась съездить на цветочный рынок, и перед каждым прибором торжественно торчал полураскрывшийся розовый бутон.
Но ощущения праздничности все равно не было. И не потому только, что сидели не на именинах. Пришло время последних откровений. Каждый понимал: выкладывай сейчас, если что не так, не по-твоему, потом будет поздно. Четверо законченных идиотов должны были напоследок удостовериться в своем взлелеянном идиотизме и готовности продолжать свою идиотскую игру.
Начал старик. Мял, мял в кулаке бороду и выдал:
— Что если отказаться? Поиграли и хватит.
Нам не надо было объяснять, от чего отказаться. Уставились на него, как на подвешенного за ноги, ждем: сам перевернется или помочь? Он продолжал висеть вниз головой.
— Что вы на меня так смотрите? Я вполне серьезно.
По старшинству первым отреагировал Федор:
— Какой-то вы сегодня... занятный.
Старик спокойно проглотил комплимент.
— Возможно. Сказать, почему?
— Да уж, пожалуйста.
— Я встал не с той ноги. Такой ответ устроит?
— Вполне. Сразу стало все понятно.
— Вот и хорошо. Так что не удивляйтесь, если я предложу еще что-нибудь занятное. Например, провести ревизию.
— Вы нас пугаете. Ревизию чего?
— Всего, что имеем. — Долин, похоже, не собирался шутит. — А имеем мы вот что...
Он пересчитал нас придирчивым взглядом, словно хотел убедиться, что нас трое, а не больше и не меньше, и что мы — это мы, без всякой подмены. Проверив нашу наличность, он громко покхехал, прочищая горло. Довел его до нужной кондиции и потом уже продолжил.
То, что он называл ревизией, сводилось к откровенному брюзжанию. Все плохо, все не так. Старик будто задался целью настроить нас на неизбежный провал. Катил бочки на всех и все. Мол, и времени было мало, и слишком долго притирались друг к другу. Зацепил Федора — тот никак не открывался Ольге, уходил в себя, да и сейчас еще зажат. Она тоже хороша — металась, разбрасывалась, не могла взнуздать свое «Я». А уж обо мне говорить нечего — комплексующий параноик, непробиваемый эгоист, кроме собственной персоны знать ничего не хочет. Не обошел Долин и себя: понимал ведь, старый осел, понимал, что с такой командой каши не сваришь, и тем не менее...
— Тем не менее — сварили, — вставила Ольга. — Чего-то мы все-таки добились.
— Именно: чего-то! — оборвал ее папаша. — С такой наработкой только по подвалам сидеть.
Ольга дернула плечом — обиделась. Историю с подвалом она считала своим личным успехом, а тут полное пренебрежение.
Меня тоже заело. С чего бы, думаю, старик так занервничал? Перенапрягся? Или, может, почуял неладное и решил дать отбой? А интуиция у него — зверь!
Я спросил:
— Вас что-то смущает? Так вы скажите.
— Смущает? — он как бы удивился: что, мол, за чушь, разве может его что-то смущать? Потом неожиданно согласился. — Совершенно верно, — и повернулся к Федору. — Полковник Севцов, объясните вашему брату, в чем собственно дело. А то он все еще не понимает.
— Но я тоже... — стушевался брат.
И вот тогда Долин взорвался. Отбросив салфетку, он вскочил из-за стола.
— Только без этого! Не надо! Не дурачьте ни себя, ни других! Ваша жертва никому не нужна. Да вот, не нужна. Запрещаю!
Выставив вперед бороду, он стремительно понес ее к дверям и уже оттуда, обернувшись, вновь пригрозил косматым знаменем.
— Запрещаю!
Борода, конечно, сильный аргумент. Она произвела впечатление. После ухода Долина у меня в глазах долго еще моталось и косматилось. Однако информативные возможности даже у самой выразительной растительности на лице, увы, весьма ограниченные. Борода не могла сказать, о какой жертве сгоряча сболтнул Долин, и что за табу объявил он Федору.
Я навалился на брата: «Рассказывай!»
Но он не ощущал моих посылов, замкнулся наглухо. Спасибо, Ольга подпитала мое нетерпение. Он даже вздрогнул, когда она мощным импульсом потребовала: «Ну! Мы ждем!»
«Может, не надо?» — он попытался увильнуть.
«Как это не надо?» — бурно запульсировал я.
И меня снова поддержала Ольга: «Не упрямься. Все равно не отстанем».
«Вымогатели! Насильники!» — возмутился он. Но внутреннее спокойствие было уже сломлено, он сдался. Можно было переходить на звуковую речь. Мы — все трое — обмякли, расслабились. Дружно полезли вилками в тарелки. Ничто же не мешает говорить и есть, есть и слушать. Будто мы и не идиоты, а вполне нормальные люди.
— Тебе трудно быть откровенным? — участливо спросила Ольга.
— Да нет. Просто я не знаю, что он имел в виду.
— Вспомни: может, ты что-то пообещал?
— Пытаюсь вспомнить. Ничего особенного...
— Но это связано с Р-облаком?
— Вероятно.
Федор поворошил гарнир, отгоняя к краю тарелки тугую зеленую маслину. Маслина сорвалась с вилки, отскочила, и он поймал ее уже на скатерти. Подхватив пальцами, отправил в рот.
«Его последняя маслина», — внезапно мелькнуло у меня в голове, и я испугался самой мысли — прочь, шальная! «Не смей даже думать!» — приказал я себе.
— Что-то случилось? — встревожилась Ольга. Было не ясно: то ли уловила мой испуганный импульс, то ли хотела узнать, что произошло между отцом и Федором.
— Говорю же — понятия не имею, — он принял вопрос на свой счет. — Похоже, он в чем-то подозревает меня. Будто у меня какие-то планы, задумал что-то. Но, я ей-богу...
И вот когда он это сказал — о планах и подозрениях, — я по какому-то наитию сразу же уверился: а так оно и есть, затевает что-то. Конечно же, затевает. Причем несуразное, никчемное, наивно-глупое — такое, что и обсуждать всерьез не стоит. Потому-то и сбежал старик. Не пристало ему выговаривать полковнику, как сумасбродному мальчишке. Только и осталось что прикрикнуть: не смей, нельзя! Возможно, брат тогда сам еще не знал, на какую шкоду настраивался. Так ведь бывает: ты не успел ни подумать, ни захотеть, а тебе уже грозят пальцем: ни-ни, не балуй! Должно быть, у Федора тоже ничего пока на уме не было, но исподволь готовилось, зрело, и старик первым разглядел. Не стал бы он на пустом месте метать икру. Оставил нас, ушел и даже на посошок не предложил.
Брат смаковал маслину, гоняя ее за щекой. «Глотай же поскорей!» — молил я, чтобы не думать, что она в его жизни — последняя.
Мы сидели по разным сторонам стола. Я рядом с Ольгой, он напротив. Это не имело значения, так вышло. Могло быть и наоборот, я бы оказался на отшибе. Однако Федор, то ли нарочно, то ли помимо своей воли, обращался к нам так, как если бы мы были заодно.
— Что притихли, голубки? — окончательно спарил он нас, загоняя себя в дальний угол треугольника.
Мы с Ольгой фыркнули: ты это, мол, брось, не накручивай. Брат усмехнулся: разве не так? Он провоцировал нас на щекотливый разговор.
Что, спрашиваешь, плохого в «голубках» и почему фыркнули? О, тут тонкость принципиальная. Кого величают голубками? То-то. Долин больше всего и боялся, что нас с Ольгой потянет друг к другу. Интима он боялся, близости между нами. И даже не этого, он без предрассудков. Пусть будут и интим, и близость. Лишь бы не воспылали, не ошалели. Не дошли до той грани, когда двое начинают жить только собой, и им дела нет до третьего. Короче, он боялся, что мы, прежде всего Ольга, вытесним из себя Федора, и тогда вся затея с парасвязью — псу под хвост.
Федора это тоже немало смущало. Назвав нас голубками, он невольно выдал свое беспокойство.
— Смотрю на вас, — продолжал он, — и прикидываю: хватит ли тормозов, долго ли продержитесь.
При этом он театрально откинулся на спинку стула, посмотрел на нас как бы со стороны нарочито оценивающим взглядом.