я страдал в эти дни, что по состоянию здоровья не могу отправиться на защиту Короны. Наш премьер-министр — безупречный, как все премьер-министры в истории Соединенного Королевства, благослови Господь и первого, и второе — справедливо счел, что применение нами силы необходимо для сохранения мира, а также нашего неотчуждаемого права на Суэц; и тогда-то я высоко поднял голову и взглянул миру в лицо, чего не считал себя вправе делать последние десять лет. Целых несколько дней всякий истинный английский джентльмен мог прямо смотреть миру в лицо. Неужели, милорды, это в последний раз? Неужели у английского джентльмена больше никогда не будет такой привилегии — смотреть миру в лицо?
Лорд Гилби, по обыкновению, переигрывал. По обыкновению же, он переигрывал искренне.
Однако, несмотря на искренность и впечатление от речи, Гилби был совсем не так прост. Речь была погребальной песнью его Англии, но Гилби сумел поквитаться ею с теми, кто дал ему пинка. Отнюдь не умный, Гилби отличался сметкой и хитростью. Он сообразил, что парламентские противники государственной политики в Суэце — это и его личные враги. Слухи об антисуэцких взглядах Роджера циркулировали по клубам; Гилби сделал вывод, что Роджер — главный интриган, он-то его и сместил. Как всякий тщеславный и упрямый человек, Гилби не знал слова «прощение». И в этот раз не собирался прощать. Выступая как почтенный государственный деятель, он без имен и фамилий выразил сомнения относительно безопасности Британии, прошелся насчет «интеллектуальных аферистов», из-за которых мы будем обречены прогибаться. С галереи мне передали конверт. «Нож в спину» — вот что на нем значилось. Писал мой знакомый.
Гилби закруглялся:
— Милорды, я ничего не желал бы с таким жаром, как уверить вас в том, что государственная безопасность находится в надежнейших руках. Я никогда не жаловался на бессонницу. В последние ночи — горькие ночи — я не смыкаю глаз. Я лежу и думаю, вернется ли к нашей родине былая мощь. Иначе нам не будет спасения. Не важно, во что нам обойдется безопасность. Пусть мы будем перебиваться с хлеба на воду — наша страна должна иметь силы для защиты. Большинство из нас, здесь присутствующих, уже зрят закат жизни. Что же нам терять? Нам нечего терять. Мы будем счастливы, мы спокойно отойдем в мир иной, если в нас укоренится уверенность в том, что наша родина надежно защищена.
И снова Гилби опустил ладонь на больное свое сердце. Уселся, достал из жилетного кармана коробочку с таблетками. Слышались возгласы «Правильно!», «Верно!» и даже «Браво!». Гилби проглотил таблетку, закрыл глаза. Так и сидел — глаза закрыты, ладонь на сердце — минут пять. Затем, поклонившись лорд-канцлеру, оперся на поспешно предложенную руку и пошел к дверям.
Мой отчет о спектакле Роджер воспринял спокойнее, чем прочие дурные вести.
— Если дойдет до игры без правил, — заметил Роджер, — нам против аристократов не выстоять. Заклюют. Видели бы вы, Льюис, родственников моей жены. Сущие гарпии. Меня сдерживает мораль среднего класса, будь она неладна.
Говорил он спокойно. Мы оба знали: враги, что в качестве частных лиц, что в качестве политических группировок, теперь обретут четкие очертания. Крайне правые, сказал Роджер, во всяком обществе вроде нашего или американского по определению раз в десять сильнее крайне левых. Роджеру доводилось их наблюдать. Гилби — только первая ласточка; скоро и другие зачирикают.
Так и вышло. Через несколько дней слова Роджера были подтверждены его женой. Каро заглянула к нам якобы проведать. Как и ее родственники, она поддерживала государственную политику относительно Суэца. За ужином на Лорд-Норт-стрит она совершенно однозначно высказалась на эту тему, в то время как Роджер по большей части отмалчивался. Я так и не понял, заранее они договорились или понимали друг друга настолько хорошо, что в договоренности не было нужды. Идеальный тактический ход для Роджера — подобное высказывание жены из рода Сеймуров. Впрочем, совесть Каро была чиста: пусть она старалась для карьеры мужа, пусть они сговорились — Каро выражала свои собственные взгляды. И вообще, притворство не в их стиле. Каро смотрела мне в лицо дерзким, девчоночьим своим взглядом; я кипел, но не сомневался в ее правдивости. Ее просуэцкие настроения по силе соперничали с просуэцкими настроениями лорда Гилби и имели под собой ту же почву. Более того: Каро утверждала, что избиратели Роджера, включая впечатляющий процент бедняков, эти настроения разделяют.
Каро уговаривала меня взглянуть на этих избирателей. Ее настойчивость наводила на мысли о дополнительных мотивах. В итоге я счел, что легче подчиниться. Ноябрьским днем, после обеда, Каро отвезла меня в свой так называемый офис. Это было недалеко — избирательный округ Роджера находился в Кенсингтоне. Каро проехала по Квинс-гейт, миновала вещественные доказательства прежней добропорядочности — скромные гостиницы, доходные дома, меблированные комнаты, студенческие общежития. Вырулила на Кромвель-роуд и Эрлс-корт, заполоненный начинающими актрисами, африканскими студентами, художниками (вылезли на осеннее солнышко).
— Заметьте, Каро, — сказал я, — от лорда Гилби они далеки также, как от, к примеру, средневекового японского феодала.
На что Каро ответила:
— Большинство из них все равно не голосуют.
«Офис» оказался рядом с выставочным комплексом «Олимпия», в переулке с домами ленточной застройки — точь-в-точь такими, мимо каких я ходил из школы. Каждый понедельник с двух до шести Каро сидела в «зале» одной «избирательницы», дамы крупной, с утробным кокни. Нам подали чайник чаю. Избирательница гордилась взятым с Каро покровительственным, «сердешным» тоном и особенное удовольствие находила в том, чтобы называть обладательницу титула просто по имени.
Зачем Каро эти хлопоты на «обратной стороне» избирательного округа, я не сразу понял. Парламентское место в безопасности — если завтра Роджеру присвоят статус страшилища, в Кенсингтоне все равно будут за него голосовать. А дело в том, что здесь Каро окружал рабочий класс. Она могла рассчитывать, что пара-тройка люмпенов отдадут голоса за Роджера, но большинство с характерными английскими беспристрастностью и хладнокровием проголосует за любое другое страшилище, лишь бы оно было Роджеру оппонентом.
Итак, Каро, готовая говорить со всяким визитером, сидела в тесном «зале». Переулок был такой узкий, что Каро различала каждую оспину в деревянных дверях домов напротив. Первые визитеры — или, пожалуй, клиенты — оказались сторонники консерваторов, люди пожилые, живущие на скромные сбережения и еще более скромные пенсии. Они проделали путь от Кортфилд-гарденс, а может, Неверн-сквер, выбрались из домов девятнадцатого века, из отдельных своих комнатенок. Зачем? Главным образом затем, подумал я, что в комнатенках не с кем слова молвить.
Большинство из них были люди одинокие, совершенно одинокие. Сами для себя стряпали, ходили в публичную библиотеку. Им хотелось поговорить о молодости, об упадке аристократии. Безнадежное одиночество в перенаселенном городе внушает особый страх. Они заранее боялись бомбежек. Кто-то обронил, что жить ему совершенно не для чего; другие согласно закивали; бессмысленность жизни усугубляла нежелание умирать. «Нынче умирать — хлопот не оберешься», — сказала пожилая женщина, тридцать лет назад преподававшая в школе для девочек из знатных семей. Сказала с интонацией, окрашенной стоицизмом. Я не мог ее утешить: умирать и впрямь хлопот не оберешься, особенно если умирать в одиночестве и забвении, да еще под пугающие новостные сводки. Я не мог утешить пожилую учительницу, а Каро могла — не потому, что благодаря нездешней интуиции подобрала к ней ключик, и даже не потому, что чувствовала элементарную жалость (подобно своему брату Каро не опускается до жалости), но внушив ей то ли взглядом, то ли жестом уверенность в идентичности с собой: мол, и леди Каролина Сеймур прах еси, вместе потонем, если что.
Эти клиенты — иные эксцентричные и неопрятные, иные убого аккуратные, но неизменно знававшие лучшие времена — все поддерживали в отношении Суэца государственную политику. Что меня не удивило. Удивила меня следующая партия клиентов. Они жили по соседству, явились, когда закончился рабочий день. Таких встретишь повсюду, достаточно выбраться из процветающего центра, оказаться в сутолоке и грохоте обреченного большинства; такие работают в подземке и в частных мастерских, покупают лотерейные билеты, играют по маленькой на тотализаторе. Состоят членами профсоюзов и голосуют за лейбористов. На Суэц им плевать; их интересует муниципальное жилье, реже — начальное образование.
И Каро отвечала деловито и коротко: да, это можно попробовать протолкнуть, это — нет.
Еще она сделала пару намеков относительно завтрашних скачек — не свысока, но потому, что сама была помешана на скачках чуть больше своих клиентов, если такое возможно. Она играла по правилам, но пару раз все же помянула Суэц; другие тоже его поминали. Каро не лгала: за «ей подобных» некоторые действительно никогда бы не проголосовали, сказали бы, что против всяких боссов, — но именно теперь, сбитые с толку, не знающие, чем и кем возмущаться, они были на ее стороне и на стороне лорда Гилби, — а отнюдь не на моей.
Наконец Каро распрощалась со всеми, и мы вышли в сухую, звонкую от холода тьму. Сияли звезды, что для Лондона нехарактерно. Тускло светились зашторенные окна цокольных этажей. Угловой паб унизывали голые лампочки красного, желтого и синего цвета. Благополучный район, ничего-то здесь не происходит, сплошная тишь да гладь. Каро снова принялась зазывать меня на Лорд-Норт-стрит («Время детское, Льюис, выпьем по коктейльчику»), Я знал, что Роджер поехал по весям с речами. Знал, что Каро в целом не слишком меня жалует. Следовательно, у нее относительно меня некий план.
Она ехала быстро — в восточном направлении транспорта почти не было, никто не мешал лихачить.
— Видите теперь, — сказала Каро. Понимать следовало как «я была права».
Меня происходящее не радовало. Я стал спорить с Каро: дескать, один-единственный случай — еще не показатель; а как же с настроениями рабочего класса, проживающего в центральных и северных графствах? Я сам не верил в то, что говорил. Несколько политиков уже побывали и в центральных, и в северных графствах — и обнаружили именно те настроения, что сегодня обнаружила Каро.