— Слишком уж ты тонкокожий, — в сердцах произнес я.
Маргарет перевела взор с Фрэнсиса на меня. Она знала, какие чувства я целый день скрываю. Ждала, пока Фрэнсис уйдет, — тоже хотела высказаться насчет тонкокожести.
Глава 6Оскорбленная добродетель
Следующим вечером мы с Маргарет вышли из такси на набережной Виктории и пошли к Темпл-Гарденс. Целый день новости сыпались градом, я устал реагировать. Роджеру позвонил главный кнут правительства[14]. Требовалось успокоить наиболее весомых заднескамеечников. Иными словами, Роджер должен был с ними встретиться. Два лидера оппозиции накануне толкнули речи за пределами Лондона. Предпочтения общественности не поддавались прогнозам.
Вот он, кризис, подумал я будто о чем-то постороннем. Поглядел на реку под мутным городским небом. Каковы будут его, кризиса, масштабы? Возможно, через несколько месяцев отдельные кабинеты «в нашем районе Лондона» сменят таблички. Неужели этим ограничится? Пожалуй, кроме Роджера, на заклание и другие намечены; пожалуй, кто-то еще в рамки, определенные городскими огнями, не укладывается. Роджер об этом думал, другие — тоже; нужно думать, иначе как продолжать?
Эти другие отреагировали вяло и выборочно. Может, птиц такого полета принято уведомлять только в крайних случаях, а может, их вообще не принято уведомлять.
Вдали, ближе к Стрэнду, банкетный зал Темпл-инн, где я когда-то числился барристером, сиял, как церковь перед воскресной вечерней службой. Мы направлялись на концерт. Окна были словно самородки, не замеченные в ночном отвале. Мы с Маргарет прошли мимо полудюжины дверей — за этими дверями протекала моя адвокатская молодость. Некоторые таблички с тех пор не поменялись — мистер Г. Гетлифф, мистер У. Аллен. На очередной лестничной клетке я увидел фамилию сверстника — сэр Г. Солсбери. Табличка устарела — сэр Г. Солсбери на днях стал главным лордом-судьей апелляционного суда. Маргарет почувствовала, что я огорчен, стиснула мой локоть. Тогда ее не было в моей жизни; вероятно, Маргарет ревновала меня к прошлому: думала, я ностальгирую. Еще на морозной улице начала ревновать, едва мы увидели Темпл-инн. Насчет ностальгии Маргарет ошибалась. Я не ностальгировал — я скорее досадовал. Я никогда не жалел о несостоявшейся карьере адвоката. Однако, удовлетворись я в свое время этой карьерой, сейчас жил бы спокойно. Как Солсбери. Безо всяких кризисов.
По залу гуляли сквозняки. Гости растащили стулья, расставленные ровными рядами и оснащенные именными табличками, словно на церемонии венчания, нарушили порядок. Мероприятие, несмотря на скромную подачу в приглашениях, делало каждому гостю изрядную честь. Здесь были представлены министерские скамьи обеих палат; присутствовали также лорд Луфкин со своим окружением и Диана Скидмор — она пришла с Монти Кейвом. Глядя на их оживление, фраки, ордена и ленты, никто бы и мысли о кризисе не допустил. В отличие от меня они не возмущались нынешним своим положением. Они вели себя так, будто кризисы — дело житейское. Они острили; они, казалось, полагали, что во веки веков пребудут в своих должностях. А прочие… стоит ли думать о прочих сейчас? О прочих мы завтра подумаем, когда окажемся в дымном Сити.
И о скорых дебатах думать не стоит, разве только в аспекте тычков и толчков, припасенных для Роджера. В настоящий момент их (по крайней мере Диану и ее друзей) одно интересовало — Короной учрежденная кафедра исторических наук, а если точнее — кандидатура на заведование этой кафедрой. Диана успела прийти в норму. Поговаривали, у нее новая цель — заставить Монти Кейва развестись с женой. Как всегда в случае с Дианой, «норма» означает «настырность». Ее друзья должны делать как она велит, а велит она в данный момент надавить на премьер-министра. Пусть для премьера имя ее кандидата на каждом углу эхом отзывается. Имя это было Томас Орбелл.
Не то чтобы Диана — эксперт по масштабам одаренности отечественных ученых. С тем же успехом она могла бы рекомендовать кандидата в епископы. К ученым она относится с благоговением, они для нее вроде священных коров; впрочем, коров, даже и священных, никто ведь всерьез не воспринимает. Это обстоятельство не помешало Диане проникнуться притязаниями доктора Орбелла, а ее друзьям — разделиться на два лагеря, за Орбелла и против. Судьбы британской науки их не интересуют — просто приятно участвовать в распределении ролей, делать ставки. В этом одно из удовольствий членов избранного круга. Маргарет нервничала — ведь она воспитывалась среди ученых, знала Орбелла и не хотела сократить его шансы. И без того, по ее мнению, невысокие.
— Он гениален, — заявила Диана. Нынче она была вся в белом, точно рождественский ангел.
Впрочем, Дианин энтузиазм, ангельские хоры, представленные двумя ее приятелями, вхожими в министерские круги, беспокойство Маргарет были ни к чему. Премьер, конечно, выслушает и даже сделает вид, что понял. Сторонники Орбелла, пожалуй, сподобятся слов одобрения. В это же самое время некий молодой человек, оснащенный лошадиной челюстью и мраморным спокойствием, а также натасканный Осболдистоном, будет себе в собственном кабинете собирать мнения. Лично я мысленно предположил, что у Тома Орбелла на историческую кафедру шансов примерно столько же, сколько на то, чтобы возглавить орден иезуитов.
После концерта все прошли в библиотеку, где столпились над сандвичами и вином. Диана, пуская зайчиков своими бриллиантами, на секунду выцепила Каро, шепнула ей что-то. Уже когда мы собирались уходить, Каро передала информацию мне.
Диана, оказывается, говорила с Реджи Коллингвудом. Реджи сказал, им надо «продвигаться ощупью». Под чем разумел, что Роджер должен «поумерить пыл». Поумерит — они о нем позаботятся.
Прозвучало так, как Коллингвуд и рассчитывал, — с доверительной небрежностью. «Рассчитывал» — ключевое слово. У Коллингвуда вообще все слова ключевые. Да и у Дианы, когда дело идет о передаче информации. Конечный адресат ремарки — Роджер, поэтому-то Каро и выбрала меня почтальоном. Она взяла меня под руку и повела к двери. Это объяснялось вовсе не потеплением ее отношения ко мне (я пользовался симпатией Каро ничуть не больше прочих советников Роджера. Нет, Каро, идя рядом и почти касаясь плечом моего плеча, ибо она женщина рослая, просто закрепляла мою причастность.
Концерт имел место в четверг вечером. В субботу утром я сидел один в гостиной. Дети вернулись в школу, Маргарет поехала навестить отца, терзаемого всеми старческими болезнями, включая мнительность. Раздался телефонный звонок. Звонил Дэвид Рубин.
В целом я не удивился. Говорили, что Рубин сейчас в Лондоне по делам Госдепартамента США. Я рассчитывал увидеть его нынче днем, на совещании. Все так, удовлетворенно подтвердил Дэвид. Насторожила меня одна деталь: Дэвид просил устроить ему встречу с Роджером. Оказывается, накануне он звонил Роджеру в офис, но ему отказали. Факт отказа Дэвиду сам по себе странен; еще более странно, что Дэвид предпринял вторую попытку.
— Знаю, Роджер будет на совещании. Но я должен сказать пару слов ему лично.
В ответ на мое «Я понял» раздался нервный смешок.
Дэвид улетал назавтра. Значит, встречу с Роджером надо было организовать нынче вечером. Я сделал что мог. Для начала Каро отказалась звать Роджера к телефону. Я уломал ее — и в награду получил мрачнейший тон Роджера. Видимо, язвил Роджер, мистеру Элиоту неизвестно, что на следующей неделе будет заседание парламента. Видимо, мистер Элиот полагает, что к дебатам можно подготовиться за утренним чаем. Короче, он, Роджер, ни с кем встречаться не намерен. Я заметил (голоса наши звенели от раздражения), что с учетом обстоятельств стерплю грубость, хоть и не стану делать вид, будто мне это легко. А вот грубить Дэвиду Рубину по меньшей мере недальновидно.
Дэвид Рубин — мы не виделись с прошлого года — отнюдь не показался мне зловещим. Он сидел за столом между Фрэнсисом Гетлиффом и другим ученым в Берлингтон-Хаус, в одном из залов Королевского общества. Пахло заплесневелыми газетами, как в заброшенной библиотеке; в шкафах теснились переплетенные в кожу подшивки научных журналов. Было полутемно. Брезгливое выражение Рубина усугубляли темные круги под глазами, точь-в-точь как у лемура, и плечи, не просто опущенные, а буквально уроненные. Я передал ему записку: мы приглашены на Лорд-Норт-стрит после ужина; Рубин кивнул без энтузиазма: мол, не было печали, хотел пораньше спать лечь, а поди ж ты.
Рубин теперь был слишком в курсе государственных дел, чтобы питать надежды. Остальные присутствующие еще питали, он — нет. Совещание не из разряда официальных; все пришли как частные лица — по крайней мере заявили себя таковыми. Почти все были ученые, имевшие — или имеющие — отношение к ядерным исследованиям. Они пытались найти способ прямо поговорить с учеными советскими. Некоторые получили мировое признание — выдающиеся американские физики, в том числе председательствовавший Маунтни, сам Рубин и мой старый приятель по фамилии Константайн. Также присутствовали правительственные научные консультанты — например Уолтер Люк, он сам потребовал участия.
Правительства всех трех стран были в курсе происходящего. Потому на встречу пригласили и нас, госслужащих. Вспомнились совещания двадцатилетней давности, вот в таких же затхлых комнатах — ученые тогда поведали нам, что с ядерной бомбой, пожалуй, получится.
Дэвид Рубин сидел с видом человека, для которого тема отнюдь не нова. И вдруг оживился. Добрая воля ученых, законность, формулировки — все было забыто. Ибо дверь открылась и, к всеобщему замешательству, вошел Броджински собственной персоной. Бесшумно, несмотря на громоздкость, грудь колесом, он приблизился к столу. При виде Артура Маунтни глаза его округлились. На своем натужном английском Броджински произнес:
— Простите за опоздание, мистер председатель.
Все знали о его заокеанских выпадах, сильно навредивших Люку с Гетлиффом. Маунтни и его соратникам Броджински претит вместе со своими убеждениями. Его приход вкупе с издевательским извинением взбесил еще и эффектом неожиданности.