Выход из тени
В «Карлтоне» мы с Роджером ужинали за угловым столиком. Роджер ел сосредоточенно и со вкусом, и даже приветственные взмахи в сторону то одного, то другого знакомца не комкали процесс. Мы выпили бутылку вина, Роджер заказал еще. Прежде я не замечал за ним разборчивости в еде и напитках — кажется, Роджеру вообще было все равно, есть или не есть за разговором. Теперь он вел себя как старатель, который вырвался в город. Такое сочетание прожорливости и самоотречения мне уже случалось наблюдать — в людях, склонных замахиваться на великое.
За ужином все мои силы уходили на обструкцию. Роджер хотел вытянуть из меня некую информацию; я хотел узнать побольше о нем. Но я мог позволить себе пока не форсировать. Вот мы и говорили о книгах (Роджер выдавал весьма резкие суждения) и общих знакомых (этой темой Роджер интересовался больше, а суждений не выдавал вовсе). Мы обсудили и Роуза, и Осболдистона, и Люка, и Гетлиффа, и парочку главных министров — короче, всех. Роджер не скупился на подробности, но не сознавался в личных симпатиях.
— Такой нейтралитет, — съязвил я, — не идет к вашему стилю.
Нейтралитет, конечно, был мнимый — всякий человек действия открывает предпочтения, только будучи изрядно спровоцирован.
Роджер расхохотался, причем настолько громко, что на наш столик стали оглядываться.
Многое прояснилось. Без предисловий, подготовки либо вступительных речей Роджер подался вперед и сказал:
— Льюис, мне нужна ваша помощь.
Я опешил и было опять ударился в обструкцию. Смотрел не на Роджера, а по сторонам — на багрового пожилого джентльмена, жующего с преувеличенной расстановкой, на юношу, притихшего от впечатлений первого дня в настоящем лондонском клубе.
— Почему именно моя? — отозвался я.
— Разве не вы только что упрекали меня в нейтралитете?
— Ну а мой-то нейтралитет в чем проявляется?
— Знаете, Льюис, мы с вами в эту игру можем до бесконечности играть. У меня тоже терпения много и язык подвешен.
Роджер перехватил — и удержал — инициативу. Он говорил запросто, странно доверительно и даже горячо.
На стол упало несколько капель вина. Указательным пальцем Роджер согнал их вместе и начертил крест, словно итог подвел.
— О вашей проницательности легенды ходят. У вас репутация человека лояльного. Уверен: в определенных аспектах наши с вами запросы совпадают. Проблема в том, что вы предпочитаете наблюдать со стороны. Не знаю, пригодится ли мне это. Вы привыкли марать руки, но марать только слегка. Вряд ли это делает вам честь — по крайней мере в той степени, в какой вам нравится думать. Должен признаться, иногда я перестаю уважать людей, имеющих багаж вроде вашего и уклоняющихся от борьбы. — Он улыбнулся мне как товарищу, то есть не скрывая сарказма, и выдал: — Ладно, давайте вот с чего начнем: как по-вашему, в нравственном отношении я вам ровня?
Второе потрясение за вечер — на сей раз такое сильное, что казалось, я не расслышал вопроса, и в то же время знал: отлично расслышал. Мы посмотрели друг на друга, потом отвели взгляды — так делает всякий чувствующий, что пустая словесная порода преобразовалась в кристаллы смысла. Последовала пауза, но не потому, что я обдумывал следующую фразу — я ее не обдумывал.
— Чего вы хотите? — спросил я. — Чего вы хотите на самом деле?
Роджер рассмеялся, но тихо, не то что в первый раз.
— Вы ведь наверняка что-нибудь да почерпнули из ваших наблюдений?
Тело Роджера обмякло на стуле, но глаза блестели здоровой злостью и заинтересованностью, принуждали поддержать первую и удовлетворить вторую.
— Разумеется, — произнес Роджер, — я хочу выжать из политики все до капли. Чего не скажешь о вас. Будь вы хоть на йоту другим, я бы решил, что и вас посещали такие желания. Впрочем, впечатления человека без амбиций вы тоже не производите.
Известно, что политик живет в настоящем, — продолжил он. — Если у него есть хоть капля разума, он уж постарается не оставить по себе памяти. Поэтому не стоит обвинять политика в том, что он желает наград. Одна из них — и главная — власть, просто власть, здесь и сейчас. Право выбора каждого «да» и «нет». Конечно, власть — понятие относительное, и при ближайшем рассмотрении всегда мельче, чем издали, но политик все равно ее хочет. И согласен ждать годами, чтобы только запах ее почуять. Лично я с двадцати лет думаю о политике, работаю в сфере политики, о карьере в других сферах и слышать не желаю. А в парламент попал только в сорок. Ничего удивительного, что некоторые политики удовлетворяются крошкой власти. Только я не из их числа, — добавил Роджер.
И снова заговорил горячо, доверительно и просто. Думал, сможет найти себя на другом поприще. Верил в себя как в потенциального адвоката и бизнесмена. Между прочим упомянул, что деньги значения не имели — Каро очень богата.
— Будь я доволен жизнью, все бы сильно упростилось, — продолжал Роджер. — Так вышло, что я отлично пристроен. В политике симпатии значат куда меньше, чем кажется непосвященным. Гораздо важнее, чтобы твое присутствие считалось обязательным, чтобы тебя воспринимали как мебель. Мне надо просто отсиживать положенные часы, и тогда я стану вроде кресла или стола. Буду играть по правилам — лет через пять получу какое-никакое министерство. — Роджер расплылся в улыбке одновременно саркастической, дружелюбной и умиротворенной. — Проблема в том, что министерства мне мало. — И добавил, будто прописную истину: — Первым делом надо добраться до власти. Вторым — на что-нибудь власть употребить.
Мы помолчали. Роджер собрался в кресле и предложил переместиться. Мы прошли в гостиную, где он заказал бренди. С минуту Роджер сидел тихо, словно просчитывал дальнейшие действия. Наконец прищелкнул пальцами и взглянул на меня так, будто решил рассмеяться.
— А почему, вы думаете, я вообще получил нынешнюю должность? Наверно, воображаете, у меня выбора не было?
Я сказал, что такое предположение имеет место.
— Ничего подобного, — возразил Роджер. — Я сам напросился. Меня, — продолжил Роджер, — отговаривали все лица, заинтересованные в моей карьере, и уговаривали все незаинтересованные.
Риск, конечно, для политика на его, Роджера, ступени карьерной лестницы практически неприемлемый. Он взглянул на меня и добавил без специальных интонаций:
— Я способен добиться успеха. Ничего, конечно, не гарантирую, но шансы есть — в ближайшие несколько лет, пока ситуация сравнительно нестабильная. Потом — никаких надежд.
В гостиной было тихо, всего несколько человек, кроме нас с Роджером, да и те на расстоянии. А еще, как всегда, довольно темно; впрочем, может, впечатление сумерек создавалось отсутствием примет времени вроде настенных часов или неизбежности утра.
Далее мы пережевывали темы, в которых оба были подкованы. В течение нескольких месяцев мы их избегали, дабы не выдать себя. И однако — Роджер это знал, я подозревал, — у нас практически не обнаружилось разногласий. Эти темы Роджер включил в допрос Дэвида Рубина; теперь казалось, он уже в тот весенний вечер готовился.
Ни Роджеру, ни мне не требовалось подробных и последовательных объяснений. Мы знали достаточно, поэтому пользовались целым набором аббревиатур и сокращений, в те времена, впрочем, понятных доброй половине людей нашего круга, особенно Гетлиффу и прочим ученым. Если вкратце, вот о чем мы говорили: большинство властей предержащих, особенно в нашей стране, особенно на Западе, имеют неправильные представления о значении ядерного оружия. Однако гонка достигла таких масштабов, что теперь, чтобы соскочить, требуется известное сумасшествие. Мы с Роджером оба понимали: вариантов развития — два. Первый зависит от нас, англичан. Рассчитывать, что наше ядерное оружие будет в нашем распоряжении до бесконечности, мягко говоря, нереалистично. Может, стоит выскользнуть из гонки и уменьшить общемировой размах? Второй вариант нравился мне еще меньше первого и был нам неподконтролен. Нет, конечно, и мы худо-бедно влияем на ситуацию, но если гонка вооружений между Соединенными Штатами и Советским Союзом затянется — какой срок считать затяжным, мы не представляли, — тогда конец будет один.
— Нельзя этого допустить, — сказал Роджер совершенно серьезно. Мне тоже было не до усмешек. Случай из тех, когда только общая фраза способна дать надежду. Роджер снова заговорил — веско, продуманно и прочувствованно. Проблему необходимо решить. Средств достаточно, сильных и умелых политиков — тоже. Казалось, гонка вооружений занимает все его мысли. О впечатлении, на меня производимом, Роджер не думал — тщеславие и настороженность улетучились полностью. Он не сомневался в собственной способности быть полезным.
Позже, когда аргументация пошла по второму кругу, я заметил:
— Это все правильно и хорошо. Но как странно выслушивать подобное от члена вашей партии.
Роджер знал не хуже моего, что я далеко не консерватор.
— От кого же подобное и выслушивать? Это единственный шанс. Смотрите, мы оба сходимся на том, что времени в обрез. В обществе нашего типа — я сейчас и Америку имею в виду, — в обществе нашего типа если что и делается, то исключительно людьми вроде меня. Не важно, какой ярлык ко мне прицепить: «либеральный консерватор» или «буржуазный капиталист». Мы с вами единственные, кто способен проводить политические решения. Да и то лишь те решения, что исходят от людей, мне подобных. И учтите, — продолжил Роджер, — решения будут реальные. Их немного, просто они реальные. Люди вроде вас, сторонние наблюдатели, иногда на них влияют. Влияют, но не принимают. Ваши ученые не могут принимать такие решения. Чиновники — тоже. Я сам, покуда парламентский секретарь, не могу их принимать. Для реальных решений и власть нужна реальная.
— И вы намерены такой власти добиться? — уточнил я.
— Если не добьюсь, значит, мы с вами сейчас воду в ступе толчем.
До самого ухода Роджер напряженно думал. Нет, не о реальных решениях. Он думал о том, сколько ему времени понадобится, чтобы занять кресло лорда Гилби. Он упомянул лорда Гилби, но очень осторожно обошел мое имя. Роджер вообще щепетильничал (а сейчас, пожалуй, излишне щепети