События тех дней развивались так, как если бы я услышал эту фразу на два дня раньше, чем ее сказали. Бросить обезумевшую от горя жену наедине с мертвым ребенком и уйти трахать ее лучшую подругу – что может быть омерзительнее? Но я чувствовал себя в тот вечер почти героем. Спасителем, жертвующим собой ради близких.
В назначенный час я стоял перед полуразрушенным кирпичным особняком дореволюционной постройки. Шифер на крыше провалился, а по отсыревшим стенам сверху вниз спускались широкие трещины. Сквозь грязные, местами заклеенные полиэтиленом стекла пробивался тусклый желтый свет. Дом окружали трехэтажные хрущевки. Они тоже выглядели не особенно нарядными, но хотя бы живыми. От особняка веяло мертвечиной.
Официально он назывался «Дом ночного пребывания лиц без определенного места жительства». В действительности же это был хоспис. Здоровых бомжей сюда не пускали. Не хватало мест. Думаю, сейчас этого дома уже нет, а тогда в нем работала Наташа.
Она встретила меня у дверей.
– Заходите в мой дом. – Ярко-красные, густо напомаженные губы изогнулись в знакомой откровенной улыбке, не оставлявшей сомнений в ее намерениях. – Мои двери открыты.
Я вошел. Внутри было тихо и влажно, как в склепе. В темном коридоре, освещенном единственной лампочкой, свисающей на проводе с потолка, воняло мочой и хлоркой. Пожелтевшая краска рваными лоскутами свисала с сырых стен. Линолеум на полу протерся до дыр. Наташа повела меня вдоль по коридору, а потом вверх по деревянной скрипучей лестнице. Когда она вставляла ключ в дверь дежурной комнаты, рядом кто-то громко застонал.
– Не обращай внимания, – сказала она.
Распахнула дверь и затянула меня внутрь.
– Господи, как же я соскучилась.
Она скинула халат и повисла у меня на шее. Через несколько секунд мы голые лежали на кушетке. Из-за стены доносились те же звуки, что я слышал у двери. Я пытался убедить себя в том, что постояльцу ночлежки просто что-то приснилось, но отчетливо понимал, что он умирает. Это было хуже, чем если бы мы занимались сексом на кладбище. Помню, как еще подумал тогда, что у такого дерьмового начала не может быть хорошего конца.
Мое продолжительное воздержание не могло не сказаться. Все быстро закончилось. Наташа мелко дрожала от неутоленного желания и мягко поглаживала меня по бедру, рассчитывая на продолжение. Я прислушивался к звукам за стеной. К стонам добавился громкий сухой кашель и через какое-то время хрип. В дверь постучали.
– Наталья Викторовна, вставайте, – позвал женский голос.
– Свиридов? – спросила Наташа, поднимаясь с кровати. В ее голосе не была и намека на только что закончившийся спринт.
– Да.
– Подготовь «Трамадол» и памперс. Человек не должен умирать в дерьме. Сейчас я подойду.
Она быстро оделась и вышла. Я тоже встал, оделся и включил свет.
У окна находился письменный стол. На нем были оранжевая кружка с большой белой буквой «И» на боку и журнал «Умники и умницы», который сейчас лежит в среднем ящике стола. Тогда на нем еще не было масляного пятна. Я взял кружку, поднес к глазам и отыскал маленький скол на краю. Он не мешал пить, если держать кружку правой рукой. С момента нашей последней встречи кружка сильно потеряла в цвете снаружи и прибавила изнутри. Когда вернулась Наташа, кружка все еще была у меня в руках.
– Долгая память хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу, – пропела Наташа. – Узнал?
Я кивнул и поставил кружку на стол.
– А еще у меня есть белая футболка с надписью «Психиатрия – это призвание». Я ее надеваю вечером по выходным после ванны. Только майку и ничего больше. Очень эротично смотрится. А в кошельке под пленкой – там, где у нормальных женщин вставлены фотографии детей, у меня билеты на концерт «Наутилиуса» от пятого мая девяносто пятого года. Десятый ряд, пятое и шестое место. Показать?
– Нет. Не надо. Я пришел не за этим.
– Ну конечно. Небольшое одолжение. Рассказывай.
Шматченко я представил ей как хорошего знакомого, которому обязан своим новым трудоустройством. Якобы он орнитолог и ему нужны два помощника на выходных. «Чушь какая-то», – дважды перебила меня она. А когда я сказал, что мне на пару дней нужен крепкий алкоголик, ее брови высоко подпрыгнули и исчезли где-то под челкой.
– Как ты себе это представляешь?
– Ну, ты предложишь одному из своих пациентов провести уикенд на природе за умеренное вознаграждение. Потом выпишешь, или как это у вас здесь называется. Потом оформишь обратно. Как-то так.
– Выпишешь – запишешь, – передразнила она. – Здесь у нас не кружок танцев. Ты слышишь Свиридова за стеной? Рак легких четвертой стадии плюс инсульт. И таких постояльцев у нас не меньше десятка.
Сначала она убедила меня в том, что выполнить мою просьбу невозможно, а потом заверила, что сделает невозможное. О стоимости услуги она тактично умолчала. Отложила на последний момент, когда торговаться с ней уже будет невозможно.
– А что он собирается делать с птицами? – спросила она меня уже на пороге.
– Откуда я знаю? – ответил я. – Может, окольцует и отпустит. Может, продаст. Может, ощиплет и в духовке сжарит. А может быть, что-нибудь еще. У этого человека богатая фантазия».
50
«Запись 17 от 2.10.2017 г.
Бомжа, с которым договорилась Наташа, звали Петрович. Удивительно, столько лет прошло, а я помню имя, которое мне назвали только однажды. Петрович был высохшим коротышкой с красным, опухшим от пьянства лицом, похожим на облезлую морду хорька. Тот тип забулдыг, которые выглядят обиженными, шарахаются от любого резкого движения, но при определенных условиях (отсутствии свидетелей и денег на опохмел) вполне могут сунуть шилом в печень, чтобы поживиться сотней-другой. Наташа познакомила нас в номере. Так она называла комнаты, которые больше походили на камеры. Тахта Петровича была ближней к входу, и от нее воняло как из размороженного холодильника, забитого мясом.
– Ну что, Петрович, собирайтесь. Нам пора, – сказал я. Вступительное слово я умышленно опустил. Наташа сказала, что за свои услуги бомж хотел три тысячи в день плюс водка и закуска. Больше обсуждать нам было нечего. Следовало поторапливаться. Через час Шматченко должен был ждать нас на другом конце города.
– А я не еду, – ответил Петрович. Если бы он вдруг в ответ двинул меня в глаз, это произвело бы меньший эффект.
– Но мне сказали, что вы согласились.
– Да. Мы разговаривали с Натальей Викторовной. Но потом я скумекал что к чему. Это все из-за хаты. Верно? – Коротышка прищурился хитро и дерзко.
– Какой еще хаты?
– Квартиры в Брянске. А че ты шлангом прикидываешься? Ты же от Лехи. Все-таки нашел меня. Ну и что? Найти нашел, а попробуй взять!
Наташа попыталась объяснить ему, что мы знать не знаем никакого Леху, но бомж был непреклонен.
– Я никуда не пойду. А если потащите силой, буду орать. Хер вам, а не хата – так Лешке и передайте.
Он достал из тумбочки скомканный «Московский комсомолец» и завалился обратно в кровать, всем видом давая понять, что разговор окончен. Не знаю, верил ли он действительно в какой-то заговор с квартирой или «включал дурака», но ситуация определенно доставляла ему удовольствие. Пустой спившийся человек вдруг почувствовал себя значимым и нужным.
Мы с Наташей долго молча стояли у окна в коридоре. Таращась на стекло, я поддевал ногтем вспученные слои краски на подоконнике. Наташа курила. До назначенной Шматченко встречи оставалось чуть больше получаса. План рухнул. Бомж с мордой хорька вдруг разом перечеркнул все мои усилия и жертвы. Из романтического героя, ухватившегося за последнюю соломинку, я вдруг превратился в обманутую, выброшенную пинком под зад на улицу проститутку, возомнившую себя великим комбинатором. И от этого я чувствовал себя погано вдвойне.
– Слушай, я не думала, что все это настолько серьезно, – сказала Наташа, в последний раз глубоко затянувшись. – На тебе лица нет.
Окурок упал в пустую банку из-под кофе, стоявшую на батарее.
– Если это так для тебя важно, могу поехать я».
51
«Запись 18 от 2.10.2017 г.
Я не должен был называть ее «просто знакомой» – это первое, что приходит в голову. И это банально, как кефир. Я не должен был этого говорить. Не должен был туда смотреть. Не должен был туда ехать. Страх и чувство вины – фундамент, на котором держатся девять из десяти психологических расстройств. И мой случай, похоже, не исключение.
Мы договорились встретиться на перекрестке Гоголя и Северной. Я остановился под фонарем и заглушил двигатель. Шматченко появился через минуту. Мой костюм был ему на пару размеров мал. Через плечо у него была перекинута штыковая лопата, которую он придерживал правой рукой. Левая рука сжимала небольшой предмет – рулон канцелярского скотча, как выяснилось впоследствии. Не знаю, где он провел две ночи, но, судя по размашистым движениям, легким покачиваниям и нетвердому шагу, он не скучал. Думаю, алкоголем он сглаживал приступ болезни. Еще прежде чем он заговорил со мной, я понял, что вежливый старик в голове моего теперь уже бывшего пациента уступил место буйному параноику.
Шматченко подошел к машине и склонился над моим чуть приоткрытым окном. Внутрь дохнуло перегаром.
– Крутой автомобиль, доктор. От прадеда по наследству достался? – спросил Шматченко и скомандовал: – Открывай багажник.
– Не заперто, – ответил я.
Шматченко исчез. Позади звякнула о железный пол лопата, хлопнула крышка багажника и раскрылась задняя дверь.
– Вот так сюрприз, – сказал Шматченко. – Жена?
– Нет. Знакомая.
– В смысле?..
– В смысле просто знакомая.
Я сказал первое, что пришло в голову. И это было самое худшее, что я мог вообще ответить. Я назвал Наташу «просто знакомой» через двадцать минут после того, как она вызвалась помочь мне. Если бы мою историю услышала теща, она наверняка напомнила бы об отречении Петра и о девяти кругах ада, в центре которых лежит предательство.