Кунта молчал. Он давно понял, что Белл скажет гораздо больше, если ее не расспрашивать.
– Некоторые слова я знала еще с детства, – продолжила Белл. – Меня научили дети моего массы. Им нравилось изображать учителей, а масса и миссис не обращали на нас никакого внимания. Белые люди считают, что ниггеры слишком глупы, чтобы чему-то научиться.
Кунта вспомнил старого черного, которого постоянно видел в суде Спотсильвании. Он работал там уборщиком – годами мыл полы. И никто из белых даже не догадывался, что он копировал подписи с выброшенных бумаг, и научился делать это так хорошо, что стал писать и подписывать подорожные – а потом продавать их черным.
Водя кончиком указательного пальца по газете, Белл сказала:
– Здесь пишут о собрании Палаты представителей. – Она всмотрелась в газету и добавила: – Они приняли новый закон о налогах.
Кунта был поражен. Белл ткнула пальцем в другое место:
– А здесь пишут, что Англия отправила своих ниггеров обратно в Африку. – Белл посмотрела на Кунту: – Хочешь, чтобы я рассказала тебе, что они пишут об этом?
Кунта кивнул. Белл несколько минут смотрела на свой палец, безмолвно шевеля губами, а потом сказала:
– Они пишут, что около сотни ниггеров отправили в какую-то Сьерра-Леоне. Англия купила эту землю на деньги короля, и ниггерам выделили там участки земли и даже дали немного денег.
Хотя чтение давалось Белл нелегко, она развернула газету и стала один за другим показывать Кунте одинаковые маленькие значки, изображавшие человека с дорожным мешком на палке за плечами. Водя пальцем по тексту под одним таким значком, Белл сказала:
– Это объявления о беглых ниггерах. Когда ты сбежал в последний раз, так написали и о тебе. Здесь говорится, какого они цвета, какие отметины есть у них на лице, руках, ногах и спине после порки или клеймения. И здесь говорится, во что они были одеты, когда сбежали, и все такое. А потом здесь говорится, кому они принадлежали и какую награду получат те, кто их поймает и приведет обратно. Порой сулят до пяти сотен. А один ниггер сбегал так часто, что масса посулил десять долларов за живого и пятнадцать за его голову.
В конце концов Белл отложила газету, охнув от усталости.
– Теперь ты знаешь, откуда я узнала об этом ниггере-докторе. Оттуда же, откуда и масса.
Кунта спросил, не боится ли она, что ее увидят за чтением газет массы.
– Я очень осторожна, – ответила Белл. – Но однажды масса напугал меня до смерти. Он незаметно подошел ко мне, когда я вытирала пыль в гостиной. А я в тот раз уставилась в одну из его книг. Господи Боже, я думала, что умру на месте. Масса просто стоял и смотрел на меня. Но он ничего не сказал. А на следующий день на его книжном шкафу появился замок.
Белл спрятала газету под кровать, вернулась в комнату и сидела молча. Но Кунта слишком хорошо ее знал – он чувствовал, что у нее что-то на уме. Они уже собирались ложиться, когда она уселась за стол, словно приняв какое-то решение. Она с гордостью вытащила из кармана фартука карандаш и сложенный листок бумаги. Развернув листок, она начала очень осторожно писать буквы.
– Знаешь, что это? – спросила она и, прежде чем Кунта успел отрицательно покачать головой, сказала сама: – Это мое имя. Б-Е-Л-Л.
Кунта смотрел на написанные буквы, вспоминая, как сам годами шарахался от любых тубобских надписей, считая, что в них есть какая-то магия, которая может причинить ему вред. Он и сейчас посматривал на листок с опаской. А Белл писала новые буквы.
– Это твое имя. К-У-Н-Т-А.
Она с гордостью протянула ему листок. Кунта не устоял перед искушением и всмотрелся в странные значки. Через минуту Белл поднялась, скомкала листок и бросила его на горячие угли в очаг.
– Никогда нельзя этого показывать!
Прошло несколько недель, прежде чем Кунта наконец решил как-то справиться с раздражением, которое пожирало его с того дня, как Белл с гордостью показала ему, что умеет читать и писать. Как и белые массы, черные, рожденные на плантациях, считали само собой разумеющимся, что африканцы только что спустились с деревьев и не имеют никакого представления об образовании.
Как-то вечером после ужина Кунта опустился на колени перед очагом, выгреб на земляной пол золу и аккуратно разровнял и утрамбовал ее. Белл смотрела на него с любопытством. Он вытащил из кармана тонкую заостренную палочку и стал писать на золе свое имя арабскими буквами.
Белл даже закончить ему не дала.
– Что это? – возбужденно спросила она.
Кунта объяснил. А потом он тщательно смел золу обратно в очаг, сел в кресло-качалку и стал ждать, когда она будет спрашивать, как он научился писать. Долго ждать не пришлось. Он весь вечер говорил, а Белл слушала, что было очень необычно. Кунта рассказал ей, что всех детей в их деревне учили писать. Перья делали из сухих полых стеблей травы, а чернила – из измельченной сажи, смешанной с водой. Он рассказал ей про арафанга, про его утренние и вечерние уроки. Ему было приятно вспоминать, еще приятнее было видеть, как Белл слушает, чуть приоткрыв рот. Кунта рассказал, что в Джуффуре все должны были уметь читать Коран, прежде чем стать мужчинами. Он даже прочел ей наизусть несколько стихов из Корана. Он видел, что ей интересно. Кунта поразился тому, что впервые за долгие годы их знакомства Белл проявила какой-то интерес к Африке.
Белл хлопнула рукой по столу.
– А как у вас, африканцев, называется стол? – спросила она.
Хотя Кунта не говорил на мандинго с того времени, как его увезли из Африки, слово «месо» мгновенно сорвалось с его губ – он даже осознать этого не успел. И слово это наполнило его чувством гордости.
– А это? – Белл указала на свой стул.
– Сиранго, – ответил Кунта.
Он был так рад, что поднялся и стал ходить по хижине, указывая на разные предметы.
Постучав по закопченному котелку над очагом, он сказал «калеро», указав на свечу – «кандио».
Изумленная Белл поднялась со стула и стала ходить вслед за ним. Кунта поднял мешок со своими ботинками и сказал «бото», коснулся фляги из сухой тыквы – «миранго», подошел к сплетенной старым садовником корзине – «синсинго». Он привел Белл в спальню.
– Ларанго, – сказал он, указывая на постель, а потом: – Кунгларанг, – указав на подушку.
– Господь милосердный! – воскликнула Белл.
Судя по всему, она стала относиться к его родине с гораздо большим уважением, чем он ожидал.
– А теперь пора преклонить голову на кунгларанг, – сказал Кунта, садясь на край кровати и начиная раздеваться.
Белл нахмурилась, потом рассмеялась и обняла его. Он давно не чувствовал себя так хорошо.
Глава 67
Хотя Кунте по-прежнему нравилось бывать у Скрипача и садовника и беседовать с ними, теперь это случалось не так часто, как раньше, когда он был одиноким. И это было неудивительно – теперь он почти все свободное время проводил с Белл. Но даже когда они встречались, все было иначе: их отношение к нему изменилось. Нет, не то чтобы они перестали считать его другом, но смотрели теперь на него по-другому. Хотя они сами буквально толкнули Кунту в объятия Белл, но когда он женился, стали вести себя с ним иначе. Их разговоры с женатым другом стали не такими свободными, как раньше, и Кунта даже тосковал по прежней грубости Скрипача. Но теперь в них чувствовалось особое доверие. С течением времени разговоры их стали более глубокими и серьезными.
– Трусы! – воскликнул как-то раз Скрипач. – Белые люди хотят пересчитать всех и устраивают перепись! Они боятся, что ниггеров окажется больше, чем их самих!
Кунта рассказал о том, что Белл прочла в газете. По данным переписи, в Вирджинии белых оказалось всего на несколько тысяч больше, чем черных.
– Белые люди больше боятся свободных ниггеров, чем нас! – сказал старый садовник.
– Я слышал, что в Вирджинии около шестидесяти тысяч свободных ниггеров, – добавил Скрипач. – Но никто не говорит, сколько ниггеров-рабов. И этот штат не главный. В тех штатах, где земля самая плодородная, а урожаи на рынки перевозят на кораблях…
– Да, да, там на каждого белого приходится два ниггера! – перебил его садовник. – В дельте Миссисипи, в Луизиане, где растет сахарный тростник, во всем черном поясе Алабамы, Южной Каролины и Джорджии, где растят рис и индиго – там везде такие огромные плантации! И там работают столько ниггеров, что их и не сосчитать.
– Там такие большие плантации, что их делят на малые, и ими управляют надсмотрщики, – сказал Скрипач. – А массы, которым принадлежат эти большие плантации, всегда адвокаты, политики и бизнесмены. Они живут в городах и не появляются на плантациях – разве что иногда привозят в красивых экипажах своих друзей на День благодарения или на Рождество, или на летний пикник.
– А знаете что, – воскликнул старый садовник, – эти богатые белые люди из городов громче всех выступают против рабства!
Скрипач его прервал:
– Ну и что? Это ничего не значит! Всегда были богатые белые, которые выступали за запрет рабства. Рабство объявлено вне закона в Вирджинии десять лет назад. Но есть закон или нет, а мы все равно рабы, и прибывают все новые корабли, битком набитые ниггерами.
– А куда их девают? – спросил Кунта. – Я разговаривал с кучерами, и они рассказывали, что их массы ездят так далеко, где можно за несколько дней не увидеть ни одного черного лица.
– Есть целые округа, где нет ни одной большой плантации, – ответил садовник. – И ниггеров там нет. Там только маленькие бесплодные фермы, которые продают по пятьдесят центов за акр. Белые там так бедны, что едят землю. А еще хуже тем, у кого земля ничуть не лучше, но есть куча рабов.
– Я слышал об одном месте, где полно ниггеров, – сказал Скрипач, поворачиваясь к Кунте. – Вест-Индия. Знаешь, где это? За большой водой, почти там, откуда привезли тебя.
Кунта отрицательно покачал головой.
– Я слышал, – продолжал Скрипач, – что там одному массе принадлежит целая тысяча ниггеров и они выращивают и собирают тростник, а потом делают из него сахар и перегоняют на ром. Мне говорили, что многие корабли, как тот, на котором привезли тебя, выгружают африканских ниггеров в этой Вест-Индии, чтобы подкормить их после долгой перевозки. На кораблях они болеют и голодают чуть ли не до смерти. Их откармливают, а потом привозят сюда. За ниггеров, пригодных к работе, можно получить больше денег. Вот что я слышал.