О. СмирницкаяКорни Иггдрасиля
Тремя корнями
тот ясень-дерево
на три стороны пророс:
Хель — под первым,
хримтурсам второй,
под третьим — род человеков.
Исландцам — жителям далекого острова на севере Атлантики, выпала великая судьба стать хранителями памяти о событиях эпохи викингов и наследниками ее духовной культуры. Устное предание не забылось здесь в письменную эпоху, как это случилось в других скандинавских странах, но разрослось в мощное и живое древо, которое мы называем исландской литературой. Зеленые ветви этого древа достигают нашего времени, а корни его тянутся на три стороны. Первый и самый глубокий корень — это миф; второй корень уходит к легендарным героическим временам; третий — к началам исторического времени.
С исторического времени и начнем.
I
У самих исландцев, конечно, не было такого понятия, как «эпоха викингов». Ведь они смотрели на эту эпоху не со стороны, а жили в ней. Остров Исландия был открыт норвежскими мореплавателями около 970 года, а через полвека здесь жило уже около 70 тысяч поселенцев — в своем большинстве также норвежцев. Открытие и заселение Исландии и было для ее народа первой эпохой в истории страны — началом исторического времени. Все, что было прежде, ушло в область легенды.
Что более всего поражает в природе Исландии, когда видишь а впервые и пытаешься представить себе жизнь тех, кто когда-то занял земли по ее берегам, чтобы навсегда здесь остаться? Природа не просто грандиозна и первозданна в Исландии, «как в первый день творения» (М. И. Стеблин-Каменский). Она живет своей собственной драматической жизнью, напоминающей о близости хаоса и, кажется, не оставляющей места для человека. Исландцы не понаслышке знали об огненном великане Муспелле, который в конце времен спалит весь мир: они видели этот подземный огонь, вырывающийся из вулкана. Вблизи своих домов они видели бездонные ямы. полные кипящей воды. Вся же центральная часть Исландии так и осталась необитаемой: жить среди этих скал и камней, бескрайних ледников и лавовых полей могли бы разве лишь великаны. Даже погоды в обычном смысле нет в Исландии. Погода здесь — это не состояние атмосферы, а события, непредсказуемо и по нескольку раз на дню меняющие картину земли и неба. Уцелеть на этом острове и дать начато новому народу можно было только одушевив стихийную жизнь этой земли культурой.
Первопоселенцы заселили лишь узкую полоску земли по всему исландскому побережью. Но они создали из острова страну, проложив дороги от хутора к хутору и от каждого хутора — на альтинг. Они дали имена фьордам, рекам, горам и пригоркам, скалам и отдельным камням, если с этими камнями были связаны памятные события. Читая саги, можно проследить по карте маршруты, как они ходили и ездили на своих коренастых лошадках тысячу лет назад. Путь с восточного побережья Исландии к Полям Тинга на юго-западе страны занимает около семнадцати дней.
Учреждение альтинга в 930 году ознаменовало начало исландского общества и единственного в своем роде общественного строя — исландского «народоправия». В Исландии не было верховной королевской власти; первопоселенцев сплотили в народ силы внутренней связи: общий закон (знаменательно, что закон и общество называется по-исландски одним словом) и общее предание. На альтинге, куда исландцы съезжались на две недели в конце июня, провозглашались законы страны и разбирались наиболее важные судебные дела; здесь заключались торговые сделки, слаживались свадьбы, люди, жившие в разных уголках страны, обменивались здесь новостями. «Мудрым людям, замыслившим создание альтинга, мы более всего обязаны тем, что стали народом, до сих пор живущим в свободной Исландии» (Гильви Гисласон, современный политический деятель).
Общее предание исландцев — это саги. В сагах рассказывается о первых поколениях исландцев, и первый век после учреждения альтинга так и называется — «век саги». Что же такое саги? По своему происхождению — это местные рассказы о запомнившихся событиях прошлого. Существование подобных устных рассказов говорит о традиционности исландского общества, но конечно, не является особенностью Исландии. Б. И. Ярхо в своем переводе «Саги о Волсунгах» привлек внимание к замечательному сходству исландских саг с русскими крестьянскими повестями и особенно с нашими северными сказами. Слово «сага», собственно, и значит — «сказ». Но только в Исландии такие местные «сказы» вышли за пределы своей округи и стали достоянием всей страны. В исландской культуре — и это одна из самых характерных ее особенностей — вообще отсутствует различие между «местным масштабом» и «масштабом страны». Пс этой причине, например, в Исландии никогда не было диалектов: язык жителей отдаленных хуторов и поныне считается даже более правильным, более «чистым», чем язык столицы. Исландцы по сей день не имеют фамилий, а только отчества, т. е. все составляют как бы одну большую семью.
В то время, как анналисты в других странах записывали сведения о событиях государственной важности, исландцы сохранили в своих сагах (известных нам в основном из рукописей XIII–XIV вв.) память о прошлом страны как о жизни сотен и сотен людей. Из саг мы представляем себе, как жили исландцы времен «народоправия» гораздо подробнее и живее, чем жизнь своих соотечественников, скажем, в XVIII веке. Может быть, иные из этих подробностей покажутся читателю излишними. Трудно запомнить всех этих бесчисленных Торгримов и Торстейнов, особенно если некоторые из них упоминаются лишь мимоходом и больше не появляются в саге. Но нужно представлять себе, что для исландцев за этими именами стояли реальные люди «века саги», свидетели событий, о которых рассказывается, и чьи-то предки. Да и сам ход событий часто зависел от того, кто в критический момент встретится герою на пути — болтливая Раннвейг или осмотрительный Гудмунд («Сага о Гисли», глава XII)
Но далеко не все из того, что случилось в реальной жизни, имеет шансы «попасть» в сагу. Жизнь исландцев «века саги» встает перед нашими глазами не как беспорядочное нагромождение фактов — «повесть, / Рассказанная дураком, где много / И шума и страстей, но смысла нет» («Макбет», V. 5), но как жизнь значительная, внушающая уважение. Предки помнились как люди крупные, хотя и в человеческий рост. Местные рассказы переросли в сагах во всеисландский эпос — эпос исторического времени.
В основе почти каждой саги лежит распря, кровавый конфликт между соседями, и это может смутить современного читателя. Нас правда не смущают потоки крови, льющиеся со страниц триллеров и детективов: мы знаем законы жанра и понимаем, что все эти леденящие душу сцены придуманы писателем специально, чтобы пощекотать наши нервы. Но в сагах с полным спокойствием, как о чем-то само собой разумеющемся, рассказывается, как один уважаемый человек пришел к другому уважаемому человеку и пропорол его насквозь. И именно эта реалистичность и обыденность сцен убийств может нас покоробить: ведь в реальной жизни мы все же считаем убийство злом и тягчайшим преступлением, оправдывая разве что убийства, совершенные в целях «необходимой самообороны». Нам нелегко понять, что, хотя убийства, как о них рассказывается в сагах, чаще всего заранее планировали и совершали на холодную голову, они тоже служили средством необходимой самообороны в обществе, где не было карательных институтов, берущих на себя функцию наказания преступников, и где каждый должен был уметь постоять за себя сам — за себя, и за своих сородичей, и за тех бедняков и стариков, которые нуждались в попечении. Распри, как было замечено специалистами по социальной истории Исландии, не только причиняли урон обществу, унося наиболее активных его членов, но и, в известном смысле, шли ему на пользу, приводя в движение важные механизмы и, главное, предотвращая неконтролируемые вспышки агрессии, т. е. вводя месть в законное русло.
Но если месть была необходимостью в обществе «века саг», то естественно, что человек, умевший хладнокровно отомстить обидчику, вызывал к себе уважение: «только трус мстит сразу, а раб — никогда», говорит древняя исландская пословица. Мы поймем теперь почему на пиру у Гисли собралось вдвое меньше людей, чем у его зятя Торгрима (глава XVI): Вестейн еще не был отомщен, и репутация его побратима Гисли подвергалась серьезному испытанию.
И тем не менее, когда Гисли все же отомстил за Вестейна и убил Торгрима, это убийство поставило его вне общества. Гисли стал изгоем, человеком, которого каждый имел право убить. Как это понять? Дело в том, что распря, как было только что сказано, налагала на конфликтующие стороны определенные правовые обязательства: честным считалось убийство з бою или такое убийство, о котором его содеявший тут же открыто объявлял (не далее, чем «у третьего дома»). Такие убийства могли кончиться выкупом за причиненный ущерб и примирением сторон. Гисли же силою обстоятельств совершил противоправное, тайное убийство, ночью прокравшись в дом Торгрима и убив его во время сна. Можно лишь догадываться о сильнейших мотивах, заставивших Гисли избегать разглашения обстоятельств этого конфликта; он знал, что главным виновником конфликта и гибели Вестейна был его собственный брат Торстейн, но он не мог поднять руки на брата. Честь рода заставила Гисли поступиться принятыми в обществе правовыми нормами. Завязывается узел, не оставляющий надежд на благополучный исход этой истории.
Но трудно найти сагу со счастливым концом. Сага дает объективную картину социальной жизни общества, но та же сага, при всей бесстрастности ее тона, — это и драма человеческих судеб. Тинг на Мысе Тора объявил Гнели вне закона, но он навсегда остался одним из любимейших героев «века саги». Исландцы вообще склонны относиться с особой симпатией к людям несчастливой судьбы, помня, что (как говорится в другой исландской пословице) «одно дело доблесть а другое — удача». В центре Рейкьявика, рядом с университетом стоит памятник изгнаннику.
Распря в саге начинается обычно не по злой воле участников бытии («злые люди» вообще обычно остаются на периферии повествования). Но возникает повод, часто случайный — ссора с норвежскими корабельщиками, подслушанный разговор и т. п., — приходит в движение колесо событий, вовлекая в конфликт все новых людей и увлекая героев все дальше и дальше. Пресечь распрю невозможно, она должна исчерпать себя.
И тут самое важное, как в этих драматических обстоятельствах поведет себя человек. Современному читателю трудно уследить за всеми поворотами повествования и уловить все рассеянные в саге намеки, смысл которых был понятен тем, для кого писалась сага. Мы не владеем необходимой для этого информацией. Но фигуры главных героев встают в нашем воображении с исключительной отчетливостью. Когда, в середине 80-ых годов, был снят фильм по «Саге о Гисли», зрители больше всего спорили о том, насколько Гисли, Вестейн или Торкель в этом фильме похожи на своих саговых прототипов. И это может показаться странным: ведь в сагах почти нет описаний внешности и совсем ничего не говорится о внутреннем мире героев — о их мыслях и переживаниях. Автор вообще не комментирует происходящего и не заявляет о себе: сага как бы сама себя рассказывает. Но тем самым и характеры героев саги мы узнаем так же, как характеры людей в реальной жизни — по их словам и поступкам. Пока не кончена сага и живы ее герои, они могут проявить себя с какой-то новой стороны и заставить нас отчасти пересмотреть свое к ним отношение. Дочитав до конца «Сагу о Гисли», мы убеждаемся что Гисли был все-таки не совсем справедлив к своей сестре Тордис, пеняя ей за то, что в решительный момент она взяла сторону мужа и предала брата, и противопоставляя ее эпической героине Гудрун, которая убила мужа, мстя за братьев (глава XIX). Тордис в конце саги тоже попыталась отомстить за брата, хотя и неудачно.
Саги об исландцах — стержень традиции. Но исландцы создавали свою великую литературу хотя и на отдаленном острове, однако не в изоляции от остального мира. Путешественники и первооткрыватели новых земель, скальды, дружинники и историографы норвежских королей, исландцы всегда ощущали себя в центре мировых событий. Слово «остров», по своему этимологическому значению, — это «земля, обтекаемая течениями, струями», и остров Исландию не миновали важнейшие течения мировой культуры. Со времен христианизации Исландии (1000 г.) и начала письменности здесь был необычайно велик интерес к книге. Но вот что удивительно: если в начале письменной эпохи (XII в.) исландцы, как и другие народы средневековой Европы, читали и писали преимущественно на латинском языке, то спустя недолгое время, едва ли не вся популярная в Европе литература была переведена на исландский язык и одновременно с этим приобрела форму саги. Так были написаны, например, «Сага о троянцах» или «Сага о Карле Великом», или «Сага об апостоле Павле».
История норвежских королей также превращалась в сагу под пером исландских писателей, Читатель, конечно, заметит, что «Сага об Олаве сыне Трюггви» (одна из 16 саг, составляющих «Круг Земной», знаменитое произведение Снорри Стурлусона) во многих отношениях отличается от «саг об исландцах». Ведь главный ее герой — норвежский конунг, а содержание составляют события государственной важности. Известно, что заказчиками саг иногда были сами норвежские короли — ситуация, как можно думать, ставившая их авторов (примечателен сам факт, что мы обычно знаем имена авторов королевских саг!) в щекотливое положение. Тем более, казалось бы, это относится к Снорри — автору самого монументального свода королевских саг и одновременно политику, пытавшемуся на закате исландского «народоправия» влиять на отношения между Исландией и Норвегией.
Но политические пристрастия Снорри не дают себя знать в «Саге об Олаве сыне Трюггви». «Так рассказывается сага, как она происходит», и события давней норвежской истории оживают перед нами в запоминающихся сценах и диалогах, как если бы мы сами были их свидетелями. Сага не умеет льстить, и отдавая должное конунгу Олаву — отважному воину и дальновидному правителю, она не замалчивает и тех его деяний, которые едва ли могли послужить к его украшению в глазах читателей. Маловероятно, например, чтобы исландцы, во все времена отличавшиеся большой веротерпимостью, с сочувствием относились к его свирепым расправам с язычниками, изображенными крупным планом и без комментария.
У саги свой взгляд на историю. И рядом с Олавом, его приближенными и правителями других держав с ее страниц встают фигуры самых разных людей, с которыми сводила его судьба. Все эти люди, с позиции саги, тоже участники исторических событий: ведь для саги — это прежде всего поступки и слова конкретных людей. Может случиться при этом, что в решающий исторический момент самые запоминающиеся слова произнесет не конунг или его скальд, а какой-то волей случая оказавшийся рядом человек. Во время битвы при Свельде лучший стрелок в войске Олава Эйнар Брюхотряс стоял на корме корабля и пытался сразить Эйрика ярла. Одна из стрел «пролетела так близко от ярла, что прошла между его бедром и рукой». Тогда ярл приказал своему дружиннику пустить стрелу в Эйнара. Стрела попала «в середину лука Эйнара в то мгновение, когда тот натягивал свой лук в третий раз. Лук с треском разломился надвое. Тогда Олав конунг спросил: „Что это лопнуло с таким треском?“ Эйнар отвечает: „Лопнуло дело твое в Норвегии, конунг“» (глава CVIII). В той битве Олав конунг погиб. А Эйнар Брюхотряс стал в дальнейшем одним из самых могущественных людей в северной Норвегии, но это случилось много позже и об этом рассказывают другие саги.
Остается гадать, какими путями свидетельства о ранней норвежской истории дошли до Снорри. Что-то очевидно он брал из более ранних письменных саг (некоторые из них сохранились), что-то присочинил сам, а что-то слышал от осведомленных рассказчиков. Скорее всего в Норвегии были хорошие рассказчики, но в отличие от исландцев они не оставили саг.
Сходным образом обстоит дело и со скальдической традицией Норвегии. Известно (прежде всего от того же Снорри), что в IХ-Х вв. при дворах конунгов были норвежские скальды, слагавшие хвалу их подвигам. Но вслед за этим их совершенно вытесняют исландские скальды, и возникает впечатление, что все талантливые поэты выехали в Исландию. Более вероятно, однако, что мы имеем дело с «эгоцентризмом» самой исландской литературы: свои скальды лучше запоминались, как запоминались приключения исландцев при дворе норвежских конунгов (см. «Пряди об исландцах»).
Скальдические стихи известны прежде всего из саг. Современные читатели склонны пропускать их при чтении саг: слишком чужеродными они кажутся в кристально ясной прозе саги и слишком непохожими на поэзию в нашем понимании. Особенно это относится к так называемым дротткветтным («дружинным») строфам с их причудливыми кеннингами и переплетениями предложений. Действительно, скальдические стихи резко отличаются от современной поэзии как по своей форме и по своему назначению. Стихи нового времени призваны воздействовать на воображение читателя. От скальдических стихов ожидали прежде всего практической действенности. Во времена расцвета скальдической поэзии (X–XII вв.) сохранялась еще вера в магическую силу языка. Мастерство скальда состояло в его умении овладеть этой силой, для чего требовалось превратить звуки и слова в материал для сложнейшего орнамента, скрывающего смысл сказанного. Олав сын Трюггви понимал, что для блага его державы и для собственной его славы полезно иметь человека, который умеет восемь раз употребить «меч» в восьмистрочной строфе дротткветта, т. е. не просто восемь раз повторить это слово, но и ввязать его в стихотворную речь, и «врезать» его звуки в сложный узор аллитераций и рифм (в переводе удается лишь намекнуть на формальное мастерство скальда).
Хвалебные стихи по понятным причинам лучше всего сохранились. Они служат очень ценным историческим источником, потому что. восхваляя правителя, скальд обычно не приписывал ему подвигов, которых тот не совершал. Существовали и другие стихи, хулительные (ниды); подобно заклинаниям, они могли навести на человека порчу. Но такие стихи редко записывались. К тому же они обычно не представляли исторической ценности, так как содержащиеся в них обвинения обыкновенно были стереотипны и не претендовали на обоснованность.
Если судить «по сагам об исландцах», скальдическая поэзия получила необычайное распространение на острове. Едва ли не все исландцы, умели при случае сказать вису со всеми положенными рифмами и кеннингами. Может быть, это преувеличение, Некоторые Исследователи сомневаются, в частности, что все стихи, приписываемые в саге Гисли сыну Кислого, действительно сочинил Гисли, а не какой-то другой исландец или сам автор саги. В сущности это не так важно. Достаточно и того, что все исландцы, читавшие в древности саги, понимали эти стихи без комментария. Поэтому нет ничего неправдоподобного в том, что сестра Гисли Тордис сумела разгадать ту вису, которую Гисли произнес на кургане Торгрима, и уличить своего брата в убийстве.
II
Независимо от того, насколько Гисли был справедлив к своей сестре Тордис, ее действительно трудно «уподобить» (см. вису) эпической героине Гудрун. Поведение Тордис куда более противоречиво мотивы его, как это с большим реализмом показано в саге, сложны и не вписываются в героическую мораль.
Гудрун жила в героическом мире, которого не достигает людская память и к которому неприменимы обычные человеческие мерки. Мы узнаем об этом мире прежде всего из песен о героях, составляющих вторую часть рукописи «Старшей Эдды».
Современные исследователи, вооруженные объективными методами исторического анализа, кое-что знают о происхождении этих песен. Они укажут, что в песнях прощупываются следы реальных событий эпохи Великого переселения народов; что Гуннар — это исторический Гундихарий, последний правитель бургундского королевства на Рейне, уничтоженного в V веке гуннами; что Гудрун соответствует Гримхильд франкских сказаний (в скандинавском эпосе имя Гримхильд досталось ее матери), а за Гримхильд угадывается та самая Ильдико, на ложе которой, согласно готскому историческому преданию, погиб гуннский вождь Аттила (Атли скандинавского сказания). Зародившись в южных германских землях — у готов, бургундов, франков, предание, как полагают, к VII–VIII вв. достигло Скандинавии и легло в основу известных нам эддических песен «сигурдовского цикла».
Все это, очевидно, так и было в истории. Но традиция создав свой образ мира, для которого недействительны исторические ориентиры. Так, «юг», упоминаемый в песнях как место главных героических событий, — это не реальные готские или бургундские земли, а нездешний мир за «темным лесом» Мюрквидом. Южная страна Валланд (исландское название Италии; того же корня названия Галлия и Уэльс) превращается в «страну битв», откуда павшим воинам лежит путь в Вальгаллу. Соперница Гудрун Брюнхильд оказывается в этом мире сестрой гунна Атли и в то же время валькирией, девой Одина.
Древнее время, к которому сами исландцы относили события героических песен, мыслилось не просто как отдаленное прошлое, но как не засвидетельствованное очевидцами, запредельное время. О нем говорят древние песни, но начала самих этих песен неуследимы, и нельзя проверить, что в них правда, а что нет. Снорри Стурлусон, опиравшийся на «древние песни» (не известные нам) в изложении начальных событий норвежской истории, диалектически подошел к этому вопросу; «и хотя мы сами не знаем, — пишет Снорри в Прологе к „Кругу Земному“, — правда ли эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые люди древности считали их правдой». В отличие от критически мыслящего Снорри, этим «мудрым людям», видимо, не нужны были доводы: истинность сказанного удостоверялась для них самим поэтическим словом.
Замечательной силой внушения обладал сам стих героических песен — скандинавский вариант древнегерманского аллитерационного стиха. Важнейшие по смыслу слова в его коротких и энергичных строках связываются одинаковым началом — аллитерацией. Действие аллитерации усиливается и другими, необязательными звуковыми повторами, и вся строка живет в памяти как единый поэтический образ:
Ar var aldo, par er arar gullo.
Звуковая и одновременно смысловая слитность этого стиха не может быть передана в переводе: «Древле было, орлы кричали». Переводчику приходится восполнять утраты другими средствами (что В. Тихомиров и делает с большим искусством в своих переводах). Размер героических песен не мыслился отдельно от самих песен; он так и назывался в исландской традиции — форнюрдислаг, т. е. «древнесловный склад». Филологи иногда называют его эпическим размером, а сами песни — эпическими песнями. Но тут нам понадобится важное уточнение.
В самом деле, героические песни «Эдды» мало похожи на эпос в обычном понимании. В них, в сущности, почти нет эпического действия: даже убийство дракона Фафнира — главный подвиг Сигурда, остается в них где-то на заднем плане — во вступительной прозе к одной из песен. Если не знать наперед, что Сигурд — величайший герой древности и что из-за клада Фафнира произойдут большие беды, то, сказать по правде, этот рассказ о том, как Сигурд заколол дракона («…и когда Фафнир проползал над ямой, Сигурд вонзил ему в сердце меч») не производит особенного впечатления. Песнь, о которой мы говорим, называется «Речи Фафнира», и речи, которыми обмениваются издыхающий дракон и Сигурд, составляют главное содержание. Прямых речей — драматических диалогов, прорицаний, гневных монологов, рассказов о вещих снах и отрывочны воспоминаний — вообще очень много в песнях. Сказание сведено в них к отдельным «крупным планам» — эпизодам, как бы выхваченным яркой вспышкой света и приковывающим особенное внимание читателя. В этих эпизодах сгустились судьбы героев, в них средоточие тех страстей, неразрешимых конфликтов, роковых решений, которые и составляют основную, внутреннюю интригу предания. Что же касается событий внешних — приездов и отъездов героев, эпических битв и отдельных убийств — обо всем этом мы чаще всего узнаем лишь из намеков и беглых упоминаний. Отсюда, по-видимому, следует, что аудитория была знакома со сказанием не только из песен, но и из каких-то прозаических рассказов, дававших понятие о последовательности событий, взаимоотношениях персонажей и т. п. В таком случае короткие прозаические вставки, которые кое-где встречаются в тексте «Эдды», могут рассматриваться как своего рода конспекты подобных рассказов. Автор же «Саги о Волсунгах» соединил воедино героические песни и прозаические рассказы, составив из всего этого материала связное и пространное повествование — сагу о древних временах. В силу самого своего жанра, сага заботится о правдоподобии рассказа: в ней появляется множество подробностей; на сцену выступают эпизодические персонажи — не только мать Сигурда Хьёрдис, но также и ее глупая служанка, и ее новый муж Альв; у воинственной Брюнхильд появляется хозяйственная сестрица Бекхильд и т. п.
В разреженном и гулком воздухе эддических песен нет места подробностям и статистам. Все внимание в них безраздельно сосредоточено на деяниях главных героев, которые, как кажется, одни только и живут в этом мире, Героический мир — это мир от начала и до конца поэтический, он не соприкасается с посюсторонней исторической действительностью. Поэтому было бы неуместно судить героев по житейским критериям и мерить их деяния социально-историческими мерками. Едва ли плодотворно задаваться, например, вопросом, почему Гудрун беспощадно мстит за братьев, бывших виновниками гибели ее любимого мужа, и объяснять это тем, что узы кровного родства были в архаическом обществе крепче супружеских уз. Подобные объяснения не раз предлагались исследователями, но логика их не достигает цели: поступки Гудрун мотивированы не юридическими и не социально-историческими нормами, а героическим императивом песни. Было время, рассказывается в «Первой Песни о Гудрун», когда Гудрун, скорбя о гибели Сигурда, прокляла своих братьев. Проклятие Гудрун — нечто большее, чем всплеск эмоций убитой горем женщины; это пророчество, которому суждено сбыться. Судьба братьев, погубивших Сигурда по наущению Брюнхильд и завладевших кладом Фафнира, предречена отныне, и гуннский князь Атли — лишь ее орудие. Но придет роковой час, и Гудрун, столь же решительно примет сторону братьев и ни перед чем не остановится, чтобы не просто убить, но и унизить Атли, превратить в позор его недолгое торжество.
Но почему же все-таки заслуживает славы Гудрун, убившая своих маленьких, ни в чем не повинных детей и накормившая их мясом своего мужа? Подобные вопросы неизбежны, если читать героическую песнь как прозу и видеть в ней отражение жизни, хотя бы и древней. К такому прочтению склонялся уже автор «Саги о Волсунгах», в подробностях расписывающий мольбы детей, просящих мать о пощаде. В древней песни эта душераздирающая сцена отсутствует. Вообще следует отметить, что, хотя в песнях упоминается о событиях, которые могут показаться дикими, с точки зрения общечеловеческой морали, все эти «дикости» никогда не бывают в них самоцельны и тем более никогда не выпячиваются, не смакуются поэтом. Скорее это лишь знак той страшной цены, которую приходится заплатить героям за их главный подвиг — подвиг духа, не сломленного ударами судьбы. Зачем Гуннар приказал вырезать сердце у своего брага Хегни (еще один поступок, поражающей своей бессмысленной жестокостью читателя, склонного к буквальному пониманию поэзии)? Кажется, затем лишь, чтобы бросить в лицо Атли гордые слова о проклятом золоте, которое не достанется гуннам, но навсегда уйдет в воды Рейна. Бессмертная красота этих слов непередаваема в переводе (даже в замечательном переводе И. М. Дьяконова). Их единственным соответствием в искусстве нового времени могла бы быть разве лишь музыка, и они вошли золотой нотой в музыку Рихарда Вагнера («Кольцо Нибелунгов»).
Гуннар, герой «Песни об Атли», принимает решения, достойные мужа. Отправляясь безоружным на встречу с Атли и навстречу своей собственной смерти, он обращает свое поражение в победу, в залог своей вечной славы, ибо как сказано в «Эдде» («Речи Высокого»):
Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но смерти не ведает
громкая слава
деяний достойных.
Но гораздо чаще, как уже было сказано, главные подвиги героев остаются на заднем плане. Превосходные качества Сигурда и Хельги не нуждаются в подтверждениях. Этим героям на роду написано «стать превыше конунгов прочих». Слава их заведома и запечатлена в самом языке песен, в величальных эпитетах, подобно ореолу окружающих их имена. Более того, этот героический ореол, не омрачают и те, не всегда похвальные поступки, которые доводится совершить героям по ходу действия. В одной из эддических песен мудрый Грипир, дядя Сигурда, предсказывает герою все, что ждет его в будущем, Рассказав о том, как Сигурд отомстит за отца и победит Фафнира, он поведал, далее, поддавшись на уговоры Сигурда, и об ожидающих его злоключениях: о том, как он даст клятву Брюнхильд в вечной верности и тут же нарушит ее, прогостив ночь у Гьюки; о том, как он даст обмануть себя, и возьмет в жены Гудрун, и снова посватается к Брюнхильд, но уже под видом Гуннара и в его интересах и т. п. Сигурд продолжает допытываться, не причинит ли все это урона его чести. Из ответов Грипира следует, что герой не несет ответственности за то, что случится; вопреки козням судьбы, — «здесь на земле, /под солнца жилищем, / не будет героя / Сигурду равного». «С судьбой не поспоришь!», — отвечает на это Сигурд.
Как бы ни были велики герои, центральная роль в песнях достается не им, а героиням. Было замечено, что образ их как бы двоится. С одной стороны, перед нами женщины в трагической, но реальной ситуации. Но в то же время эддические героини несут в себе «валькирическое» начало и оказываются способными совершить то, что не под силу смертным. Трагические ситуации, выпавшие на долю Гудрун и Брюнхильд, созданы не ими, они становятся жертвами чужих интриг: Брюнхильд разлучена с суженым и, став жертвой предательства, невольно нарушает обет выйти замуж за того, кто не ведает страха, т. е. за Сигурда; Гудрун узнает, что она обманным путем была выдана за Сигурда и переживает одну утрату за другой. Но во всех ситуациях героини ведут себя «не как жены другие». Они не покоряются судьбе, но принимают на себя роль мстительниц. «Валькирическое» начало ярче всего проявилось в Брюнхильд не тогда, когда она носилась по воздуху, выполняя волю Одина, а тогда, когда она добилась смерти Сигурда и сама пронзила себя мечом, чтобы последовать за ним одной дорогой в царство Хель. В отличие от не ведающих страха и сомнений героев, героини совершают свой трагический выбор ценою тягчайших испытаний и неслыханных жертв. Герой достигает величия тогда, когда идет навстречу судьбе. Но замышляющая месть героиня сама берет на себя роль судьбы: «всегда ты была злою судьбой мужей», — сказано о Брюнхильд. С сухими глазами совершает Гудрун свое жертвоприношение в палатах Атли и предает их огню вместе со всеми, кто в них находится. Выполняя до конца свой долг, героини торжествуют победу. Но безотрадно их торжество, Каждая из них могла бы сказать словами Сигню дочери Волсунга: «И так много учинила я для мести той, что дольше мне жить не под силу».
III
Скандинавские мифы увлекательны сами по себе, Мы не устаем gоражаться фантазии древних людей, создавших эти бесконечно разнообразные, одновременно мудрые и наивные, рассказы о богах, великанах и множестве других обитателей мифологического мира. Но если мы попытаемся немного глубже вникнуть в то, что же такое эти мифы, дошедшие до нас из песен «Старшей Эдды» и из пересказов Снорри Стурлусона в его «Эдде» («Младшая Эдда»), мы поневоле задумаемся. Ведь обе «Эдды» — памятники середины XIII века, между тем как Исландия была крещена в 1000 году, т. е. за два с половиной века до этого. Правда, общепризнано, что мифологические восходят к глубочайшей языческой древности. Однако что это значит — «восходят»? Может быть, они сберегались памятливыми исландцами просто как «обломок древней правды», из почтения к предкам и ради их поэтичности? Или, может быть, это просто литературная вариация на мифологические темы, дальний отголосок древних верований? Оба эти предложения не раз высказывались учеными. И все же, как ни невероятным это может показаться, миф не умер в Исландии. Спустя долгие века после принятия христианства исландцы каким-то образом сохранили веру в «старых богов» и реальность мифологического мира.
В «Саге об Олаве сыне Трюггви» (глава LXIV) читатель найдет примечательный эпизод. Как рассказывается в саге, к конунгу Олаву, крестителю Норвегии, как-то пришел старик в широкополой шляпе с одним глазом, Речи этого старика были так интересны и он так убедительно отвечал на вопросы конунга, что тот засиделся с ним до глубокой ночи. На следующее утро конунг догадался, что посетивший его гость — не кто иной, как Один, «в которого язычники долго верили». «Но Одину не удастся перехитрить меня», — сказал Олав. Не следует ли из этих слов, что и сам Олав, ярый враг язычников, отрицал не столько существование Одина, сколько авторитетность его суждений? Так, во всяком случае, могло представляться дело Снорри, рассказавшему этот эпизод.
Но обратимся к самим мифам, как они известны нам из эддических текстов. Героический мир, о котором шла речь выше, целиком воплощен в самом предании (был бы праздным вопрос, как проводили время герои, когда им не приходилось биться друг с другом и участвовать в распрях). Но мифы создают впечатление, что мифологический мир гораздо больше того, что о нем рассказывается. Он как бы существует сам по себе, живет своей собственной, особенной жизнью, а тексты лишь приоткрывают нам отдельные его участки отдельные сцены из жизни богов. Сцены эти замечательно разнообразны по тону — в них есть место и лирике, и поучениям, и самому грубому фарсу. При этом они не связаны общим сюжетом и неизвестна даже сама их последовательность. Нельзя сказать, что было раньше — приход Одина к конунгу Гейррёду («Речи Гримнира») или его перебранка с Тором («Песнь о Харбарде»). Для мифов, во всяком случае для громадного их большинства, не существует «до» и «после», но есть только «здесь» и «всегда». Поэтому мифологические события происходят в песнях как бы у нас на глазах, как своего рода представление, сценическое действо. Даже мудрые сведения об устройстве мира становятся частью этого действа, обыгрываются на «эддической сцене». Гримнир не просто в подробностях описывает Асгард и перечисляет его обитателей: всею силой своего духа он стремится перенестись в Асгард, воссоединится с богами и снова стать самим собою — всемогущим Одином.
Впечатление неисчерпаемости н реальности мифологического мира еще усиливается благодаря тому, что почти в каждой песни, как и в пересказах «Младшей Эдды», мы находим множество имен и намеков на какие-то неизвестные нам события. Конечно, во времена язычества скандинавы гораздо больше знали о мифологическом мире; были у них и другие, более прямые, способы контакта с ним — ритуалы и обряды, о которых умалчивают письменные источники. Но открытость, неэамкнутость мифологического мира — важное его свойство.
На это, правда, можно возразить, что из некоторых представлений, запечатленных в эддических текстах, как будто следует, что мифологический мир, напротив, компактен и легко обозрим. Как рассказывается, боги создали мир из тела первовеликана Имира: моря — из его крови, землю — из плоти, скалы — из костей и т. д. Идея замкнутости мира запечатлена в образе Мирового змея, залегшего в океане и обвивающего всю землю. А сам образ Мирового древа разве не свидетельствует о целостности мира, о рациональной простоте его устройства? Ветви Иггдрасиля раскинулись над всем миром, корни его идут на три стороны, и само древо делит мировое пространство на три яруса: наверху живут боги, в центре — люди, а внизу, в подземном мире находится царство Хель. Но миф на то и миф, что к нему неприменимы законы логики и геометрии. Чем больше мы вглядываемся в картину мифологического мира, тем более расплывчатыми, неопределенными становятся ее очертания. Ведь и о теле Имира сказано, что боги создали из него не весь мир, а Мидгард, т. е. обиталище людей. Строительство же своего собственного обиталища — крепости Асгард — они по неясным причинам поручили некоему великану. Более того, из мифов вообще невозможно вывести представление о мире как единой вселенной, мироздании, Всюду мы читаем лишь о конкретных мирах, населенных различными существами — асами, ванами, альвами, великанами и т. д., а также людьми. Местоположение этих миров или их расположение о отношению друг к другу остается также неопределенным. Так, Мидгард, как это следует из самого его названия («срединный двор»), очевидно расположен в центре; но в центре («середине мира»), судя по тому, что говорится об этом в «Младшей Эдде», бьет построен к Асгард. Отсюда, впрочем, не следует, что он не находится одновременно и наверху-., на небе, куда ведет радужный мост Биврёст. Тор ходит пешком в Страну великанов (Йотунхейм), но иногда он с большим грохотом (ведь Тор — это скандинавский громовержец) ездит туда на своей колеснице, а в иных случаях, чтобы вернуться из Страны великанов в Асгард, ему необходима лодка. Так где же находится Страна великанов? В мифах сказано, что «на востоке». Но судя по всему, восток, а также север — должны пониматься в данном случае не как страны света, а как не освоенная богами, «опасная» окраина мифологического мира. Как сказано в одной мифологической песни, путь в Хель лежит «на север и вниз» (по-исландски до сих пор послать кого-нибудь «на север и вниз» — значит «послать к черту»). Восток и север, как мы видим, противопоставляются в мифе не западу и югу, а середине мира, т. е. устроенной его части.
Но и это противопоставление слишком грубо для прихотливой и переменчивой картины мифологического мира. Мы бы допустили несправедливость по отношению к великанам, увидев в них только воплощение дикой стихии, силу враждебную богам. Правда, ботам приходится постоянно отражать их натиск: «бить великанов» — основное занятие Тора, поверженные великаны есть на счету и у других богов. Однако у богов есть и свой интерес в Йотунхейме. Не только великаны зарятся на главных красавиц Асгарда, но и Один непрочь позабавиться с великаншами, а две из дочерей великанов, Скади и Герд, стали женами богов — Ньёрда и Фрейра (неясно, имеет ли какое-нибудь значение, что оба эти бога происходят из рода ванов, с которым некогда враждовали асы). Великаны обычно представляются в мифах как существа тупые и злобные. Но из других мифов, напротив, следует, что они владеют мудростью недоступной богам; это и неудивительно: ведь они древнее богов. И самое главное: нигде в эддических текстах не сказано, чтобы великаны — обитатели Йотунхейма причинили существенный урон богам. Если это и стихия, то укрощенная стихия, если великанский «восток» — окраина, то все же не самая отдаленная окраина.
Гибель богов и всего устроенного ими мира придет не от великанов, а от неких чудовищ — Фенрира Волка, Мирового Змея Йормунганда, Сурта… И вот что особенно странно: самые свирепые из чудовищ суть порождения Локи, т. е. того, кто был своим среди асов или, как сказано в «Младшей Эдде», к ним «причислялся».
Обратимся же к асам. Мы уже знаем, что они не единственные боги в мире: есть еще ваны, обитающие где-то в Ванахейме. Но асы — верховная группа богов, держащая в повиновении обитателей других миров (заметим, кстати, что у чудовищ, за исключением Хель, нет собственного мира). Нам, однако, было бы нелегко составить четкое представление, как же боги относятся к роду, или семейству асов. В «Младшей Эдде» Высокий (т. е. сам Один) называет Гюльви «двенадцать божественных асов». При этом он забывает упомянуть самого себя, но зато относит к асам Ньёрда и Фрейра — по происхождению ванов. Неясно, считались ли асами дети Тора, Моди и Магни, или сын Одина Хермод — тот самый, кто взялся ехать «вниз и на север», чтобы вызволить у Хель своего брата Бальдра. В общем, семейство асов и асинь (число которых еще менее определенно) — это скорее открытое множество. В конечном счете важно лишь то, каким богам поклонялись скандинавы в языческие времена, и о ком из них больше всего рассказывается в мифах.
Ни о ком мы не узнаем больше, чем об Одине, Торе и Локи. Их фигуры встают перед нами из мифов как живые. Но несмотря на всю реальность, «жизненность» их характеров, мы бы остереглись уподобить их людям. В особенности это относится к Одину и Локи, самым загадочным персонажам скандинавской мифологии.
Нетрудно, конечно, признать Одина в характерной фигуре одноглазого старика в широкополой шляпе. Но в этом обличии Один странствует по Мидгарду и является людям. В мифах появляется и иной Один — насмешник и обольститель великанш, вдохновенный поэт и колдун, бог павших и зачинщик битв (сам, однако, в битвах не участвующий!), и бог, выпытывающий у вёльвы сокровенное знание о судьбах мира. У Одина столько же личин, сколько имен, ибо имена эти и есть его личины. И тем не менее за разными личинами угадывается какое-то общее, только ему, Одину, присущее начало. Что это? Творческое вдохновение (само имя Одина восходит в конечном счете к индоевропейскому корню, означающему «дух, вдохновение»)? Или, напротив, сугубая умышленность всех его деяний? События, в которых участвует Один, всегда развиваются, как он замыслил. Невозможно до конца разгадать миф, перевести его образы на язык абстрактных формулировок.
Но фигура Локи, по своему, еще сложнее. Снорри говорит о Локи в «Видении Гюльви»; «Асы не раз попадали из-за него в беду, но он же выручал их своей изворотливостью». Локи нередко выводится на сцену как спутник Тора и Одина в их странствиях и приключениях Он добыл для асов их главные сокровища и, может быть, вместе с Одином и Хёниром участвовал в создании людей из Ясеня и Лозы (см. прим. 6 к «Прорицанию вёльвы»). Более того, в Локи, как в кривом зеркале, отражаются некоторые черты Одина; он — комический двойник Одина, пародия на верховного аса. Это сходство забавно обыгрывается в «Перебранке Локи», где Один и Локи бросают друг другу по сути дела одинаковые обвинения — в колдовстве и немужественности.
Но, как ни забавен, ни низок Локи, у него есть некоторые преимущества перед верховным асом, Один странствует в разных мирах; Локи всюду свой: ас среди асов и демон среди демонов. Едва ли вполне случайно повелитель запредельного мира Утгарда, куда как-то забрел Тор со своими спутниками (см. «Младшую Эдду»), носит имя Утгарда-Локи. В образе кобылицы Локи родил Одину его знаменитого коня Слейпнира. А некая великанша Ангрбода родила от Локи тех самых чудовищ, которые в свой срок уничтожат богов. Один меняет личины: Локи же — оборотень по натуре, и богам не придется ждать от него пощады, когда, сбросив узы, которыми они его связали, он поведет против них корабль чудовищ.
Миф о гибели богов восходит, вероятно, ко временам глубочайшей древности. Намеки на него есть во многих эддических песнях. Но лишь в одной из них, в «Прорицании вёльвы», картина грядущих бедствий и последней битвы богов и чудовищ встает перед нами во всей своей зримости — такою, какой увидела ее древняя пророчица, разбуженная Одином от смертного сна.
«Прорицание вёльвы» открывает поэтическую «Эдду», и это самая величественная и самая загадочная из эддических песен. Образы ее так ярки, так вдохновенно звучит голос вёльвы, что трудно сомневаться: перед нами истинное пророчество — текст, рожденный в глубинах мифологического сознания. Но главные мифы, известные из других песен и пересказов Снорри, выступают в «Прорицании вёльвы» в каком-то новом качестве. Война асов и ванов, строительство Асгарда, смерть Бальдра — эти и другие события проходят перед нами не как отдельные сцены из жизни богов, а как акты вселенной драмы, конец которой известен, Все оказывается взаимосвязанным в судьбах мира. Добро прорастает злом, неутомимая деятельность богов расшатывает основы устроенного ими мира, приближая в конце концов его гибель. В своем стремлении к власти боги попирают законы, ими же установленные. Сам Один на сей раз оказывается участником событий, ход которых ему неподвластен. Боги, как и все сущее, не избегнут приговора судеб — норн, которые в этой песни носят знаменательные имена — Прошлое (Урд), Настоящее (Верданди) и Будущее (Скульд).
Норны, конечно, остаются обитательницами мифологического мира. Но представление о времени как о процессе, устремленном из прошлого к будущему — к концу мира и новому его возрождению (последние строфы «Прорицания вёльвы»), — это представление скорее всего отражает влияние христианства. Большинство ученых предполагает, что эта песнь сложилась в Исландии во второй половине X века. т. е. в переломную эпоху между язычеством и христианством. Христианство исподволь проникало в Исландию, уживаясь здесь на острове с язычеством. Как сказано в «Саге о Гисли» (события которой относятся ко второй половине X века), «Гисли не приносил больше жертв с тех пор, как побывал в Вэбьёрге в Дании, все же он, как и прежде, устраивая пиры, и притом со всей пышностью» (глава X). А жена Гисли Ауд после смерти мужа крестилась в Дании и совершила паломничество в Рим. С другой стороны, конунг Олав сын Трюггви, насаждавший христианство у себя дома в Норвегии, не достиг успеха в Исландии: проповеди его посланца священника Тангбрада лишь подогрели рознь между сторонниками старой и новой веры. Язычники продолжали упорствовать. Потребовалась вся мудрость предводителей с той и другой сторон, чтобы прийти в конце концов к согласию. Христианство было принято в 1000 году на альтинге — как закон общий для всей страны. «Если закон не будет един, то и мира не будет, а этого нельзя допускать», — сказал в своей знаменитой речи годи Торгейр со Светлого Озера (сам язычник!) и все исландцы с ним согласились. С тех пор христианство стало официальной религией в Исландии; язычникам первое гремя разрешалось совершать свои обряды, но негласно.
Эта тайна язычников не была разглашена и сагами: мы почти ничего не узнаем из них о том, как относились к старым богам исландцы века саг. И, видимо, нам не суждено узнать, кто же были те исландцы (или исландки), которые сохранили вплоть до XIII в. мифологические песни и, передавая из поколения в поколение пророчество вёльвы, говорили ее устами.
Расцвет исландской литературы в XIII веке совпал с концом исландского «народоправия». Страну потрясали междоусобные, братоубийственные распри. В 1272 году Исландия потеряла независимость: верховная власть была передана норвежскому королю Хакону Хаконарсону. С конца XV века Исландия становится колонией Дании. Наступают самые темные века в ее истории. Но именно из этих веков беспросветной нужды и напастей (в начале XVIII века исландцев было около 50 тысяч — гораздо меньше, чем в век саги) к нам доходят многие рукописи саг и бумажные списки «Эдды». Современный исландский писатель Сигурд А. Магнуссон так сказал о своих соотечественниках: «Мы, исландцы, все одержимые. Когда всякий другой народ больше всего бы заботился о хлебе насущном, мы сидели по своим нищим землянкам и писали, писали, писали. Слово спасло нас».
Переводыи другая литература для дальнейшего чтения
Эта книга дает представление не только о древнеисландской литературе. но и об истории ее перевода в России. Классикой стал перевод «Саги о Волсунгах» Б. И. Ярхо (Academia, М., 1935). Переводчик с замечательным искусством подчеркнул те особенности языка саги, которые роднят ее с русской крестьянской прозой, в частности, с нашим северным сказом. Но немаловажная разница между ними определяется тем, что в Исландии никогда не существовало особой крестьянской культуры, противопоставленной культуре образованных верхов общества. Все исландцы были в прошлом крестьяне, что не мешало им прославиться как «самому литературному народу мира». Соответственно, и язык саги никогда не воспринимался как специально «крестьянский язык», но в общем совпадал с разговорным языком своего времени, а в исторической перспективе дал начало исландскому литературному языку. Именно так, предельно просто, избегая какой-либо стилизации под народную речь, переводил саги М. И. Стеблин-Каменский; по этому пути пошли и другие переводчики его школы.
Издания древнеисландской литературы, предпринятые по инициативе и под руководством М. И. Стеблин-Каменского, дают широкое представление об основных жанрах древнеисландской литературы. Назовем лишь некоторые из них: Старшая Эдда (пер. А. И. Корсуна), «Лит. памятники», Л., 1963; Младшая Эдда (пер. О. А. Смирницкой), «Лит. памятники», Л., 1971, Исландские саги. Ирландский эпос, серия БВЛ, М., 1972; Сага о Греттире (пер. О. А. Смирницкой), «Лит. памятники», М., 1976; «Поэзия скальдов» (пер. С. В. Петрова), «Литламятники», Л., 1979; «Круг Земной», «Лит. памятники», М., 1980. В этих изданиях были впервые опубликованы саги и скальдические стихи, помещенные в настоящей книге. «Пряди об исландцах» в переводе Е. А. Гуревич публикуются впервые. Читателю могут быть знакомы принадлежащие В. Тихомирову переводы таких памятников мировой культуры, как «Беовульф» и гимны «Ригведы»; в этой книге публикуются его новые переводы из эддической поэзии. Перевод «Песни об Атли» принадлежит И. М. Дьяконову — нашему крупнейшему востоковеду и переводчику шумерского «Эпоса о Гильгамеше».
Читателю, желающему глубже узнать историю и культуру древней Скандинавии, мы особенно рекомендуем также следующие кнн ги: Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 1966; Гуревич А. Я. История и сага, М., 1972; Гуревич А. Я. «Эдда» и сага. М., 1979; Стеблин-Каменский М. И. Культура Исландии. Л., 1967; Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Л., 1971; Стеблин-Каменский М. И. Миф. Л., 1976; Стеблин-Каменский М. И. Древнескандинавская литература. М., 1979.