Почему хаммари лезут в этот мир, что они намерены делать с ним — на это нет разумного ответа. Как нет ответа, почему сквозь камень тянется к солнцу росток. Почему он не умирает в холодной толще, не лезет вбок или вниз, но только вверх? Можно лишь предполагать.
Также можно думать, что они, хаммари, хотят исправить вопиющую, на их взгляд, несправедливость.
Но, быть может, это как раз часть замысла Творца и потому — высшая справедливость.
— Разве такое возможно, отец? — удивился юный кесарь.
— Посуди сам. Когда бы хаммари не прорывались из своего мира в этот, не было бы нужды в драконах, охраняющих грань между ними. Когда бы после создания драконов хаммари прекратили свои поползновения и в ужасе забились в песчаные норы, драконы по сей день оставались бы одушевленными сгустками пламени.
Лишь настоятельная, крайне жестокая необходимость вынудила наше гордое племя, вырастая из пламенных корней своих, заключить пусть шаткий, но все же союз с людьми. Союз огня и воды, невозможный и все-таки существующий, в котором каждый день, каждый миг приходится смирять неукротимые силы, дабы вода не погасила искры нетленного пожара, а огонь не иссушил дарующую жизнь воду.
— Но если так, — по-прежнему удивленно проговорил младший Дагоберт, — то, выходит, нам не суждено одержать над хаммари окончательную победу. И даже если поход будет успешным и мы одолеем их, этот ужас вернется опять?
— Непременно вернется, — печально вздохнул могучий дракон. — У меня есть мысль. Она дерзновенна, я гоню ее прочь, но она всякий раз возвращается: что, если мир совершенный, в котором неведомым мне образом соберутся воедино и огонь, и вода, и воздух, и даже, — он заскрежетал отточенными клыками, — эти каменные отродья, хаммари, — и есть Творец изначальный?
Что, если Он намеренно поселил вражду меж нами, чтобы, вечно стремясь к недостижимым высотам, ни один из нас не смог достигнуть истинного могущества?!
Но хватит об этом. Сейчас тебя ожидает поход — тяжкий молот, кующий булат из болотного железа…
Нурт открыл глаза. Все тело била крупная дрожь, испарина выступила на лбу, губы пересохли, точно влага никогда не касалась их. Это было так странно, что он оторопел.
— Эй! Да у тебя лихорадка! — тощий, вечно насмешливый верзила с кривой, точно змеиный след, переносицей наклонился и приложил к его лбу ладонь. На этот раз он вовсе не глумился. Нурт попытался отстраниться, прикосновение к лицу злило его. Среди абарцев такое действие вообще считалось оскорблением, вызовом на бой. Но сейчас холодные пальцы чужака показались ему удивительно приятными. Он закрыл глаза и застонал — не от боли, от горького отвращения к себе.
— Час от часу не легче, — слышалось у него над головой. — Так, девушки, сюда нужен холодный компресс и постоянный уход, или приход, это уж вам виднее.
— Женя, придется подкормить эту искореженную боевую машину антибиотиками. Черт его знает, каким дерьмом люди Элигия мазали свои клинки. Если сейчас начнется заражение крови, наш источник информации иссохнет на корню и все наши поскакушки окажутся таким себе пикничком, причем, что самое обидное, без шашлычка.
Нурт не почувствовал, как сознание покинуло его. Мокрая ткань коснулась его, пробуждая, потом уверенно легла на лоб. Он открыл глаза: над ним склонилась бывшая пленница.
— Так легче? — спросила она.
— Да, — прошептал воин и снова, прикрыв глаза, спросил: — Почему ты делаешь это для меня?
— Потому что это правильно.
Нурт удивился еще больше.
— Нет, это неправильно. Я — навозная куча для своих и поверженный враг для тебя.
— Это не так, — покачала головой благородная дама. — Ты — человек, запутавшийся в себе. Ты забыл, что для тебя действительно важно. К тому же, ранен…
Нурт вновь застонал. Он готов был к измывательствам, пыткам, но это… Он чувствовал боль впервые в жизни, не досадное зудение зарастающих ран, а настоящую боль. Но сильнее боли было вот это — глубочайшее недоумение, осознание нереальности происходящего.
Нурт глубоко вдохнул и резко вытолкнул через зубы горячий воздух:
— Почему мне больно?
— Потому что ты человек. Всякому человеку больно, когда его ранят.
— Прежде так не было, — куда-то в пространство сказал абарец.
— Прежде ты был не совсем человеком, — ответила благородная дама Ойген.
— Тогда, выходит, быть не совсем человеком лучше.
Она пожала плечами.
— Каждый для себя решает — быть сапогом или ногой в сапоге.
— Я не сапог, — чувствуя подвох в словах бывшей пленницы, быстро отозвался абарец.
— Конечно, сапог никогда не пойдет убивать по своему усмотрению.
— Убивать — жребий воина, — нахмурился раненый. — Те, кто не может ответить силой на силу, обречены терпеть или умирать. Есть другие воины — им суждено погибнуть с честью от наших мечей. Их, как и нас, ожидает погребальный костер. Там, в Стране Героев, глаза их откроются. И, быть может, они поймут, на чьей стороне правда.
— На чьей же? — заинтересованно спросила Женя.
— Конечно на нашей. Разве это непонятно? Ведь мы сильней, и враг бежит перед нами, словно вспугнутый заяц.
— Тогда выходит, что мы тебя победили, — значит, мы правы, а ты заяц?
Нурт задумался. Такая простая, почти очевидная мысль прежде не приходила в голову. Он и допустить не мог собственной неправоты, но сейчас… Эта мысль была абсурдна и крутилась, точно неотвязчивая муха над кровавой раной.
— Пока думаешь, на вот, проглоти пилюлю, — прервала затянувшуюся паузу сиделка.
— Это яд? — с надеждой спросил абарец.
— Зачем бы я стала давать яд? Убить тебя сейчас — не велика доблесть.
— Это правда, — с тоской в голосе прошептал Нурт.
— Глотай, — повторила Ойген. — Станет легче.
Воин кинул белый кругляш себе на язык и жадно прильнул губами к фляге. В его голове всплыло слышанное где-то нелепое словечко, при всей своей глупости, кажется, подходящее к этому случаю.
— Благодарю, — нерешительно пробормотал он и увидел, что девушка улыбнулась, и от этой улыбки раненому стало лучше.
— Скажи, — задумчиво подперев рукой голову, поинтересовалась целительница, — зачем ты хотел извести нас там, в Париже?
— Вы пытались сбить с истинного пути дракона, — лицо Нурта вновь стало жестким и суровым. — Вы — опасные враги.
— А кто не враг?
Абарец закрыл глаза, делая вид, что потерял сознание и не слышит.
— Ясно, — мягко вздохнула девушка. — Тогда, быть может, ответишь, зачем тебе был нужен медальон гарпии?
— Он собирает воедино… — начал было абарец и осекся, понимая, что сболтнул лишнее. — Я больше ничего вам не скажу.
Мустафа стоял, опустив голову. Для него, выросшего на берегу моря, проведшего юность на пиратской фелуке, плыть было все равно, что идти. Конечно, избавиться в воде от тянущего на дно доспеха — задача не из легких, но Мустафа был не из тех, кто сдается. Даже в плен он попал, сражаясь, как бешеный лев. Когда б не раны, не ловчие петли астурийцев, ни за что бы его не взяли! Но бог, как бы его ни называли, сильнее любого воина, и воля его сокрушает волю людскую.
Когда мастер Элигий впервые увидел его, сидящего в подвешенной над землей железной клетке, Мустафа уже готов был предстать перед Всевышним и, наконец, узнать его истинное имя. За первый неудавшийся побег хозяин велел дать полную дюжину палок и посадил на хлеб и воду, чтобы отбить охоту бегать. За второй палок стало больше — по одной за каждый проведенный на свободе час — почти две сотни. В назидание прочим рабам, он, едва оклемавшись, был посажен на цепь у крыльца господского дома вместо пса. По воле хозяина каждый час стражник подходил к нему, чтобы дать оплеуху, сопровождая ее словами: «Честь раба — верность».
Мустафа не мог понять, что такое честь раба и откуда у раба может быть честь вообще. Это противоречило всему, что он знал о жизни. И потому, когда стемнело, он задавил охранника той самой цепью, которой был прикован, и к утру, выковыряв с помощью раздобытого кинжала железное кольцо из стены, сбежал вновь. Его ловили целой толпой, свора псов загнала беглеца в болото. Хохочущие франки достали норовистого раба, вымокшего до костей и покрытого тиной, лишь затем, чтобы подвесить в железной клетке на солнцепеке на медленную и верную смерть. Он уже видел разверстую бездну, ждущую новой жертвы, когда мастер Элигий, проезжая через селение, наткнулся на него взглядом. Наткнулся, разузнал историю обреченного на гибель и… выкупил. Не просто выкупил, а даровал свободу! В доме ювелира его лечили, словно члена семьи.
— Иди, — сказал Элигий, когда обретший силы воин вновь встал на ноги.
— Куда? — спросил Мустафа, полагая, что не вполне понимает чужую речь.
— Не знаю, — золотых дел мастер пожал плечами. — Наверное, домой.
— Я так не могу, — блеснув черными глазами, ответил Мустафа. — Ты спас меня от смерти, я твой должник.
Какое-то время Элигий сидел молча, сверля отпущенного раба изучающим взглядом.
— Хорошо, — наконец промолвил он, — мне нужны верные люди. С мечом в руках ты сможешь послужить мне.
Лицо мавра просияло.
«Верность — честь свободного человека! А вооруженный человек и свободный — это, по сути, одно и то же».
Теперь же он стоял перед своим благодетелем, низко опустив голову. А тот ходил по комнате, заложив руки за спину, и молчал. От этого молчания воину было во сто крат горше, чем от любой ругани.
— Мы сражались, — глядя в спину мастеру Элигию, выдавил Мустафа. — Но он был словно демон, ни один человек не может так биться.
— Всякий проигравший считает противника демоном, — отмахнулся ювелир. — Вас было семеро, вы не смогли одолеть одного!
— Я почти убил его, кинжал уже рассек кожу на его горле. Но эта нурсийка, — глаза Мустафы зажглись недобрым огнем. — Она спасла его.
— Нурсийка? — удивленно переспросил Элигий. — Что за нелепая ложь?
— Я говорю правду, — мавр разжал кулак. — Вот. Это талисман, висевший на шее врага. Сам видишь, шнурок разрезан и в крови.