[934], а это возможно только через покаяние. Отдельными штрихами (ничего не говорящими современному читателю) Ф. Гладков показывает, что действие романа происходит в старообрядческой среде[935], преобладавшей на крупных предприятиях дореволюционной России.
По сюжету рабочий Новороссийского цементного завода Чумалов участвует в революционных боях в городе. Вместе с тремя товарищами он схвачен офицерами, которые спрашивают главного инженера завода Германа Клейста об их причастности к бунту. Тот опознает задержанных, обрекая их тем самым на растерзание; чудом выживает лишь Чумалов. Через четыре года, уже после Гражданской войны он возвращается на предприятие, ранее принадлежавшее французам, а ныне лежащее в руинах. И узнает, что Клейст не эмигрировал, а по-прежнему живет при заводоуправлении. Чумалов приходит к нему – но не ради мести, а с предложением вместе заняться восстановлением завода! Лишь долгое время спустя Клейст решается поверить, что его не собираются убивать. Кроме того, он видит: люди вокруг Чумалова по-настоящему захвачены идеей восстановления завода. И старый инженер мучается вопросом: «Культуру какого мира несет с собой рабочий Чумалов? Воскресший из крови, он неотразим и бесстрашен, и в глазах его беспощадная сила»[936]. «Цемент» – это также рассказ о покаянии – покаянии Клейста, пораженного тем, что бывший рабочий нашел в себе силы простить его за свою собственную смерть!
Простить во имя того будущего, которое должно связать их обоих и в котором эксплуатация человека человеком будет считаться сродни людоедству[937]. Такой духовный настрой в самом деле способен преобразить человека. Можно сказать, что внутренняя заряженность Чумалова – это своего рода «протестантизм наизнанку», в корне отличный от западных религиозных практик. Не случайно иностранцы были искренне уверены, что советские люди, возводящие индустриальные гиганты, находятся под властью какого-то мистицизма, недоступного европейскому сознанию[938]. Недоступного потому, что их труд был освящен верой не в личное обогащение, а в общее благо. Проект, скрепленный не материальным интересом, а верой – явление в человеческой истории нечастое. Именно такое – солидарное, неконкурентное мировосприятие было выработано староверием под двухсотлетним государственно-административным давлением. И это ответ на вопрос о том, «культуру какого мира» несет рабочий Глеб Чумалов, а в его лице – и русский народ.
Петербургского рабочего Сергея Семенова (1893–1942) – коллегу и сподвижника А. А. Фадеева по Союзу советских писателей, погибшего в Великую Отечественную войну, сегодня помнят лишь немногие специалисты. Нам же интересно то, как он воспринимал революцию – в сугубо религиозном ключе. В одном из своих ранних рассказов 1922 года, Семенов проводит такое сравнение: «Старый человек умирает, и с ним умирает грустная мудрость Экклезиаста – ты проспал, древний бог. Над землей прошли великие времена, и огромные вещи свершились на земле. И мы верим, что свершились для того, чтобы любовь– скорбь просияла в любовь-радость. Для этого мы разрушили старый мир и создали новый… Я – новый человек, непохожий на свои предшествующие поколения. На моих плечах кожаная куртка, и вместо сердца у меня пятиугольная звезда»[939].
Самое значительное произведение С. Семенова – роман «Наталья Тарпова», над которым он работал в конце 1920-х годов. Здесь наиболее полно освещена идеология не просто большевизма, а русского народного большевизма, густо замешенного на староверческом менталитете и не имеющего ничего общего с европейским марксизмом. Главное действующее лицо романа – потомственный рабочий Владимир Рябьев, «замечательный» организатор, которого, безусловно, ждет большая партийная карьера. Ему автор доверяет самое сокровенное – сформулировать, на каких основах должно строиться советское будущее. «Я сам думал, что крепче связывает изнутри партию: цемент одинаковой идеологии или цемент одинаковой классовой психологии партийных масс? По-моему, так психология важнее политграмоты. Политграмота дело наживное»[940]. (Очевидно, что «ленинская гвардия» дооктябрьской поры никак не могла согласиться с такой оценкой господствующей идеологии.) Неподдельное возмущение Рябьева вызывает отчуждение между рядовыми партийцами и интеллигентской частью партии; в то же время «окультуривание» большевизма в условиях переходного периода он считает «штукой опасной и невозможной». Главным оппонентом Рябьева, направленного на завод наводить порядок и поднимать производство, выступает главный инженер Габрух. Его отец до революции был преуспевающим адвокатом, даже избирался в Государственную думу, а после революции решил покинуть Россию[941]. Габрух скептически относится к созидательным планам партии; по его убеждению, массы способны только разрушать, а уж никак не создавать: «Массы – это шеренги в здании, еще не образующие самого здания»[942]; для строительства прежде всего необходимы технологические знания. В ответ на эти рассуждения инженера Рябьев заявляет: «Прежде чем заставить миллионы возлюбить свое будущее, мы научим их возненавидеть вас. Ненавидящие миллионы! О, это будет новая ненависть… это будет ненависть зверя, но ей мы придадим разум и осветим ее любовью к будущему. И ваши войны покажутся забавой рядом с тем, что ожидает вас, когда мы дадим свой последний и решительный бой. Не железо и сталь, а зубы и когти, ведомые разумом и любовью, вопьются в ваши глотки»[943]. После прочтения подобных текстов причины трагедии, постигшей русскую интеллигенцию, становятся гораздо понятнее.
Еще один персонаж романа – рабочий-ветеран Шипиусов; Семенов пишет о нем с нескрываемой теплотой. Этот полуанархист и бунтарь пользуется авторитетом среди рабочих, симпатизирует революции, считает ее близким и нужным делом, агитирует за новую власть, зазывает людей на демонстрации. Но жизнь он провел в скитаниях, работал на разных заводах страны, в том числе на уральских; женат никогда не был, зато имеет детей в тех местах, где трудился[944]. Для элементарного уюта ему достаточно какой-нибудь «бабы», с которой он готов в любую минуту расстаться. Все эти черты, как известно, до революции были свойственны раскольникам из многочисленного бегунского согласия. Теперь же в советской действительности Семенов считает их неприемлемыми. Поэтому семейное устроение для того же Рябьева имеет уже явно непроходное значение. Другая колоритная фигура в романе – директор завода Алексей Иванович. Сын крупного мануфактуриста, он вступил в партию еще в 1912 году, однако Семенов этому, по сути, старому большевику не очень симпатизирует. С большевизмом Алексей Иванович знаком главным образом теоретически; он подыгрывает рабочим, подделывается под их язык, но остается чужим и в психологическом, и в бытовом плане. С Рябьевым у него, как и с Шипиусовым, мало общего. Две эти дополнительные фигуры введены в роман для того, чтобы раскрыть суть конфликта между интеллигенцией, а также рабочей частью большевистской партии на рубеже 1920-1930-х годов. Вообще, Сергей Семенов, кровно связанный с изображаемой им рабочей средой и имеющий богатый личный опыт, не избегает описания теневых сторон жизни, противоречий и бытовых неурядиц. Но все это освещено у него ясным пониманием неизбежного, органического родства пролетарской массы с советской властью.
Знакомство с произведениями советских писателей позволяет выявить важную деталь. Широкая вовлеченность староверческих персонажей в большевистскую партию имело серьезные последствия для нее самой. Вспомним: А. Н. Толстой в «Хождениях по мукам» (часть 2 «1918 год») говорит, что таких важных для большевиков фигур, как Василий Рублев, среди них немного[945]. Это справедливо для 1918 года, когда партия состояла в основном из представителей национальных меньшинств. Но с середины 1920-х годов в нее хлынул поток таких Рублевых. Эти полуграмотные люди принесли собственное понимание справедливости – навеянное уж конечно не Марксом и не Энгельсом, с трудами которых они при всем желании ознакомиться просто не могли. Выходцы из народно-старообрядческих глубин жаждали осуществить мечту своих предков о «царстве Божьем на земле» (разумеется, далекую от мечты никонианской). А пристанищем для них стала партия, которую, правда, никто из староверческих неофитов-большевиков в тот период в качестве партии – в классическом смысле этого слова – не воспринимал.
Невиданные гонения на священнослужителей РПЦ, а затем и на их паству – это своего рода российский вариант религиозной реформации, когда в роли униженных и побежденных оказались никониане. Тем не менее, такая развязка российской истории многим была не понятна. Как Россию могла постигнуть ужасная участь? – этот вопрос не имел сколько-нибудь ясного ответа. Современников той поры еще больше поражало безразличие по отношению к церкви. Получалось, что русский народ не встал на защиту своей духовности, предпочтя православным святыням увлечение какими-то чуждыми ценностями. Как тонко подметил Л. М. Леонов, «что с ватиканским орешком, случись там подобная заварушка, уж не так-то легко справились бы большевики»[946]. Очевидно, было бы верхом наивности считать произошедшее случайным «вывихом» истории или чьим-то злым умыслом. Такие объяснения отражали лишь обывательские представления, не обремененные интеллектом. Об опасности упрощенных трактовок предупреждал С. Франк, указывавший на легковесность мнений о причинах русской трагедии, сводящих их к идеям, «импортированным интеллигенцией из Западной Европы и распространенным ею среди народных масс». Как замечал знаменитый философ: