— Да уж, — хмыкнул Корнилов, поворачиваясь от окна и глядя на Голицына. — А мы, Владимир Васильевич, этот народ звали «диким степняком»! Если бы все наши солдаты поняли и рассуждали так, как эти степняки, разве тратили бы мы время на разговоры с Керенским?!
Но тёмная солдатская масса не желала глядеть на происходящее под таким углом. Агитаторы подстрекали их к бегству, распространяли слухи, что в тылу вот-вот собираются делить землю, и вчерашние крестьяне, истосковавшиеся по родным хатам, покидали расположения частей или вступали в комитеты и подпольные организации, надеясь хотя бы таким образом добиться скорейшего заключения мира. И только Корнилов знал, что подобные методы ведут не к миру, а к одной из самых кровавых гражданских войн в истории, отголоски которой полыхают даже сто лет спустя.
— Владимир Васильевич, пожалуйста, позвоните и попросите ещё чаю для Хана и для меня, — произнёс Корнилов.
Голицын распорядился, на зов явился один из штабных солдат.
— Ваше Высокопревосходительство, очень вы метко дали молодому корнету титул Хана! — рассмеялся Голицын.
— Как? Хан? И правда! Будете теперь отныне — Хан! Будем с вами работать. Только побольше бы мне таких людей как вы и ваши текинцы, — засмеялся Корнилов тоже.
Смущённый корнет кивал и бормотал благодарности, отказался от принесённого чая и спросил разрешения идти. Держать его при себе постоянно не было смысла, и генерал отпустил его, пожав напоследок руку.
Вошёл один из полковников штаба с копией телеграммы. Керенский снова лавировал и вилял задницей, с одной стороны, соглашаясь назначить Корнилова Верховным Главнокомандующим и уже сняв Брусилова с должности, а с другой стороны, тут же своим приказом назначив генерала Черемисова командующим Юго-Западным фронтом. Без согласия Корнилова, хотя тот ясно дал понять, что назначение командного состава должно оставаться исключительно в руках главковерха.
Черемисов командовал корпусом в составе 8-й армии во время Июньского наступления, и принял командование армией от Корнилова, но проявил себя довольно слабо. Даже армию он тянул с трудом, а о фронте и говорить нечего. Да и в нынешних условиях восстановления дисциплины, генерал, заигрывающий с комитетами, будет откровенно вреден.
— Никакого Черемисова во главе фронта быть не должно. Это что, шутка? — хмыкнул Корнилов, читая телеграмму. — Кажется, я сразу сказал, что командующих фронтами я буду назначать согласно своему разумению.
Пресса тем временем активно раздувала авторитет Корнилова, словно бы это была предвыборная кампания, и общественное мнение медленно склонялось к тому, чтобы поддержать скорее его, чем Керенского, чья политическая звезда уже клонилась к закату. Народный герой, революционный генерал, сын казака и крестьянина. Завойко строчил свои статейки одну за другой, посылая их во все газеты, и Корнилов с удовольствием следил за тем, как и независимые журналисты начинают присоединяться к этой кампании, хотя левые упорно гнули свою линию про бонапартизм.
Статья Л. Железного про большевиков появилась на первой полосе, сначала в одной из петроградских жёлтых газет, а потом и в других, перепечатываясь и распространяясь без всякого вмешательства со стороны. Так сказать, как сюжет в легенде, переходила из уст в уста.
Так что общество сильно качнулось вправо, ещё сильнее, чем после июльского восстания, и игнорировать требования Корнилова правительство не могло. Вскоре от Временного правительства на вокзал Бердичева прибыл переговорщик.
Поручик Филоненко назначен был комиссаром при Ставке Верховного Главнокомандующего, и приехал теперь, чтобы в роли посредника уладить все разногласия между Корниловым и Керенским. Небольшого роста, чернявый, беспокойный, скользкий, он доложил о своём прибытии, и Корнилов вызвал его к себе в вагон. Филоненко был комиссаром 8-й армии, они уже были знакомы, и, наверное, поэтому Керенский направил именно его.
— Буду предельно откровенен, Ваше Высокопревосходительство, — заявил комиссар после того, как они поприветствовали друг друга. — Время не ждёт, и нам обоим сейчас не до военных хитростей и дипломатических уловок.
— Всецело поддерживаю, — согласился Корнилов.
Поручик уселся на диван прямо напротив генеральского места, Корнилов сидел за столом, помечая на пустом бланке пункты собственных же требований.
— Ваше первое требование об ответственности перед народом и совестью вызывает серьёзные опасения, — заявил Филоненко. — Но я же правильно понимаю, что ответственность перед народом это значит ответственность перед единственным полномочным органом власти — Временным правительством?
— Именно это я и имел в виду, — сказал Корнилов.
Комиссар кивнул и разгладил усы небрежным жестом.
— Отсюда, я так понимаю, вытекает и второй пункт, — сказал он. — Вы, как Верховный Главнокомандующий, не желаете, чтобы правительство вмешивалось в ваши распоряжения.
— Разумеется. Вся полнота власти на фронте должна принадлежать армейскому командованию, — ответил Корнилов. — Вы же видели, к какой катастрофе уже привело двоевластие. И это только начало.
— Да, конечно, — помрачнел Филоненко.
— Керенский назначил генерала Черемисова на Юго-Западный фронт без моего ведома и согласия, — хмуро сказал Корнилов. — Я категорически против.
— Мы это уладим, — заверил комиссар. — Правительство не против того, чтобы главковерх назначал командующих фронтами и армиями, но у правительства должно оставаться право контроля таких назначений. Политические моменты, понимаете ли.
— Понимаю, — сказал Корнилов. — Я не собирался назначать на фронты Великих князей, мне на фронтах нужны надёжные боевые генералы.
— Конечно, конечно, — закивал Филоненко. — И последний момент. Смертная казнь в тылу. Этого мы допустить не можем. Народ взбунтуется.
— Мне не нужно возвращение смертной казни как таковое, — солгал Корнилов. — Мне необходимо распространение мер, принятых на фронте, на резервные войска и гарнизоны. Маршевики деструктивно влияют на фронтовиков, принося из тыла заразу пропаганды и безнаказанности.
— Нужно, хм… Рассмотреть подробнее этот вопрос. Проработать законность подобных мер. Правительство эти меры принимает и, разумеется, поддерживает, необходимо оздоровление армии, но закон… Солдаты не поймут, если мы сначала отменяем казнь, а потом возвращаем её, — произнёс Филоненко.
— Поэтому необходимо проводить разъяснительную работу, агитировать и рассказывать солдатам о происходящем на фронте и в тылу, — устало произнёс генерал. — Пока в комитетах господствуют большевики с их пропагандой мира без аннексий и превращения войны в гражданскую, никакие меры не помогут.
— Да-да, конечно… — сказал комиссар. — Мне нужно будет переговорить с Александром Фёдоровичем… Надеюсь, получится его убедить.
— Постарайтесь, будьте добры, — сказал Корнилов.
— Ваше назначение, Ваше Высокопревосходительство, весьма и весьма желательно. На вас глядят, как на народного вождя, вы в центре внимания. Кому, как не вам, принять должность, — произнёс Филоненко.
Генерал пропустил грубую лесть мимо ушей.
— Тогда убедите Керенского пойти на уступки. Перескажите наш разговор, объясните мою позицию, — сказал он.
Комиссар холодно улыбнулся, заморгал, закивал. Он явно ожидал, что переговоры будут проходить совсем в ином ключе, и генерала получится переубедить, но выходило так, что убеждать придётся военного и морского министра. Такая перспектива комиссара Филоненко совсем не радовала, и он, красный и вспотевший, вышел из кабинета.
В окопах
Фёдор Иванович воевал уже третий год, лишь изредка отдыхая от артиллерийских канонад и удушливых газов по тыловым госпиталям, и успел устать от войны, как и многие его товарищи. Двух Георгиев получил, это да, до унтерского звания дослужился, от сражения не бегал, сам германцев гоняя, но всё равно — устал.
— Вот так-то, братцы! Пока мы тут вшей кормим, землицу-то возьмут и поделят без нас! Долой войну! — раздался голос Мишки-обозника.
Громадный красный бант у него на груди выделялся ярким пятном, но в остальном паренёк был бесцветный и тусклый. Расхристанный, небритый, тощий, бледный, разве что только глаза горели, когда опять он на митингах выступал.
— И верно! Миру бы нам! Чего уж там, кончена война! — раздались голоса поддержки то с одной, то с другой стороны.
Табачный дым висел над позициями густым облаком, демаскируя позицию, многие сидели прямо на бруствере, но немец по митингам и солдатским собраниям не стрелял, делом подтверждая лозунги о конце войны. На бруствере, на возвышении, стоял и сам агитатор, так, чтобы все могли его видеть.
— Тикать нам надо, вот что я говорю! — продолжил Мишка. — Брать винтовки и тикать, дома помещика стрелять, пока он себе всю землю-то не захапал!
Фёдор Иванович криво усмехнулся, раскуривая очередную папиросу и выдыхая облако сизого дыма. Попробуй тут тикать, когда все дороги перекрыты, а ударники с пулемётами всех бегунков тут же возвращали на место. Да и вообще, у него в Тобольской губернии и помещиков-то особо не было. Но и ушлых людишек хватало, кто мог бы чужое заграбастать.
— Офицеры не дадут! — обиженно взвыл кто-то из солдат. — Не пустят!
— Эти? Да мы их на штыки! Долго они над нами издевались, теперь наш черёд! Они только и знают, что зуботычины раздавать, мы так тоже умеем! — расхохотался Мишка.
Ни одного офицера на этом митинге не было, да и вообще в полку их осталось мало. Многие переводились в ударные части, некоторым стреляли в спины во время очередных безуспешных атак. Сопляков-прапорщиков хватало, но этих никто не слушал, где вообще видано, чтобы безусый молокосос взрослыми мужиками командовал, пусть даже он в погонах.
Сам Фёдор Иванович за всю службу ни разу по лицу не получал, не за что было, но слышал всякое, да и лично видел пару раз. Дома от батьки больше прилетало, и то — за дело, не просто так.
— Ты, Мишка, в тыл зовешь, дык там ударники сторожат! — выкрикнул кто-то ещё.