А в самом начале марта восстали казаки во 2-м Донском округе, на Донце, на Верхнем Дону, на Хопре. 9-го числа Верховный круг Дона воззвал к генералу А. Каледину, упрашивая того взять булаву войскового атамана обратно…»
С Нового года и до самой весны Антонов-Овсеенко усмирял то донцов, то гайдамаков Центральной рады. В конце января Муравьёв взял приступом Киев, употребив отравляющие газы, и перестрелял тыщи две народу.[169] Взял с киевлян солидную контрибуцию и отправился проделать тот же фокус с Одессой.
Два месяца комиссар по борьбе с контрреволюцией жил на колёсах — то в бронепоезде, то на тачанке, то в авто. И все эти дни его согревала тайная радость — в тюрьме при таганрогском штабе томился, дожидаясь «тёплой встречи», Кирилл Авинов, таки пойманный.
И вот настал тот самый день, взлелеянный в мечтах.
«Штык» проезжал по таганрогским улицам в открытом «Рено», и в животе у него порхали бабочки — что-то сладко сжималось в предвкушении возмездия — и страшного, и сладкого деяния. Воистину, утоление голода, утоление страсти и утоление чувства мести — вот что даёт наивеличайшее удовольствие!
Приехав на место, Антонов вышел из машины, едва сдерживая нетерпение. Штаб располагался в особняке, принадлежавшем то ли графу, то ли архиепископу, — в общем, контре. Эти пузатые колонны, эти белёные львы, стерегущие лестницу… Фу, какое мещанство! Владимир прерывисто вздохнул — всё, довольно ему отвлекаться на пустяки, оттягивая удовольствие, пора получить удовлетворение!
Насвистывая «Тореадор, смелее-е-е в бой!» и нещадно фальшивя, он бодро поднялся в свой кабинет. Проходя мимо мордатого красноармейца, Степана Рябоконя, вытянувшегося при его появлении, «Штык» распорядился:
— Этого «белого», Авинова, из домзака[170] — ко мне.
Мордатый Степан щёлкнул каблуками на старорежимный манер и поспешил исполнить приказ.
Антонов побродил по своему обширному, полупустому кабинету, пахнувшему пылью, подосадовал, что герань в горшке на подоконнике засохла — некому было полить, — и уселся за огромный, монументальный стол.
Пытаясь отвлечься, Владимир задумался. Месяц за месяцем он пользовался безнадзорной, абсолютной властью. Говорят, власть портит, но что-то по нему незаметно… Он остался таким же, каким и был. Власть… Он не одержим ею, как Ульянов или Троцкий, для него власть всего лишь инструмент, средство. Правда, цель как-то затуманилась, поблёкла, стала размытой и какой-то потусторонней, что ли. Социализм, мировая революция… Могут ли быть устремления более высокие, более достойные? Но его ли это цели?.. Тогда нужно понять, чего же хочет он сам — комиссар Антонов.
«Штык» сморщился, снял очки, с силою потёр лицо мягкими, не знавшими мозолей ладонями. Чего, чего… Кого! Вот в чём вся закавыка — он хочет женщину по имени Дарья. В этом смысл его существования, к этому направлена его беспощадная воля, его изощренный ум. Ум… Ах, как же люди обожают славить себя, как гордятся своим разумом, как носятся с титулом «царей природы»! Тоже мне, цари выискались… Рабы природы — вот кто такие человеки. Подневольные животным страстям и позывам плоти, люди руководствуются не умом своим, а прихотью самки. Как он…
Раздались гулкие шаги, топавшие по коридору, обрывавшие мысли Антонова.
Отворилась дверь — и вошёл враг его. Небритый, исхудалый, в рваной рубахе, но взгляд по-прежнему насмешлив. С-сволочь…
Штык поначалу хотел встать и подойти поближе к Авинову, но вовремя передумал — негоже победителю смотреть на потерпевшего поражение снизу вверх. Этот проклятый белогвардеец был куда выше его. И в плечах пошире, и в бёдрах поуже. Вот почему Дашка сходила по нему с ума — «беляк» был по-настоящему красив, причём красотою мужественной, броской. Эти твёрдые черты, чеканный профиль, стальной взгляд…
Почувствовав, как в кровь его вливается ледяная струйка ненависти, Штык мягко улыбнулся — недолго этой сволочи красоваться…
— Ну, здравствуй, — промурлыкал он, наслаждаясь каждой секундой бытия. «…И аз воздам!» — мелькнуло у него. Ох и воздам…
Авинов не ответил. Глазами поискав стул, он сел бочком, чтобы было куда пристроить руки, связанные за спиной.
— Я слушаю, — холодно сказал он.
— И это всё, что ты можешь сказать? — поднял брови Антонов.
Белогвардеец усмехнулся.
— Если я скажу всё, что о тебе думаю, — проговорил он, — твои держиморды опять станут бить меня сапогами. Пару ребер они мне уже сломали, так что хватит с меня откровений.
Антонов вздохнул. Удивительно… Он столько ждал этих минут, представлял, как будет пытать эту… этого…
А теперь вот сидит и размышляет: что дальше-то? Жизнь у этого контрика одна всего, вот и надо придумать, как бы её так отнять, чтобы эта гадина белая возмечтала о смерти, чтобы в ногах у него ползала, пресмыкаясь, выпрашивая умертвие. Удивительно…
А ведь он вовсе не жестокий человек. Вот Муравьёв, тот — да, тот садюга известный, а он — нет. Контрреволюционеры вызывают у него брезгливость, как таракан, угодивший в суп. И только Кирилла Авинова он готов терзать и мучить. Есть за что. За кого.
— Ты умрёшь, — тяжело сказал Штык. — Скоро, но не быстро. Мои костоломы умеют пытать страшно. Тебя казнят утром — медленно, с толком, с чувством, с расстановкой, — а пока отдыхай, выспись как следует — и думай о том, что это твоя последняя ночь!
— Ну, тогда до завтра, — сказал Авинов, вставая.
— Увести! — буркнул Антонов, откидываясь в кресле.
Степан ухватил «белого» за плечо и выпихнул в коридор.
«Штык» прислушался к себе, покопался в ощущениях… Вроде какой-то неприятный осадок остался, душевная ёлочь — и горчит, горчит, горчит…
Спохватившись, Антонов позвонил домой.
— Алло? — услыхал он приятный Дашин голос.
— Здравствуй, я приехал.
— Очень рада, — голос ничуть не изменился, не наполнился радостью. — Когда тебя ждать?
— Мм… Через часик.
— Хорошо. Я приготовлю поесть.
— И выпить!
— Ладно.
— Целую! Пока.
— Пока…
«Штык» раздражённо бросил трубку. На любовном фронте без перемен… «Ничего, — мрачно подумал он, — завтра у меня появится отличное моральное… мм… противоядие. Ты ко мне — с презрением, а я к тебе — с тайным торжеством! Ты будешь хмуриться, напускать на себя холодность, а я буду улыбаться, припоминая, как выл и плакал твой любовничек, как превращался в говорящую отбивную!»
Антонов энергично потёр руки, ощутив, что хорошее настроение возвращается к нему.
Даша расстегнула шинель — на улице было тепло — и обошла штаб со стороны сквера. Часовые узнавали её, и она им милостиво кивала.
Домзак охранялся двумя красноармейцами, этого хватало — толстые стены бывшего винного погреба и стальные двери в заклёпках сообщали тюрьме неприступность Бастилии.
На посту стояли Ванька Шевчук и Борька Кочнев, издали улыбаясь ей. Только что не тявкали да не мели хвостами, как прикормленные собаки. Даша изогнула губы в подобии улыбки и протянула охранникам большой бумажный пакет.
— Тут две бутылки водки, — сказала она, — жареная курица, французская булка и чёрный хлеб, огурчики, варёная картошечка и селёдка.
Часовые глядели на Полынову с преданностью некормленых дворняг. Ваня бережно прижал к сердцу пакет и вопросительно посмотрел на Дашу.
— Мне нужно поговорить с одним заключённым, — спокойно попросила девушка, — с Кириллом Авиновым.
Красноармейцы переглянулись — Борис судорожно сглотнул, предвкушая выпивку. А какой роскошный закусон!
— Только если недолго, — поставил условие Иван.
— Ну конечно, — легко согласилась Даша. — Вы же здесь будете.
Шевчук отложил винтовку в сторону и пропустил Полынову в коридор домзака. Пахло в коридоре, как в нечищеной уборной.
Сунув ключ в замок, Иван открыл дверь камеры и пропустил девушку внутрь.
— Только не запирай, — предупредила она. — Мало ли…
— Само собой! — нетерпеливо уверил девушку Шевчук и быстро удалился — картошечка с селёдочкой ждала его, да под водочку…
Проводив красноармейца глазами, Даша вошла в камеру и огляделась. Деревянный топчан, «застеленный» прелой соломой, мятая миска с присохшими крупинками на табуретке, поганое ведро в углу.
Кирилл стоял у дальней стенки, освещённый пыльным лучом из крошечного окошка — не всякий кот пролезет.
— Здравствуй, Кирилл, — сказала Даша, стараясь, чтобы голос её не дрогнул.
— Привет, Даша, — ответил Авинов.
Он смотрел на неё без удивления, вообще безо всяких эмоций. Она смотрела на него — и что чувствовала? Столько всего находило на душу — и злость, и отчаяние, и нетерпимость, и тоска, и горькое сожаление, и… и… И? И что? Ну же, договаривай? И любовь?..
— Вот, возьми, — сказала она ровным голосом, скидывая шинель. — Прикроешь своё рваньё.
Кирилл нахмурился.
— А ты как же? Март всё-таки…
Чувствовалось, что его самого поражает такой обычный, такой будничный разговор — на пороге темницы.
— Пустяки, тут до штаба десять шагов.
Даша выглянула в коридор и прислушалась.
— Я купила у твоих тюремщиков «свиданку» за водку, — сказала она. — В водке — сильное снотворное. Оно уже должно было подействовать… Если нет, то — вот… — Девушка достала из кармана шестизарядный «кольт». — Не твой любимый «парабеллум», зато и осечки не даст. Пошли.
Авинов пристально посмотрел на неё и кивнул. Набросив на плечи шинель, он шагнул к выходу из камеры. Даша пошагала впереди. Неожиданно остановившись, она оглянулась и сказала:
— Я вышла замуж. За Владика.
Во взгляде Авинова что-то изменилось. Его губы свело судорогой, но он всё же выговорил:
— Поздравляю.
— Спасибо, — усмехнулась Полынова. — Идём.
Когда они оказались снаружи, то оба стража были в отключке — Ваня лежал прямо на земле, свернувшись калачиком, вернее, здоровым калачом, а Борис стоял на коленях, распластавшись по лавке и смешно перекосив рот, с которого сбегала слюна. Готовы.