— Ну так что ж вы хотите, они только в феврале сбросили гнёт царского режима! Время нужно, чтобы все прониклись, — полгода хотя бы. Как раз к тому времени и деньги отменят. Клозеты мы отделаем золотом, а трудящиеся будут брать всё, что нужно, в общественных кладовых!
— Да ну! — восхитился гражданин в пальто и приподнял котелок: — Позвольте представиться: Иннокентий Кольцов. А вот позвольте, барышня, поинтересоваться… Эти ваши кладовые, общественные которые… Значит, все будут из них брать — еду, одежду, обувь… Так?
— Да… — подтвердила Полынова, чувствуя подвох.
— Хм. А кто ж тогда будет туда всё складывать? Откуда оно возьмётся? Кто будет печь хлеб, шить платья, тачать башмаки?
— Странный вопрос! — удивилась Даша. — Сами же трудящиеся и будут.
— Ой ли? — прищурился Кольцов. — А вы посмотрите кругом — солдаты отказываются воевать, рабочие не хотят идти на смену… Кто же их заставит работать?
— Революционная сознательность… — весомо начала девушка, но её визави невесело рассмеялся.
— А не с неё ли мы и начали наш разговор, барышня? — вздохнул Кольцов. — На колу мочало, начинай сначала… — и он чопорно поклонился: — Желаю здравствовать.
Даша поджала губки и независимо поцокала каблучками в сторону Дворцовой площади.
Глава 3РЕВОЛЮЦИЯ ЧУВСТВ
Из сборника «Пять биографий века»:
«Когда началась война с немцами, студент Авинов шествовал по Невскому с трёхцветной кокардой в петлице и вдохновенно орал: „Смерть бошам!“.
В четырнадцатом он снял с себя студенческую шинель и надел солдатскую — пошёл на Великую войну[13] „вольнопёром“, вольноопределяющимся 1-го разряда.[14] В том же году Авинова произвели в прапорщики, а к лету семнадцатого он уже щеголял в золотых погонах поручика.
Род Авиновых восходил к новгородскому боярству, не склонившемуся перед московскими государями, оттого и обойдённому царскими щедротами. Вот и в Кирилле Антоновиче взыграла гордая кровь предков, любивших стучать себя в грудь и бросать вызов всему миру: „Кто против Бога и Великого Новгорода?!“.
Свои звёздочки на погонах он заслужил кровью и потом, не шаркая по штабным паркетам. 8-я армия, Юго-Западный фронт — вот где крепчали дух и тело бывшего студента.
Кирилл Авинов никогда не чувствовал в себе тяги к армейской службе, просто у него в голове не укладывалось — как можно отсиживаться дома, когда наступает враг? Надо же сплотиться и дать отпор! Да, война — это тяжелейший труд, это бессонные ночи, это смерть, что ищет-свищет в разлётах шрапнели, в пулях шальных или метких. Но! Прежде всего — это честь и долг. Долг каждого русского человека — встать на защиту своей Родины, отбить набег тевтонской орды! Уничтожить проклятых „немаков“, посягнувших на Святую Русь!
Авинов взаправду так думал, когда то и дело скашивал глаза, любуясь новенькими погонами „вольнопёра“ — красненькими, с жёлтеньким нумером, обшитыми бело-оранжево-чёрным шнурочком. Однако три года на фронте кого хочешь закалят. Первый же бой живо выдует из головы всю дурь, навеянную патриотическими речами и статьями в журнале „Нива“. А в сухом остатке — окопная грязь, стёртые ноги, запах сырых портянок, тяжкое буханье фугасов, ревущие мухи, облепившие убитую лошадь. Война…»
— Война… — протянул Кирилл, склоняя грозное имя существительное: — Войны… Войне… Войну… Войною…
И не закончил, вздохнул, признаваясь себе, что боится сделать первый шаг.
— Шагом марш, — скомандовал Авинов сам себе и переступил порог.
С утра двадцать седьмого сентября небо заволокло тучами, обещая дождь, и Кирилл вышел на улицу в шинели. Революционный Петроград, уже не прикрытый темнотою ночи, объял его всем своим великолепием и убогостью. Резкий ветер поддувал выцветшие, поблёкшие транспаранты, висевшие на стенах с весны, и тогдашние лозунги — «Долой царя!», «Долой войну!», «Дайте хлеба!» — пошевеливались, белые на красном, словно ими по-прежнему потрясали чьи-то руки. «Белые на красном», — мелькнуло у Авинова. Убийственное сочетание! Кровь с молоком…
Афиша на стене электробиографа[15] «Одеон» до того истрепалась и выцвела, что разобрать, на какую она синефильму зазывала, уже не было возможности. А вот вывески над магазинами почти все сохранились, разве что царские эмблемы были сбиты и сожжены на кострах — долой самодержавие! Да здравствует свобода!
Народу на улице хватало — людской гомон то усиливался, приближаясь, то отдалялся и делался глуше. На всех перекрестках собирались толпы, сами собой возникали летучие митинги. Скучающие солдаты-запасники подпирали стены, щёлкая семечки с такой скоростью, что шелуха свисала с мокрых губ гнусными фестонами и опадала в солидные кучки на заплёванном тротуаре. Революционные солдаты зыркали из-под козырьков фуражек трусовато и пакостно, как крысы из щелей. Пьяницы и мужеложцы, марафетчики[16] и лодырюги, год назад призванные на службу, но так и не посланные в окопы, они горой стояли за большевиков — те обещали мир с немцами. И именно потому, что разложившиеся, развращённые нижние чины не знали дисциплины, они представляли опасность — большевики лишили их химеры совести, но оружие-то оставили… Кирилл сжал зубы и прошёл мимо, стараясь не встречаться взглядом с солдатнёй. Не помогло.
— Эй, стой, — послышался глумливый голосишко. — Слышь, ты, ахвицер?
Авинов шагал, стараясь не ускорять движения. Сердце забилось чаще.
— Стоять, кому сказал! — В голосишке прибавилось злости.
— Брось, Филька, — посоветовал другой голос, сиплый из-за пьянок, — не связывайся.
— Щас! Будет тут всякая фря строить из себя!..
За спиной загрюкали сапоги. Кирилл наклонил голову и скосил глаза — догоняли двое. Сапоги не чищены, ремней нет, на галифе — пузыри… Вчера это были крестьянские сыны, сегодня — «бойцы революционной армии», а завтра? Штатные палачи ЧК?..
Авинов резко свернул в проулок. Обтерев о штаны вспотевшие ладони, он потащил из-за пояса «парабеллум».
Солдаты выбежали, сутулясь, продолжая щёлкать «семки», и нарвались. Того, что бежал впереди, Кирилл сбил приёмом джиу-джитсу, а заднему — плюгавенькому, конопатому, глазки с прищуром, — сунул дуло пистолета в мягкое, отвисшее брюшко.
— Нажать курок, Филя? — ласково спросил корниловец посеревшего «воина». — Не бойся, никто не услышит — жирок завяжет.
— Не… не… — залепетал солдат, роняя винтовку. — Не надо…
От страха присев, он издал неприличный звук — и бледное лицо его пошло красными пятнами.
— Фу-у… — поморщился Авинов, отступая на шаг. — Обосралси?
Плюгавый замедленно кивнул.
— Кругом! — скомандовал Кирилл.
Солдат, как стоял раскорякой, так и развернулся — штаны его гадостно мокли сзади, переходя из хаки в цвет «детской неожиданности». Удар рукояткой пистолета под оттопыренное розовое ухо — и Филька рухнул на своего стонавшего напарника. Авинов даже патроны из винтовок не стал выщелкивать — противно было.
Быстро шагая, он пошёл дворами, ныряя под вывешенное бельё и обходя толстых прачек, пока длинной тёмною подворотней не вернулся на улицу.
Издалека накатывали бравурные марши — самодеятельные оркестры наяривали «Варшавянку» и «Марсельезу», не всегда по нотам, зато от души.
Хмурые тётки с кошёлками топтались в очередях к лавкам — хлебным, керосинным, молочным. Они устало ругались, напирая друг на дружку, пыхтя, толкаясь, словно от их нажима череда озлобленных людей могла укоротиться.
Авинов подошёл послушать группу военных и штатских, в которой орали громче всего. Речь держал невзрачный мужичонка. Вскочив на постамент, он обнял одной рукою бронзовый памятник, обильно меченный птицами, а другую немытую длань протянул к слушателям.
— Кто свергал Николашку Кровавого? — завопил он. — А рази офицерство не той же крови? Не от тех же дворян? Старые порядки рвать надо с корнем. Холуёв теперь нет!
— Офицеров перебить? — выкрикнул с места человек в шинели. — А воевать кому? Тебе? Без дисциплины войска нет, а толпой не повоюешь, пропадёшь только!
— Молчал бы уж, шкура барабанная! — рассвирепел мужичонка с постамента, тиская памятник. — Ты поскобли его — нашивки найдёшь! Мы немцу спуску не дадим, да наших правов не забирай! Холуёв больше не будет для вашего благородия! Дисциплина должна быть, да не ваша, барская, царская, а народная. От доброго сердца, от понимания общего дела и антиреса!
У перекрёстка маячила длинная, сутулая фигура мужика в чёрном пальто. Белая повязка на левом рукаве, с наведёнными красными чернилами буквами «Г. М.» — «городская милиция» — обозначала его статус. Это жалкое подобие полицейского выглядело нелепо и смешно — с нафабренными усами, с кадыкастой шеей, торчавшей из несвежей рубашки, в финской шапочке задом наперёд. Одной рукой милиционер оттягивал ремень винтовки, а другой придерживал кобуру с наганом, висевшую на поясе справа. Слева болталась шашка-«селёдка».
Кирилл сжал зубы — это чучело с повязкой было как издёвка. Особенно если глянуть через улицу на разгромленный полицейский участок — двери вынесены, окна выставлены, на стенах чадные полосы былого пожара. Руины законности. Развалины порядка.
На ступеньках, ведущих к сожжённому участку, сидел матрос с опухшим лицом законченного пьяницы. Он раздувал меха гармошки, голося хрипло и прочувствованно:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья…
Передёрнув в раздражении плечами, Авинов прибавил шагу, сжимая в руке пузырёк с клейстером. Двери 13-го дома были здорово испоганены обрывками бесчисленных листовок, и Кирилл измазал створку ещё больше, прилепив листок с воззванием к Павлу Валноге.