До своей хижины он добрался, запыхавшись и обливаясь потом. Со двора доносился веселый голос Джасванти. Рамджатан замер на месте. Собрав вокруг себя женщин со всей улицы, Джасванти что-то радостно рассказывала им, рассыпая направо и налево любезные обращения — «матушка», «сестрица», «тетушка». Рамджатан ничего не понимал. Что тут такое происходит? Зачем собрался этот женский панчаят?
— Я ведь, сестрица, только недавно узнала, что беднякам землю будут давать, — звучал радостный голос Джасванти. — Дона Махто сказал нам о бхудане, а ведь вы же сами знаете, какой человек Дона Махто — чистое золото!
Дона Махто сказал… Рамджатану вдруг стало жарко. Он шагнул из-за угла во двор. При виде мужа, остановившегося перед навесом, где сидели женщины, Джасванти быстро вскочила и, протягивая ему какую-то розовую бумагу, бойко затараторила:
— Все тайком да втихомолку делаешь от жены, словно вор какой! От арендованного участка отказался — ничего не сказал, пять бигхов собственной земли получил — тоже ни слова. Хорошо, что я как раз оказалась дома, а то управляющий-бабу[36] так бы и унес бумагу обратно!
С каждым словом Джасванти розовая бумага в руке Рамджатана словно превращалась в лист золота. Это была дарственная на пять бигхов земли! Рамджатану хотелось закричать от радости и, схватив жену в охапку, пуститься в пляс, но они были не одни — вокруг чинно восседали соседки. А Джасванти продолжала:
— Ну и хорошо сделал, что отказался от арендованного участка! Если до суда доходит, не рад будешь и своей земле!
Перед глазами Рамджатана в один миг промелькнули его прежний участок и молельня Бансатти. Это ее великой милостью наконец получил он собственную землю! Он даже ясно представил себе морщинистое, доброе лицо этой женщины, умершей задолго до его рождения… Он будто увидел перед собой и святого старца Винобу — собирателя бхудана, его спокойное, мудрое лицо, лицо человека, посвятившего себя служению людям… Рамджатан чуть не задохнулся от внезапно нахлынувшей на него радости.
— Завтра же снеси к алтарю Бансатти цветов, сладостей и желтое покрывало! — прерывающимся от волнения голосом сказал он жене, а сам бегом кинулся со двора.
Добежав до маленькой молельни, он распростерся перед нею ниц. Он не помнил, сколько времени провел здесь, низко кланяясь и касаясь лбом края холодной каменной ниши. Слезы текли по его лицу, а дрожащие губы беззвучно шептали слова благодарности.
Прошел год. Снова наступил холодный месяц пус[37], и обитатели деревни опять, стуча зубами от холода, кутались в лохмотья, сидя у костров. Некоторые еще кое-как перебивались случайными заработками, но Рамджатан был уже не работник. За последние месяцы он высох как щепка. Весь год он только тем и занимался, что отводил в канал воду со своего нового участка. Подаренная тхакуром земля, которую Рамджатан получил от комитета бхудана, существовала только на бумаге, — ее затопили воды Гомти.
А теперь вот уже целый месяц Рамджатан не встает с постели. Его иссохшее тело ежеминутно сотрясается от приступов мучительного кашля, а в груди все время что-то хрипит и клокочет. Когда ему становится хуже, он, задыхаясь, ловит ртом воздух, а Джасванти бьет себя кулаком в грудь, плачет и причитает, как над покойником. Соседи, слыша ее вопли, тяжело вздыхают и сокрушенно качают головами.
В короткие перерывы между приступами кашля, когда Рамджатан, обессиленный, с закрытыми глазами лежит на веревочной сетке чарпаи, ему почему-то вспоминаются богатырь Челик и его мать Бансатти, спасшие деревню от плантатора. И тогда ему кажется, будто кто-то могучий поднял его над собой, как знамя, и, грозно размахивая палицей, устремился к его прежнему участку — к той бесценной полоске в один бигх, которую так ловко и так бессовестно отобрал у него проклятый тхакур.
В голодный год
Где ж он так долго задержался? — простонала Раджи и, осторожно приподняв ребенка, сладко прикорнувшего у ее груди, попробовала встать, но тут же снова оперлась спиной о выступ стены и замерла, обессиленная, закрыв глаза и откинув голову. В другое время, отнимая ребенка от груди, она, конечно, не преминула бы грубовато отчитать его: «Разве это амрита[38]? Сосешь, чуть не подавишься!» или: «Почему не сосешь, негодник ты этакий, или сыт со вчерашнего?» — но сейчас она даже не взглянула на него. Тем временем ее дочь Банки, девочка лет десяти, усевшись на пороге задней пристройки, обеими руками ожесточенно чесала свои свалявшиеся космы. Иногда, вытащив из волос вошь, она осторожно клала ее на ладонь и внимательно разглядывала. Потом, раздавив ее между ногтями, снова принималась старательно скрести свою давно не мытую голову.
Вокруг хижины — ни деревца, ни кустика, ни единой живой души. Кругом мертвая тишина. Только изредка ее нарушает гнусавое мяуканье тощей облезлой кошки: волоча хвост по земле, она уныло бродит по двору. Бесследно исчезли даже воробьи, а ведь раньше они целыми стаями осаждали двор Раджи, стараясь подобраться к зерну, рассыпанному для просушки. Когда их сгоняли, они с шумом взлетали на крытую дерном хижину и часами сидели, выжидая удобной минуты. А сегодня не видно даже того одинокого взъерошенного воробышка, который еще дня два назад, отчаянно чирикая, скакал по двору, волоча подбитое крылышко и тщетно пытаясь взлететь. У порога хижины не заметно ни черных остывших угольков, ни жестких волокон мочала, остающихся после чистки посуды. Сразу видно: здесь давно не зажигали очага, не готовили пищи. Вырытая возле дома канавка для стока помоев забита сухой шелухой, да и весь двор выглядит таким запустелым, как будто здесь уже давно никто не живет. Лишь кое-где по стенам сидят мухи. Но и они, лениво взлетая, тоже куда-то исчезают, словно даже для них не осталось в этом месте ничего, чем можно поживиться. Привязанная в углу хижины коза, отчаявшись найти хоть один зеленый листок в охапке сухих веток манго, которые она гложет уже несколько дней, с жалобным блеянием тянется к двери и снова принимается бить копытцем по высохшим, покрытым сморщенной кожицей веткам.
Раджи по-прежнему сидела неподвижно, привалившись к выступу стены. Ее высохшие груди — пустые сумки из сморщенной кожи — вывалились из-под сползшего набок грязного сари. Малыш нетерпеливо заворочался и наконец, изловчившись, поймал губами сухой, потрескавшийся сосок. Не открывая глаз, мать сердито поморщилась и оттолкнула его. Выскользнув из ее ослабевших рук, ребенок упал на землю и откатился в сторону. Вздрогнув от его внезапного пронзительного крика, мать, словно пьяная, качнулась вперед и тихо застонала.
Услышав плач своего маленького братишки, Банки, загородившись ладонью от солнца, равнодушно взглянула на дверь хижины. Ей даже в голову не пришло встать и помочь ребенку. Она зевнула и снова запустила грязные пальцы в свои лохматые космы.
Лучи поднимающегося солнца уже уперлись в стену, обращенную на восток, и двигались дальше, постепенно сокращая тень от хижины. Взглянув еще раз на дверь, откуда доносился надсадный плач маленького брата, Банки наконец медленно встала, подошла к большому кувшину, стоявшему возле стены, плеснула из него немного мутной воды в старую консервную банку и стала жадно пить. Но вдруг, выронив банку, схватилась обеими ручонками за голову и бессильно опустилась на землю рядом с упавшим набок кувшином. Снова встала и, неровными шажками дойдя до задней пристройки, так и свалилась у порога, раскинув ноги и уткнувшись спиной в косяк двери.
С трудом подняв голову, Раджи наконец открыла глаза и взглянула на ребенка. Маленький Мохан валялся возле двери хижины и, уткнувшись лобиком в порог, лизал глину. Протянув руку, мать подтащила сынишку к себе и, снова взяв его на колени, равнодушно пошлепала по голой спинке. В это время тихонько скрипнула дверь. Раджи обернулась и увидела стоящего на пороге мужа. Осторожно прикрыв дверь, Басан шагнул в комнату. Три пары глаз молча, с затаенной надеждой уставились на него, и этот немой призыв острой занозой кольнул его в сердце.
— Возьми это, мать Банки, — торопливо и ласково проговорил Басан. — Смотри, сколько гура мне дали. Пармесар-бабу очень добрый человек… Ну, вставай, разведи гур в воде да быстренько попей! Э, да тут и воды-то нет! — воскликнул он, взглянув на поваленный кувшин. — Ну, да я мигом принесу!
При виде хозяина привязанная в углу коза жалобно заблеяла. Но Басан только мельком взглянул на ее ввалившиеся бока. Сдернув с плеча грязную гамачху, он подал ее жене и, взяв кувшин, направился к двери.
Присев на корточки, Раджи стала осторожно развязывать узелки на гамачхе и бережно вынимать маленькие коричневые кусочки гура. Она принялась уже за третий узелок, как вдруг у нее закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные круги, к горлу подступила тошнота, и, выронив из рук гамачху, она со сдавленным стоном снова опустилась на земляной пол. Банки развязала остальные узелки, расправила складки, но, внезапно заметив на одном кусочке гура несколько дохлых муравьев, брезгливо отшатнулась. С кувшином воды вошел Басан и, увидев сидящую на полу жену, озабоченно спросил, положив ей на плечо темную, жилистую руку:
— Ты что, мать, уж не заболела ли?
Раджи не ответила. Нахмурившись, Басан дрожащими руками принялся размешивать гур в глиняной миске с водой. Банки молча присела рядом, и даже малыш Мохан следил блестящими глазенками за каждым движением отца.
Нацедив мутноватой от гура воды в две маленькие глиняные чашечки, Басан подал одну Банки, другую поставил перед Моханом. Потом наполнил до краев большую кружку и поднес ее к пересохшим губам жены. Та, словно очнувшись от забытья, схватила кружку обеими руками и, не отрываясь, стала жадно пить. Глаза Басана наполнились слезами, подбородок задрожал. Он несколько раз судорожно глотнул воздух, но, стараясь казаться спокойным, ласково проговорил: