Только и было слышно:
— Рам-рам![46] Ах, какое несчастье случилось с вами, пандит-джи! Надо поскорее очиститься от скверны, совершить омовение да сменить одежду!..
Одна женщина, смуглая, с приплюснутым носом, заступилась за Сону:
— Ведь это же дитя неразумное, махарадж[47]! Ну, разве они виноваты?
— Ступай, ступай! Убирайся отсюда! — задыхаясь от ярости, крикнул в ответ пандит. — Брахмана учить вздумала, ведьма!
На первой же станции паломники с грубой бранью вытолкали Сону и Барката из вагона.
Уже темнело. Высоко в небе торжественно плыла круглая луна. Неподалеку от платформы мягко серебрился большой пруд, густо заросший белыми лотосами; в льющемся с неба сиянии цветы лотоса и сами казались маленькими лунами.
Баркат и Сона уселись на краю пруда под огромным старым деревом. Каждый думал о своем, и тревожны были их мысли.
Баркат угрюмо сопел. Ребенок, хрипло дыша, ловил ротиком воздух. Сона беззвучно плакала: ее малыш заболел.
Прошло два дня. Ребенку не стало легче. Иногда он начинал хрипеть и так закатывал глазки, что Сона со стоном отчаяния прижимала его маленькое тельце к груди. Ей казалось, будто кто-то безжалостный хочет силой вырвать из рук ее крошку.
— Нет, нет! — лихорадочно бормотала она. — Я не отдам тебя! Не отдам!..
Баркат с нескрываемой злобой поглядывал на нее. Его низкий лоб прорезали угрюмые жесткие складки. Болезнь мальчика означала для него новые убытки. Снова и снова ловил он себя на недобрых мыслях. И зачем только родился этот проклятый ребенок! Это он отнял у него радость, его песни, его беспечные дни, его ночи любовных утех — все, все отнял! Он враг! Враг!.. И пальцы Барката, словно перед смертельным поединком, медленно сжимались в железные кулаки.
Целых четыре дня они не выходили к поездам. Сона не выпускала из рук плачущего, горящего в жару сына. Кончились последние деньги. Хотя есть было нечего, Сона не двигалась с места: она точно окаменела от горя и только крепче прижимала к груди своего малютку. Баркат кипел от бешенства. Надсадный плач больного ребенка изводил его. Целыми днями он без отдыха шагал по берегу пруда, словно хотел довести себя до полного изнеможения. Наконец на пятый день он сказал Соне, что дальше так продолжаться не может. Он попробует что-нибудь раздобыть в соседних деревнях. С самого утра пропадал Баркат и вернулся только поздно вечером — мрачный, пьяный и с пустыми руками. Сона удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала. Глаза ее глубоко ввалились, темное, исхудалое лицо показалось ему почти незнакомым. Баркат ожидал, что она попросит есть, но Сона не проронила ни слова. Тяжело вздохнув, он осмотрелся. Лунный свет раскинул под деревьями причудливый узор черных теней. На земле валялась гармоника. Ее впалые меха словно тоже кричали о голоде. И все вокруг стало вдруг мрачным, таящим угрозу. Страшно было глядеть на это бездонное темно-синее ночное небо и на его отражение в тихом глубоком пруде: как две широкие разинутые голодные пасти, грозили они Баркату, и даже безмятежно мерцающие звезды казались ему сейчас тысячами острых зубов. В порыве отчаяния Баркат опустился на землю и, уткнув локти в подтянутые к самому лицу колени, крепко обхватил руками голову. Потом внезапно вскочил и снова зашагал взад и вперед по берегу пруда. В этом судорожном беспрерывном движении он, казалось, хотел обрести избавление от какой-то неотвязной мысли. Но вот он подошел к Соне и, коснувшись холодной рукой ее лба, хрипло сказал:
— Ты уже несколько дней не спала, Сона. Отдохни хоть немного. А я присмотрю за ребенком…
Рука Барката погладила спутанные волосы Соны.
Давно он не был так ласков с нею! Когда она, запрокинув голову, взглянула на стоящего перед ней Барката, на глазах ее блестели слезы.
Сона бережно закутала малыша в рваное тряпье и положила на землю, а сама легла рядом. Через мгновение она уже спала. Дыхание ребенка становилось все громче и прерывистей. И от этого еще томительней казалась Баркату царившая вокруг зловещая тишина. Черные узоры теней и яркие, причудливые лунные блики нестерпимо резали глаза. Иногда ему чудилось, что рядом никого нет, только этот ребенок, беспомощный, хилый, больной, но враг… враг… его враг!.. Пальцы Барката до боли, до онемения сжимались в кулаки. Голова готова была разорваться от мучительных, несвязных мыслей. Что ему делать? У него нет другого выхода… Он должен наконец решиться — сейчас, немедленно, иначе он будет всю жизнь жалеть об этом… Где-то неподалеку протяжно взвыли шакалы, заухала какая-то птица. Баркат снова сжал кулаки и снова с хрустом распрямил пальцы. Медленно и бесшумно, как две змеи, потянулись его руки к ребенку, но тут же резко отдернулись, будто их ударило током. Задыхаясь, как безумный, Баркат вскочил. Ноги его тряслись и подгибались. Ему почудилось, что со всех сторон его обступают черные скалы, они растут, нависают над ним, содрогаются… Вот-вот они рухнут и раздавят, уничтожат его… Похолодев от ужаса, он зажмурился и застыл на месте, ожидая неизбежного возмездия… Но небеса не разверзлись и земля не поглотила его. Царила глубокая тишина. В прохладном неподвижном воздухе не слышалось ни звука. И когда он открыл глаза, все вокруг было по-прежнему залито ярким, ровным, спокойным светом луны.
Отдышавшись и немного придя в себя, Баркат снова сел и тихонько нагнулся к ребенку, пристально, будто впервые, разглядывая его смутно белевшее личико. И тут внезапно его охватило какое-то новое, незнакомое чувство. Он попытался подавить это чувство — и не мог. Где-то в самой глубине его сердца проснулась жалость к этому доверчивому, больному, беспомощному существу. Что-то твердое и холодное вдруг стало таять у него в груди, разливаясь по всему телу ласково согревающим теплом. Он ясно почувствовал, что какие-то невидимые, но крепкие нити связали его судьбу с этим теплым комочком новой жизни. Ведь это его ребенок, его крошка, его сын!.. Подумать только, что он хотел совершить всего лишь несколько минут назад! Вот до чего доводит эта проклятая жизнь!.. Нет, теперь все будет по-другому: он будет любить малыша, будет заботиться о нем… Только бы их сынок поскорей поправился!.. Баркат осторожно коснулся рукой его выпуклого лобика. Но что это? Еще недавно пылавшее жаром личико ребенка было теперь совсем холодным и безжизненным, будто его выточили из мрамора. Отгоняя от себя страшную мысль, Баркат лихорадочно развернул рваное тряпье и ощупал маленькое тельце, еще хранившее остатки уходящего тепла. Ребенок не шевелился, не дышал.
Леденящий ужас сковал Барката, словно он вдруг увидел себя на краю черной, зияющей пропасти. Холодный пот выступил у него на лбу. Схватив за плечи спящую Сону, он бешено затряс ее. Та, вскочив, бросилась к своему малышу, схватила его дрожащими руками. И запричитала, завыла по-звериному, прижав к щеке холодное личико мертвого ребенка.
Сочные листья и острые шипы
Жарко. На небе ни облачка. Даже на самом краю его бледно-голубого купола нигде не видно хотя бы крохотного обрывка серой тучки — первой предвестницы приближающихся дождей.
Огромное пустынное поле протянулось до самого горизонта, оттененного неподвижной лиловатой дымкой. И только вдали видна одинокая фигура крестьянина. Вокруг ничем не нарушаемая тишина, словно все живое вымерло. Даже неугомонные листочки стоящего на меже молодого нима, будто повинуясь чьему-то приказанию, неподвижны. Крестьянин окидывает дерево ласковым взглядом. Всего пять лет прошло с тех пор, как Бхола своими руками посадил его, а смотри, как разрослось — всем на зависть! Разве найдется у кого-нибудь в деревне такое красивое дерево? Длинные висячие ветки нима почти касаются земли, точно тянутся поцеловать ее жаркую грудь.
Всякий раз при взгляде на это дерево Бхола чувствует приятное волнение и невольно вспоминает все, что ему приходилось слышать о себе в родной деревне.
«Да что и говорить о Бхоле! У него всякое дело горит в руках. Смотри, какой навес возле хижины поставил — любой мастер позавидует! За что ни возьмется, все на славу получается!
Разве кто-нибудь еще снимал такой урожай с одного бигха земли? У него и земля-то словно золотой стала! А ведь еще недавно была совсем бесплодной! Шутка ли сказать! Теперь у него поле — как богатая невеста… А какую хижину построил себе Бхола — просторную да чистую, и все своими руками!»
Его крохотный участок расположен в самом дальнем конце длинного ряда узких полосок земли, принадлежащих односельчанам. Невелик этот надел, но вся деревня называет его не иначе, как «богатой невестой». Здесь Бхола чувствует себя настоящим владыкой. Весь участок, на краю которого стоит хижина Бхолы, буйно зеленеет густыми всходами. Перед хижиной — небольшой чистенький дворик, со всех сторон обнесенный высоким земляным валом, по внешней стороне которого плотной зеленой изгородью тянутся к небу сочные стебли кукурузы и проса. Ярко пестреют цветы, посаженные рукой заботливого хозяина. Бхола очень любит цветы и каждому, кто оказывает ему честь своим посещением, прежде всего надевает на шею пышную гирлянду.
Но сегодня Бхола мрачен. Все раздражает его. Ему кажется, что и сыну давно пора прийти из школы, и Гулаби, его жена, слишком замешкалась на базаре, продавая овощи… Если б она знала, что грозит им!.. Бхола зябко поводит плечами. Жене пока что не надо говорить об этом. Эта новость — словно искра для сухой соломенной крыши. Но в огне сгорела бы только хижина, а ведь здесь может пойти прахом все. Поднимать хозяйство заново уже нет сил, а сын еще мал, дитя несмышленое… Нет, жене он ничего не скажет, — может быть, все еще как-нибудь уладится…
Бхола медленно проводит по лбу — пальцами и резким движением сердито стряхивает капли пота. Возле него на густые, уже побуревшие метелки проса шумно опускается стайка воробьев и начинает усердно выклевывать созревшие зерна. В другое время Бхола поспешил бы согнать их, но сегодня он равнодушно смотрит на оживленную возню воробьев. Пусть клюют!.. Ведь если то, о чем он сегодня узнал, окажется правдой, тогда ни один баклажан, ни один стручок гороха или перца из обильного урожая, созревающего на его участке, все равно не достанется ему… Так зачем жалеть несколько метелок проса? Пусть клюют!