— Неделя еще не кончилась, — сердито отрезал тот.
— Мы же не машины, а люди, сахиб. Так и на тот свет отправиться недолго!
— Эй, не болтай пустое! Ваш Санохар просто болен. Здесь такие не нужны. Пускай домой убирается…
Дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. Весело засверкало солнце. В его лучах радостно красовались двадцать куч щебня, насыпанных Санохаром. Даже бурный ливень не смог размыть их — только очистил от грязи. И теперь, лежа без сил под деревом, Санохар с нежностью и заботой поглядывал на свое сокровище. А возле него стояла лавочница и сердито ворчала:
— Ушел из дому, а ведь не догадался прихватить с собой на первый случай хоть пару горстей муки да гороху! Эх, глупый!.. Что ждет на чужой стороне — об этом и не подумал. Сестра, что ли, родная тут или мать?
— Эй, Чхабия! — окликнула она проходившую мимо служанку. — Накорми-ка парня, а потом дай ему чарпаи. Пять дней валяется человек на земле, да еще голодный!..
Размахивая руками и ругая кого-то, лавочница ушла, а Чхабия проворно сбегала в дом и, вернувшись, поставила перед Санохаром миску с рисом. Она застенчиво улыбнулась и снова стала удивительно похожей на Чандраму, чье лицо — как светлый лик восходящей луны:
Бхудан
Солнце стояло уже почти в зените, и Рамджатан прибавил шагу, чтобы хоть к исходу дня вернуться домой. На душе у него было удивительно легко, и он с радостным изумлением смотрел на раскинувшиеся до самого горизонта поля, покрытые сочной зеленью дружных всходов. Под легкими порывами ветерка по ним из конца в конец перекатывались упругие зеленые волны, и временами ему казалось, что он плывет по безбрежному зеленому океану. Все в нем пело, и он шел, не чувствуя своей ноши — продолговатой тыквы под мышкой, шерстяной накидки, перекинутой через плечо, и узелка с горохом за спиной. Никакие заботы не тяготили его душу, и только иногда, случайно наступив ногой на сухую прошлогоднюю колючку, он с замиранием сердца вспоминал о своей жене Джасванти и о неминуемом с нею объяснении. Что скажет она, когда узнает о случившемся? А что еще ему оставалось делать? Раз тхакур приказал — много не порассуждаешь. Не сегодня, так завтра тхакур все равно бы отнял у него участок. Тогда в его защиту никто и слона бы не сказал… Да разве женщине втолкуешь?..
Странно устроена жизнь! Было бы в мире все по-другому — люди с радостью принесли бы свою землю в дар тому святому старцу, портрет которого он видел сегодня. Говорят, у этого старца нет ничего — ни дома, ни земли — одно только короткое дхоти. Рассказывают, что этот седобородый старец, Виноба Бхаве, — самый верный ученик и последователь Ганди-джи. Ходит он из деревни в деревню и убеждает богатых жертвовать ему часть своей земли, чтобы он мог потом наделять ею безземельных. Это и называется «бхудан» — «дарение земли». Ах, если бы у него была собственная земля!.. Поежившись, Рамджатан оглянулся по сторонам и, не замедляя шага, снова невольно залюбовался раскинувшимся вокруг зеленым океаном, по которому его как бы несло быстрым попутным течением.
Солнце уже перевалило за полдень и, словно предчувствуя близкий отдых, стало клониться к закату. Рамджатан, прибавив шагу, подумал про себя, что солнцу, видно, как и ему, хочется поскорее добраться до ночлега.
Вот и развесистая смоковница возле самой дороги. У ее подножья — скромная молельня Бансатти — защитницы деревни. Рамджатан остановился и молитвенно сложил руки:
— Слава тебе, Бансатти, мать наша! Поднесу тебе в дар сладости и цветы, только смилуйся над бедняком, махарани[33]. И Джасванти, моя жена, тоже не забудет отблагодарить тебя. Прости нас, мать-заступница, если чем-нибудь прогневили тебя…
Не успел Рамджатан закончить молитву, как из-за дерева, фыркнув, выскочила лисица; на мгновение замерла, удивленно уставившись на человека, и, испуганно метнувшись вбок, скрылась среди пустых всходов, словно ее поглотили зеленые волны океана. Рамджатан крепко выругался: увидеть лисицу — очень дурная примета. Сердито сплюнув, Рамджатан зашагал дальше. Он снова подумал о тех временах, когда была еще жива великая Бансатти. Удивительное дело совершила эта женщина. Ведь она, не мощная старуха, могла бы умереть и своей смертью, и тогда ее тело отвезли бы на шмашан[34], к берегу Гомти, где две охапки дров вознесли бы душу на небо, а бренные останки поглотили бы волны реки, и никто не] вспоминал бы о ней. Но она поступила иначе, и благодарные жители деревни свято чтят ее память. В ее честь у въезда они возвели молельню — маленький алтарик и с тех пор считают ее своей защитницей. Было это в те времена, когда английский сахиб угрозами и силой стал принуждать крестьян сеять индиго. Многим пришлось подчиниться, и только сын Бансатти — богатырь Челик наотрез отказался отдать свою землю под индиго. Разве землю и жену отдают добровольно? И зачем только свалился им на голову этот краснорожий плантатор, похожий на обезьяну, который вместо риса и пшеницы заставляет их сеять индиго?
Год выстоял Челик и два выстоял. За это время у него уже успели отрасти пышные усы, которые он то и дело гордо подкручивал. Все поля вокруг были засеяны индиго — оно, как заразная болезнь, захватывало все новые участки, — и только на одном-единственном участке по-прежнему колыхались золотые колосья пшеницы. То был участок Челика.
Вся деревня уговаривала Челика не играть с огнем.
— Смотри, накличешь беду на свою голову! Зачем упрямишься? Тростинкою бревна не переломишь! — Но Челик уперся на своем — и ни с места.
Наконец доведенный до бешенства плантатор приказал схватить упрямца. И тут началось такое, о чем до сих пор в деревне вспоминают с ужасом: под кожу Челику загоняли бамбуковые щепки, всю спину исполосовали ременным бичом, а живот придавили тяжелым чурбаном. В беспамятстве валялся богатырь Челик, кровавая пена запеклась на губах — но землю свою не отдал. Ведь земля для крестьянина — мать-кормилица, разве можно отречься от родной матери? Но, как видно, и плантатор решил не отступать. Долго мучился Челик, долго не мог подняться с постели. И не успел еще он как следует встать на ноги и переступить порог своей хижины, как по деревне разнесся слух: плантатор запахивает участок Челика.
Когда весть об этом донеслась до Челика, он чуть не помешался. Едва оправившийся от ран, вскочил, страшный в своем гневе, и, взвалив на плечи умирающую мать, бросился к своему участку, размахивая увесистой дубинкой. За ним толпой устремились крестьяне. Говорят, будто сама мать приказала сыну так поступить, чтобы своей смертью избавить деревню от гнета плантатора. «Мне все равно скоро умирать. Так уж лучше умру на руках родного сына, — сказала она Челику. — Все равно — какая мне жизнь?.. Они, палачи, терзают деревню, они снова схватят и будут мучить тебя. Они убийцы, сынок, и от них пощады не жди… Дай хоть своею смертью помогу людям!»
Завидев огромную толпу, в страхе бежал белый плантатор, за ним, бросив все свои пожитки, устремился и управляющий. С тех пор в деревне не осталось ни одного ростка индиго.
А старая Бансатти, мать Челика, скончалась тут же, посреди поля. Не на погребальном костре умершего мужа простилась с жизнью Бансатти — она принесла себя в жертву земле, которая, как заботливая мать, кормит своих детей. Она совершила гораздо большее, чем сати[35], и навсегда обессмертила свое имя…
Погруженный в свои мысли, Рамджатан очнулся только перед самой хижиной. Радостно повизгивая, к нему бросился их домашний пес Пилайя и, обнюхав ноги хозяина, принялся прыгать вокруг него. Рамджатан ласково потрепал его по шее и вошел во двор. Однако — странное дело! — засов на двери хижины был задвинут, и из задней мазанки тоже не доносилось ни звука. И куда это отправилась Джасванти на ночь глядя? Должно быть, подумал Рамджатан, жена пошла к кому-нибудь из соседей. Он сбросил с плеча накидку и осторожно положил тыкву на землю у стены хижины. Но едва отодвинул он засов и переступил порог, как сзади раздался насмешливый голос Джасванти:
— Говорят, тхакур половину своей земли тебе подарил?
В другое время Рамджатан, вероятно, весело рассмеялся бы, но сейчас ему было не до шуток. Обернувшись, он пристально посмотрел на улыбающуюся жену, стоявшую спиною к солнцу, отчего вокруг ее полуседых волос образовался тонкий, отливающий золотом венчик. Он молчал, не зная, как принять ее слова — в шутку или всерьез; уж не начало ли это неизбежного объяснения?..
Не дождавшись ответа, Джасванти поставила на землю алюминиевый таз, который был у нее в руках, положила в него тыкву и скомканную накидку мужа и, проходя в дверь, кинула через плечо:
— Нынче жена тхакура совсем что-то взбесилась, так на всех и бросается.
— Ты мне зубы не заговаривай! — оборвал ее Рамджатан, стараясь грубостью прикрыть свое замешательство. — Дай-ка лучше чего-нибудь поесть!
— Поесть, говоришь? А где до сих пор шатался? Все люди уже пашут, а ты о чем думаешь?
Когда Рамджатан подходил к деревне, ему не терпелось как можно скорее поведать жене чудесный рассказ о святом старце Винобе, который, словно воплощение бога на земле, пришел очистить от скверны сердце и душу человека. Однако сейчас ему было уже не до этого: от голода даже голова кружилась. И уж совсем не хотелось рассказывать жене о благородном поступке тхакура, которого Джасванти считала отпетым мошенником. Поэтому он промолчал, не желая давать жене повод для ссоры.
Джасванти подала ему жареных зерен и, усевшись напротив, с воодушевлением принялась рассказывать об урожае на их участке. Рамджатан вздохнул с облегчением: она еще не успела узнать, что участок им больше не принадлежит.
— Такого гороха еще никогда у нас не бывало — до того крупный, что стручки чуть не падают на землю. А какой густой — межи не видно! Если поможет всемогущий, в этом году уже не придется бедствовать…