ени, произнесла:
– Смотри, Гарольд, мать умоляет сына о сыне. Я лежу перед тобой на коленях, умоляя сжалиться надо мною… Несколько годов, казавшиеся мне бесконечными, я томилась… грустила о Вольноте… разлука с ним длится так долго, что он теперь и не узнает меня – так изменилась я от тоски и горя. Ты послал Малье к Вильгельму и сказал мне: «Жди возвращения его!» – я ждала. Потом ты утешал меня, что, переслав тебе письмо Свена, герцог уж не будет больше противиться просьбе о выдаче заложников, я молча преклонилась перед тобой, как преклонялась перед Годвином… До сих пор я не напоминала тебе твое обещание: я сознавала, что родина и король в последнее время имели на тебя больше прав, чем мать. Но теперь, когда я вижу, что ты свободен, что ты исполнил свой долг, я не хочу больше ждать… не хочу довольствоваться бесплодными надеждами… Гарольд, напоминаю тебе твое обещание!.. Гарольд, вспомни, что ты сам поклялся вернуть в мои объятия Вольнота!
– Встань, встань, матушка! – воскликнул растроганный Гарольд. – Долго длилось твое терпение, но теперь я сдержу свое слово. Сегодня же я буду просить короля отпустить меня к герцогу Вильгельму.
Гита встала и, рыдая, кинулась в распростертые объятия Гарольда.
Глава IV
В тот самый час, когда происходил вышеописанный разговор между Гитой и Гарольдом, Гурт, охотившийся не далеко от римской виллы, вздумал посетить пророчицу. Хильды не было дома, но ему сказали, что Юдифь была в своих покоях, а Гурт, который вскоре сам должен был соединиться навсегда с избранной им девушкою, очень любил и уважал возлюбленную брата. Он пошел в женскую комнату, где по обыкновению сидели за работой девушки, на этот раз вышивавшие на ткани из чистейшего золота изображение разящего всадника. Пророчица назначила его на хоругвь для графа Гарольда.
При входе тана смех и песни служанок сразу умолкли.
– Где Юдифь? – спросил Гурт, видя, что ее тут не было.
Старшая из служанок указала на перистиль и Гурт отправился туда, предварительно полюбовавшись прекрасной работой.
Он нашел Юдифь сидевшей в глубокой задумчивости у римского колодца. Заметив его, она встала и бросилась к нему с громким восклицанием:
– О, Гурт, само небо!.. посылает тебя ко мне! Я знаю… чувствую, что в эту минуту твоему брату Гарольду угрожает страшная опасность… Умоляю тебя: поспеши к нему и поддержи его своим светлым умом и горячей любовью.
– Я исполню твое желание, дорогая Юдифь, но прошу тебя не поддаваться суеверию, под влиянием которого ты сейчас говоришь. В ранней молодости я тоже был суеверен, но уж давно вышел из заблуждения… Не могу сказать тебе, как мне горько видеть, что детские сказки Хильды отуманили даже ум Гарольда, так что он, прежде все говоривший только об обязанности, теперь постоянно твердит о судьбе.
– Увы! – ответила Юдифь, с отчаянием ломая руки. – Разве можно отразить удары судьбы, стараясь не видеть ее приближение?.. Но что же мы теряем драгоценные минуты в простом разговоре?.. Иди, Гурт, дорогой Гурт!.. Спеши к Гарольду, над головой которого собирается черная, грозная туча.
Гурт не возражал более и побежал к своему коню, между тем как Юдифь осталась у колодца.
Гурт прибыл в Лондон как раз вовремя, чтобы еще застать брата и проводить к королю, поздоровавшись наскоро с матерью. Намерение Гарольда посетить норманнского герцога не внушило сначала ему никакого опасения, а хорошенько обдумать слова брата он не успел, потому что переезд продолжался всего несколько минут.
Эдуард внимательно выслушал Гарольда и так долго не отвечал, что граф счел его погрузившимся, по обыкновению, в молитву, но ошибался: король с беспокойством припоминал необдуманные обещания, данные им в молодости Вильгельму, и соображал, какие могут произойти от этого последствия.
– Так ты точно дал матери подобную клятву и желаешь сдержать ее? спросил он наконец Гарольда.
– Да, государь, – ответил Гарольд отрывисто.
– В таком случае я не могу удерживать тебя, – проговорил Эдуард. – Ты мудрейший изо всех моих подданных и, конечно, не сделаешь ничего необдуманно…
Но, – продолжал король торжественным тоном и с очевидным волнением, прошу тебя принять к сведению, что я не одобряю твоего намерения: я предвижу, что твоя поездка к Вильгельму навлечет на Англию большое бедствие и для тебя лично будет источником великого горя… удержать же тебя, повторяю, не могу.
– О, государь, не напрасно ли ты беспокоишься? – заметил Гарольд, пораженный необыкновенной серьезностью короля. – Твой родственник Вильгельм норманнский слыл всегда беспощадным в войне, но честно и откровенно поступающим с друзьями… да и величайшим позором было бы для него, если б он решился нанести вред человеку, доверчиво и с добрым намерением являющемуся к нему.
– Гарольд, Гарольд, – сказал нетерпеливо король, я знаю Вильгельма лучше тебя. – Он далеко не так прост, как ты думаешь, и заботится только о собственной выгоде. Более не скажу ничего. Я предостерег тебя – и теперь остальное предоставляю на волю неба.
К несчастью, люди, не обладающие большим умом, никогда не могут доказать другим справедливость своего убеждения, когда они подчас действительно додумываются до истины. Потому и предостережение короля не произвело никакого действия на Гарольда, который думал, что Эдуард просто увлекся фальшивым воззрением на характер Вильгельма. Гурт же судил иначе.
– Как ты думаешь, государь, – спросил он. – Подвергнусь ли и я какой-либо опасности, если поеду вместо Гарольда к Вильгельму?
– Нет, – проговорил король быстро. – И я советовал бы сделать это… С тобой Вильгельму нечего хитрить… тебе он не может желать никакого вреда… ты поступишь очень благоразумно, если поедешь.
– Но я поступлю бесчестно, если допущу его до этого! – возразил Гарольд. – Но как бы то ни было, позволь благодарить тебя, дорогой государь, за твою нежную заботливость обо мне… И да хранит тебя Бог!
Выйдя из дворца, братья заспорили о том, кому лучше ехать в Нормандию. Аргументы Гурта были так основательны, что Гарольд наконец мог выставить причиной своего упорства только то, что поклялся матери лично съездить за Гаконом и Вольнотом. Когда же они пришли домой, у него был отнят и этот предлог. Потому что как скоро Гурт открыл матери опасения и предостережения короля, она тоже начала умолять Гарольда послать вместо себя брата, утешая его тем, что при подобных условиях, с удовольствием освобождает его от данной им клятвы.
– Выслушай меня спокойно, Гарольд, – заговорил Гурт, видя, что брат все еще настаивает на своем. – Поверь, что король имеет основательные причины опасаться за тебя, но только не счел нужным высказать нам эти причины. Он вырос вместе с Вильгельмом и слишком был привязан к нему, чтобы подозревать его без оснований. Разве Вильгельм не имеет повода относиться к тебе недружелюбно? Я еще помню, как при дворе ходили слухи, что он имеет какие-то виды на английский престол и что Эдуард поощрял его претензии. Положим, что со стороны герцога было бы чистым безумием иметь подобные надежды и теперь, но все же он, вероятно, не отказывается от мысли возвратить свое влияние над королем, которое утратил в последнее время. Он знает, что вея Англия потрясется с одного конца до другого, если он задержит тебя, и что тогда ему будет очень удобно половить рыбу в мутной воде. Со мной же он ничего не сделает, потому что мое отсутствие в Англии не принесет ему никакой пользы, да он и не посмеет тронуть меня, так как ты состоишь главой всего нашего войска и жестоко отомстил бы за брата…
– Но он же удерживает Гакона и Вольнота – так почему не удержать и тебя? – перебил Гарольд.
– Потому что он удерживает их в качестве заложников, а я явлюсь к нему просто как гость и посол… Нет, мне не может угрожать никакая опасность, и я убедительно прошу тебя, Гарольд, послушаться разумного совета.
– О, дорогой, возлюбленный сын. послушайся брата! – воскликнула Гита, обнимая колена Гарольда. – Не допусти, чтобы тень Годвина пришла ко мне в ночной тьме и я бы услышала его грозный голос: жена, где Гарольд?
Здравый ум графа не мог не признать основательность этих слов. Притом же предостережения короля тревожили его более, чем он сознавался. Но с другой стороны, были такие причины, которые не дозволяли ему уступить убеждениям брата и матери. Первыми и сильнейшими из них были его врожденное мужество и благородная гордость, мешавшая ему согласиться на то, чтобы другой подвергся опасности. Кроме того, он не был уверен, увенчается ли успехом поездка Гурта в Нормандию, так как ненависть молодого тана к норманнам была хорошо известна в Руане. Сверх того, Гарольд предполагал заручиться дружбой Вильгельма, который мог бы со временем быть ему очень полезным.
Он вовсе не предполагал, чтобы герцог, не имея приверженцев при дворе Исповедника, мог иметь виды на английскую корону, и рассчитывал, что он поможет ему отстранить других претендентов: сына Этелинга и храброго норвежского короля Гардраду, – если задобрить его, а это можно было сделать, только лично съездив к нему. Потом Гарольду никак нельзя было надеяться на верность Тостига, который, состоя в родстве с Вильгельмом, непременно стал бы настраивать последнего против брата, если б тот даже и сделался наконец королем английским – новая причина для Гарольда постараться перетянуть Вильгельма на свою сторону. В голове его мелькнуло еще одно соображение: герцог сумел поставить Нормандию наряду с Францией и Германией, так можно ли человеку, желающему возвысить Англию во всех отношениях, упустить удобный случай узнать, какими средствами герцогу удалось совершить подобное чудо? Все эти соображения побудили графа решиться ехать самому. Но тут как будто какой-то тайный голос начал шептать ему, что не следует ехать, и он находился в страшном разладе с самим собой, когда голос Гурта вывел его из задумчивости.
– Советую тебе, – сказал серьезно юный тан, – принять в соображение, что хотя ты и можешь располагать собой по своему произволу, но ты не имеешь права навлекать бедствия на свое отечество, а это случится, если ты отправишься в Нормандию, вспомни слова короля!