Ни одну из венценосных королевских пар так не марали сплетней, как эту, однако ни сплетни, ни даже время не оставили на них отпечатка. Их отношения остались прежними, и даже внешность не слишком изменилась за двенадцать прошедших лет. Гайберн I, по-прежнему похожий на седого волка, управлял страной, а его королева Ханна неизменно делила с ним стол и постель.
— Это должно было случиться, — сказал он ей в один из вечеров, когда, выполнив все ежедневные государственные обязанности, они наконец остались наедине. — Я знал, что в конце концов мы получим на свои головы войну. Видит бог, я ее не хотел. Но если мы допустили, что претендент остался жив..
— Ты говоришь о моем сыне… — беззвучно шевельнула губами королева. Жизнь ее была без радости, а радость — без упоения.
— …о том, кто с очень малой долей вероятности мог бы оказаться твоим сыном, — прервал ее супруг. — Война — это цена нашей с тобой сентиментальности. Но с этого дня мы переходим в иные сферы. С этого дня война становится делом элементарной самозащиты. Я не для того брал под свою пуку государство, чтобы отдать его первому же захватчику. И ты не за такого выходила замуж. Тебе хотелось быть уверенной, что я удержу то, за что взялся. Мы переступили черту, до которой я мог позволить себе ничего не делать.
Многих объединяют страшные тайны, у многих есть свои тайные грехи. Многие, и даже не королевские семьи прячут в запертом шкафу старый пыльный скелет. Но далеко не у всех это скелет собственного ребенка.
— Я и в страшном сне не могла бы увидеть, как мой муж войной идет на моего же сына.
Она была единственным на свете человеком, на которого Гай Брогау, бывший граф Хендрикье, властелин Северо-Западной Марки, не осмеливался повысить голос. Впрочем, не осмеливался — плохое слово. Он никогда не испытывал ни желания, ни необходимости заорать на свою жену.
— Не с твоим сыном, — повторил он с терпением, которое кому другому в его устах показалось бы безграничным. — Это Камбри использует имя твоего сына как знамя. Никогда бы не подумал, что ненависть моего тестя переживет его дочь.
— Но этот человек… который выдает себя за моего сына… — Королева не смотрела мужу в глаза. — Ведь он поступает так, к поступал бы на его месте Рэндалл, не так ли? Разве все, что он делает, похоже на Раиса?
Брогау пожал плечами:
— Предположим… только на минуту предположим, что мы ошиблись и это действительно Рэндалл. Что это для нас с тобой изменит? Ты надеешься, он позволит тебе заключить его в материнские объятия и пролить живительные слезы на своей груди? Какую сценку разыграете вы над моим хладным трупом? Если каким-то чудом он и в самом деле твой сын, то он должен считать тебя такой же изменницей, как и меня. Он никогда не скажет тебе: «Я люблю тебя». Даже если ты дождешься от него пощады. Подумай сама, это похоже на твоего сына. Боюсь, ты все же вынуждена выбирать между нами..
Ханна не ответила. Она сидела в деревянном кресле, как сиживала всегда, неподвижная, как картина, и невозможно было представить себе ничего более изысканного. Он всегда знал, но в эту минуту ощущение было почти болезненным, что они связаны навсегда. Навечно. До смерти.
— У него есть шансы?
— Ни малейших, — твердо сказал Брогау. — Во всяком случае, настолько, насколько это зависит от меня.
— Я люблю тебя, — добавил он.
Камбри выступил через три дня, по всем правилам рыцарской войны, какие еще соблюдаются вначале, развернув знамена, под полковую музыку и благословения с амвонов, в такой же солнечный и жаркий день, в какой отмечали свадьбу короля. Народу вдоль улицы выстроилось не меньше, поскольку дело как-никак касалось практически каждой семьи. Мало кто плакал. Воистину, новая война начнется тогда, когда вырастет поколение, не знавшее ужасов старой. Камбри пребывал в мире не менее полутора веков и шел на фронты в приподнятом настроении, в касках, увитых плющом, с розами на пиках. По светлым улицам Триссамаре, умытым ночным ливнем, бодро шагала самая высокооплачиваемая армия в мире. Милорд Камбри не скупился, платя за преданность. В самом деле, он-то не обладал магией. Он не мог заставить людей делать что-то для себя просто так. По крайней мере в тех масштабах, в каких бы ему того хотелось.
Ступая в ногу, солдаты дружно и с душой пели песни и не подозревали, что все это — надолго. Никто не способен оценить пространства мира, пока не пройдет их пехом. Впереди у них были годы таких ужасов и таких трудов, что когда все это кончится — не важно, чьей победой! — пройдут поколения, прежде чем перенесенные тяготы исчезнут из памяти людской. В летописи о великих деяниях они, как правило, не попадут, да и попавши — не оставят нужного впечатления, и непременно найдется умник, пожелающий реализоваться на этом поприще, окрашенном романтикой и овеянном славой. И другие безумцы безропотно, а кое-кто и с охотой, последуют за ним. Они сомневались в праве сеньора распоряжаться их жизнями не более чем в праве победителя грабить города. Пока еще впереди были публичные казни дезертиров, как, собственно, и сами дезертиры, и все были полны надежд. Девушки смеялись, бросая цветы. Отцы выискивали в строю сыновей и с гордостью указывали на них матерям. Молодые офицеры из дворян ехали в нарядных седлах, подбоченившись и рассылая барышням воздушные поцелуи и многозначительно подмигивая их горничным. Рэндалл сиял, распространяя вокруг магию своего удовольствия, и никто не думал о сумме несчастий, которую повлечет за собой восстановление в правах одного-единственного человека.
8. Вынужденный шаг, переходящий в поспешный побег
— Иногда мне кажется, будто я знаю то, про что думаю, что на самом деле не знаю и чего уж точно знать не должен, — задумчиво сказал Хаф. — Впору зазнаться. Не говорил ли я тебе, что это Дерьмо затянется? Они вполне серьезно настроены мочить друг дружку годами. Три года уже тянется эта бодяга, и все три года государь нуждается в свежей убоине. Никто, как я слышал, с тех пор еще не демобилизовался, а к сохе возвращаются лишь калеки. Сегодня опять вербовщики прикатили. Не говори, будто ты не слышала. Дождались на свою голову…
Он прибавил еще несколько слов из солдатского жаргона, уже от отчаяния, и схватился за голову, погрузив пальцы в соломенные патлы. Ара смотрела в его лицо, покрытое от возбуждения капельками пота, на мелкие неровные зубы в полуоткрытом рту. Было очевидно, что он всеми силами стремится избежать уготованной судьбы. Ей также казалось, будто это ему не удастся.
— Чего ты раньше времени дергаешься? — спросила она. — Сам ты, ясное дело, не вызовешься, а там… там, может, жребий тебя обойдет. Может, еще и не вытянешь.
— Ха! Вопрос тебе на засыпку: какую метку я вытяну из шляпы, ежели они все там черные? Все в руках старосты, подруга, и я точно могу сказать, чей любимый сынок в любом случае останется дома.
Действительно, весь сегодняшний день был отмечен беготней, и даже равнодушная к суете Ара не могла не заметить подозрительной активности отцов и матерей, имевших сыновей призывного возраста, возле дома старосты. На двор к нему волокли кто что горазд, в робкой надежде, что жребий минует их любимое чадо. Вдовы и, скажем так, приравненные к ним, вроде Иды, понятное дело, могли дать меньше, а Ида за Хафа и вовсе ничего бы давать не стала. План по рекрутам общине надо было за чей-то счет выполнять, а потому Хаф полагал, что шансов избежать солдатчины у него нет никаких.
— Ну а почему, собственно, ты решил, что это не для тебя?
— А потому, что ты представь себе толпу мужиков от сохи, которые могут умереть в любой час и по этому поводу в свободное время беспробудно пьяны. Их сержанты убедительно доказали им, что они — грязь под ногами, а потому меж собою они чинятся, доказывая, кто — последняя сволочь, а кто — предпоследняя. Да, представь себе всю эту толпу разъяренных, голодных, неприкаянных, пьяных и перепуганных кретинов, которым и терять-то уже нечего, кроме каких-то там самообманов. Знаешь, как воюет Брогау? Я знаю, я слышал. Это Самозванец платит монетой, законный государь единой честью рассчитывается. Всю лапотную массу он ставит перед собой и гонит ее на пики. А за ними идут лучники. Под заслоном и, как бы это сказать… В общем, у них приказ стрелять по тем, кто побежит. И стреляют.
— Так-таки никогда и не отказываются?
— Сперва пробовали. Потом перестали, после того, как король Гай возродил один премиленький старый обычай. Децимацию. Казнь каждого десятого. Лучники — они жизнь любят. Они другого сословия, не из общинных. Они свободными родились, и там они сплошь добровольцы. Им, в отличие от нашего брата, есть что терять. Умел бы я еще писать, пристроился бы при штабе, а так… Сделают полковой Машкой, как пить дать. Так что ты как хочешь, а меня к завтрему тут уже не будет. Все, что угодно, лучше солдатчины. Хочешь, — он нашарил в траве ее руку и довольно непоследовательно добавил: — пойдем со мной? Со мной не пропадешь.
Ара оглядела долину, расстилавшуюся у ног, вниз от выпаса, где они встречались. То, о чем толковал ей Хаф, питало ее презрение к человеческому роду и усугубляло уверенность, что связываться с ними не стоит. Хвала пузырю, все ТО никак не могло ее коснуться.
— Посмотрим, — небрежно уронила она.
— Смотреть нужно до жребия, — внушал ей Хаф, и ей льстила страсть, с какой он тщился до нее достучаться. — После, как только окажется у меня в руках черная метка, с меня уж глаз не спустят. Погонят напрямки в казармы, и хорошо еще, коли не в цепях. А ежели и удастся ускользнуть с дороги, кому покажешься на глаза с бритой макушкой? Дезертиров вешают скоренько, моргнуть не успеешь, быстрее чем ведьм жгут. А я еще пожить хочу. Не в казарме.
— Посмотрим, — повторила она и потянулась.
Ей исполнилось восемнадцать лет, она уже перестала расти, и фигура ее уже сформировалась. И, судя по несомненному интересу Хафа, который он проявлял, когда не бывал так напуган, сформировалась она вполне удачно. Его внимание ей льстило, и она никуда не могла от этого деться. Ничто человеческое не было ей чуждо. Хаф городил с перепугу очевидные глупости. Ну куда она пойдет! Что он может предложить ей такого, чего у нее уже сейчас нет? Зачем вообще ей сдался этот пустозвон?