{2588}. В остальном же, хотя здесь поле для манёвра и было значительно уже, чем в других областях, постоянно демонстрировалось стремление к компромиссу Выступая за возвращение должностей тем кюре и епископам, которые занимали их в 1789 г., предполагали разумным созыв церковного собора для того, чтобы духовенство само могло решить накопившиеся за годы революции проблемы. Осознавая, что содержание священнослужителей будет нелёгким бременем для государственного бюджета, тем не менее не настаивали однозначно на восстановлении десятины. Будучи осведомленными, что многие считают виновниками революции и падения монархии протестантов и в принципе всех не католиков, провозглашали, что защита короля в равной мере распространяется на всех подданных. Отдавая себе отчет в том, что Старый порядок безвозвратно ушел в прошлое, не только не поддерживал идею о возвращении духовенству налогового иммунитета и контроля за идейной жизнью общества, но и выказывал стремление рассмотреть, не требуют ли реформы иные аспекты жизни галликанской церкви, которые к концу XVIII в. сохранялись лишь в силу традиции.
Но, как известно, все эти планы так и остались на бумаге: Людовик XVIII вернулся в свою страну лишь через пятнадцать лет, а взаимоотношения между государством и католической религией были урегулированы в сентябре 1801 г. отнюдь не королевскими декларациями, а конкордатом, заключенным между папой римским и первым консулом Наполеоном Бонапартом.
ГЛАВА 18«ИДИ, СЫН ГЕНРИХА IV, И БУДЬ ЕГО ДОСТОИН...»
Борьба Людовика XVIII и его окружения за восстановление монархии велась не только в теоретическом и практическом, но и в символическом поле. Задача эта была тем более сложной, что с точки зрения потестарной имагологии{2589} XVIII век во многом оказался переломным. Вся полифония политического символизма как способа коммуникации между властью и подданными в полной мере сохраняла практически средневековую изощрённость и немалое разнообразие. Статуи, картины, памятники, торжества, хвалебные речи, листовки и плакаты - всё это отражало сложную систему образов и аллегорий, и Французская революция в этом плане мало что изменила. Вместе с тем рождение общественного мнения и увеличение его влияния поставили перед государями, министрами, представительными органами относительно новую задачу обеспечить его целенаправленное формирование, а рост грамотности населения и развитие книгопечатания предоставили им для этого новые, немыслимые в Средние века и даже в раннее Новое время инструменты.
Физически информация не стала распространяться быстрее{2590}. Однако кардинально изменилось иное: она стала распространяться гораздо шире. Образованные люди находились друг с другом в постоянной переписке, издавалось всё больше книг, газет, журналов, их тиражи росли. «Записки путешественников, отражавшие картину нравов того времени, подчёркивали поистине повсеместное распространение чтения: оно охватило все слои общества, проникло во все обстоятельства и во все пространства повседневной жизни. Население заболело настоящей «манией чтения» (manie de lecture), превратившейся в читательскую лихорадку (fièvre de lecture) и в «читательское исступление» (rage de lecture)»{2591}. Это привело к тому, что уже «в 70-80-х годах XVIII столетия во Франции установился взгляд на общественное мнение как на особую силу, альтернативную традиционной монархической власти»{2592}. «Перед общественным мнением пришлось держать ответ королевской политике: в 1784 году Неккер писал, что “не менее важно просветить тот суд, перед которым они должны будут предстать, а суд этот есть суд общественного мнения”»{2593}. В силу этого, власти пришлось привыкать в значительно большей степени, нежели ранее, объяснять свою деятельность и создавать у подданных благоприятный образ - облегчающий её функционирование и обеспечивающий поддержку её начинаниям.
Все эти проблемы вставали уже перед Людовиком XVI, однако у Людовика XVIII к ним добавлялся и ряд иных. Он стал королём, но его королевство считало себя республикой, и шансы воссесть на трон предков напрямую зависели от того, насколько он будет нравиться своим мятежным подданным. Хотя он был законным монархом, другие европейские государи, за редким исключением, его не признавали, и это тоже лишало его в глазах подданных некоторой части легитимности. И, наконец, ему довелось быть свидетелем того, как его брат, Людовик XVI, за считанные годы растерял ту популярность, которой обладал в начале своего царствования, и это привело и его, и его семью на эшафот. Таким образом, с первых же дней правления перед Людовиком XVIII стояла задача показать мятежным подданным и европейским королевским дворам, что он - истинный король Франции. Быть может, не лучше, но и не хуже иных. На этом пути ему пришлось столкнуться с трудностями, с которыми не сталкивался никто из его предков.
Прежде всего, над ним тяготела «черная легенда», о которой уже шла речь ранее: даже рядом сторонников он воспринимался как человек, приложивший определённые усилия, чтобы погубить тысячелетнюю французскую монархию, как вечный соперник своего брата. Репутация либерального принца, создававшая столько возможностей в первые годы Революции, теперь работала против него. В смерти его предшественника, Людовика XVII, многие открыто сомневались. Вся система традиционной для французской монархии репрезентации королевской власти лежала в руинах, и Людовику XVIII пришлось воссоздавать её заново - практически в одиночку, ограничиваясь исключительно подручными средствами. Систему образов он выбирал для себя сам, долгие годы это во многом был «театр одного актёра». Не имея возможности пользоваться каналами государственной пропаганды, король вынужден был довольствоваться речевыми образами, формируя их при личном общении, в декларациях и обращениях, инструкциях и переписке. При этом в ситуации, когда король находился за сотни километров от своей страны, любая коммуникация с французами была максимально затруднена и ограничивалась его декларациями, газетными статьями и слухами. Любой шаг в этой ситуации приходилось тщательно продумывать, быть не только государем, но и публичным политиком.
Дополнительные сложности создавало то, что Революция разрушила преемственность в работе служб и должностных лиц, ответственных за вопросы протокола и этикета. Двор Людовика XVIII насчитывал всего несколько слуг и небольшое число придворных и советников, отчего королю зачастую банально не хватало знаний о том, как правильно вести дела. Показателен в этом плане выговор, который пришлось выслушать графу Эстерхази от вице-канцлера графа Безбородко при вручении тому королевской грамоты:
Вице-канцлер принял сию грамоту и, обещав поднести Ея Императорскому Величеству, приметил, что копии сообщаются обыкновенно другим форматом и что при том выпущено тут в титуле слово Impériale. Граф Эстергази уверял, что сие не с намерением выпущено, и что король Государь его конечно впредь сию ошибку поправит.
Объяснял же эту досадную оплошность Эстерхази следующим образом: «Его Величество для заимствования примеров не имеет при себе архива»{2594}.
История и раньше знала государей в изгнании, однако к Людовику XVIII, вынужденному искать себе пристанище даже не в замках, а то на небольшой вилле (как в Венеции), то в доме пивовара (как в Бланкенбурге), всё больше отдаляясь от границ своего королевства, нередко скептически относились даже роялисты. Да и образ жизни Людовика в этих временных жилищах был далёк от королевского: посланник Сент-Джеймского двора лорд Макартни, прибыв в Верону, был поражён царившей вокруг бедностью:
Внешний вид всего, что окружает Короля, указывает на немало признаков великой нужды, его стол, который для французов столь важен, сервирован скудно и не элегантно, его слуги немногочисленны и пообносились, и даже его личным апартаментам не хватает подобающей мебели{2595}.
Пребывая в изгнании, Людовик XVIII постоянно нуждался в финансовой и политической поддержке со стороны европейских дворов, что, естественно, плохо сочеталось со столь необходимым для любого государя образом человека независимого и полного собственного достоинства. Особенно ярко это видно на примере взаимоотношений с российскими императорами, готовыми, в отличие от других монархов, выступать ходатаями за его дело перед международным сообществом. Тон его личных посланий и Екатерине II, и Павлу I далёк от того, в котором обычно равный пишет равному. Так, например, в ответе на одно из писем императрицы Людовик подчеркнул, что воспринял её послание как написанное «нежнейшей и просвещённейшей матерью»{2596}; в ответе на другое не преминул отметить, рассматривает их обмен посланиями как переписку «внимательного и благодарного сына с дражайшей и уважаемой матерью» и сопроводил этот комплимент лестью, которая более пристала царедворцу, нежели суверенному монарху: «Я много перечитывал и обдумывал это письмо, плод высшей мудрости Вашего Величества и залог его дружбы ко мне»{2597}. Уже после смерти Екатерины II он писал Павлу:
Ола была моей благодетельницей и моим другом, её помощь не раз помогала мне обойти серьёзнейшие затруднения, её советы просвещали мою неопытность, свидетельства её дружбы утешали меня в моих бедах{2598}.
Немало усилий он прилагал и к тому, чтобы понравиться Георгу III, финансировавшему и его самого, и многих роялистов. Людовик XVIII заверил Макартни, что ни он сам, ни его брат никогда не хотели вызвать неудовольствие короля Великобритании, и оно объясняется только лишь недопониманием со стороны английского правительства: