ком XVIII стали ещё более значимыми, образ первого монарха из династии Бурбонов приобрёл объёмность и многозначность. Два его основных пласта - король по праву, которому приходится отвоёвывать своё королевство, и король, при котором после долгих гражданских войн наступили покой, порядок и процветание. Аналогия с судьбой графа Прованского была столь очевидной, что в самом начале Веронской декларации 1795 г., которой Людовик XVIII извещал о своём вступлении на престол, этому был посвящён отдельный абзац:
Зловещее сходство между началом нашего царствования и царствованием Генриха IV лишний раз заставляет нас взять на себя обязательство принять его за образец, подражая прежде всего его благородной искренности [...] И поскольку небо предназначило нам, по примеру великого Генриха, восстановить в нашем государстве правление порядка и законов, как и он, мы выполним это величественное предназначение - при помощи наших верных подданных и в союзе с добротой и Правосудием{2616}.
И это не просто сходство, не просто предназначение, королю важно было подчеркнуть, что в нём течёт та же кровь; его шансы последовать примеру Генриха тем выше от того, что он его прямой потомок{2617}. Ближе к концу Декларации Людовик XVIII вновь возвращается к историческим параллелям и на сей раз не только сравнивает себя с Генрихом IV, но и призывает французов проявить те же качества, что они проявили два века назад:
Докажите, что если великий Генрих передал нам вместе со своей кровью любовь к своему народу, то и вы - потомки того народа. Часть оставалась ему верной, сражаясь, чтобы завоевать ему корону, а другая часть отреклась от мимолётных ошибок и омыла его стопы слезами раскаяния. Задумайтесь наконец, что вы - правнуки победителей при Иври и Фонтен-Франсез{2618}.
Как ни странно, эта вполне естественная апелляция к образу основателя династии вызвала довольно резкую реакцию современников. Малле дю Пан отмечал в одном из своих меморандумов:
Ушло то время, когда можно было щеголять честью и долгом, когда кровь Генриха IV вызывала дерзкий и воинственный энтузиазм [...] Нет более француза внутри страны, который не сопоставлял бы сегодня свой долг с опасностью его исполнения{2619}.
Ту же мысль он проводил и в другом письме:
Но, если вы хотите всё потерять, пусть короли говорят о завоевании своего королевства, не имея ни единого батальона, произносят в Вероне слова, которые Генрих IV произносил, и имел на то право, на поле битвы при Иври{2620}.
«Генрих IV не отвоёвывал своё королевство, - с возмущением говорилось в одном немецком памфлете, - это неправильное выражение, которое он не потерпел бы и от своих придворных; это верные
французы ему его отдали»{2621}. «Не нужно было столько говорить о желании отвоевать своё королевство, - вторил ему в частном письме принц Конде, - не нужно было раньше времени строить из себя Генриха IV и Людовика XII»{2622}. «Он всегда стремился подражать Генриху IV, но трудно найти принца, который был бы менее на него похож и менее пригоден к тому, чтобы отвоевать своё королевство»{2623}, - рассказывал в мемуарах один из современников.
Несмотря на это, образ Генриха IV становится столь частым и обыденным в королевской переписке, словно Людовик XVIII действительно был его общепризнанной реинкарнацией. Более того, этот образ обретает дополнительные оттенки и смыслы. Генрих IV считался реформатором, и граф де Сен-При пишет королю, призывая его бережно обращаться с древней конституцией королевства:
Нет сомнений, что Генрих IV не правил так, как Генрих III. Помните, как тот стал главой Лиги? Само это слово представляет собой новую конституцию или, по крайней мере, отмену предшествующей, а пошёл ли Генрих IV по этому пути? Конституция при его царствовании была щедрой победительницей: если он один раз и посоветовался с нотаблями, он сделал это, не убирая руки с эфеса шпаги{2624}.
Характерной чертой Генриха IV считалось милосердие, и вот уже английский государственный секретарь лорд Гренвиль, желая убедить короля в необходимости «объявить всеобщую Амнистию, прощение всех преступлений, забвение всех ошибок» призывает Людовика «без колебаний последовать примеру, поданному на этот счёт Генрихом IV»{2625}. В свою очередь, Людовик не преминул напомнить королю Англии, что
Генриху IV в примерно такой же ситуации не пришлось тщетно просить поддержки у королевы Елизаветы. Небо готово наградить Ваше Величество такой же славой, что и эту великую Государыню, и если я и не обладаю всеми выдающимися качества Генриха IV, я могу, по крайней мере, быть, как он, благодарным{2626}.
Не была забыта и способность Генриха IV к компромиссу ради трона - об этом напоминали Людовику XVIII те, кто полагал, что Париж по-прежнему стоит мессы и можно многим поступиться ради того, чтобы вернуться во Францию. Герцог де Серан обращался к королю в 1796 г.:
Истинные фундаментальные законы сводятся всего к нескольким статьям, которые весьма широко толкуются и оставляют немалые зазоры. Ничуть не преувеличивая, можно сказать, что никогда не нужно забывать о Генрихе IV, память о котором нам столь дорога и чья слава пережила века. Он полагал, что Трон его предков вполне стоит мессы, а Сюлли, мудрый и добродетельный Сюлли был первым, кто посоветовал ему принять католичество. И при этом нельзя отрицать, что этот Принцип - смена религии - был не первым, которым ему пришлось поступиться{2627}.
Так и Людовик XVIII может принести ту жертву, которую сочтет нужной. В полном согласии с этими словами герцога де Серана, обсуждая с Людовиком XVIII необходимость даровать Франции конституцию, один из его тайных парижских агентов напишет, что «верные подданные Е. В. по-прежнему готовы обеспечить ему блистательную судьбу доброго Генриха Четвёртого»{2628}.
В сентябре 1795 г. Людовик XVIII пишет письмо герцогу д’Аркуру, в котором отмечает, что тогда как вся Европа находится в XVIII веке, Франция пребывает в XVI в. или даже в более ранних эпохах.
Моё положение похоже на положение Генриха IV с той лишь разницей, что у него было множество преимуществ, которыми я не обладаю. Нахожусь ли я, как он, в своём королевстве? Нахожусь ли я во главе армии, покорной моим словам? Выиграл ли я битву при Кутра? Нет. Я нахожусь в отдалённом уголке Италии; большая часть тех, кто сражается за меня, в глаза меня не видели; я участвовал лишь в одной кампании, в которой хорошо если был сделан хотя бы один пушечный выстрел; моя вынужденная бездеятельность даёт возможность врагам клеветать на меня; она подвергает меня неблагоприятным суждениям даже со стороны тех, кто остаётся мне верен. Суждениям, которые я не могу назвать бездоказательными, поскольку те, кто их высказывает, не знают всей правды. Могу ли я завоевать таким образом моё королевство? А если представить себе, что моих верных подданных ждёт такой успех, что мне будет достаточно лишь появиться, чтобы обрести корону, смогу ли я тем самым заслужить личное уважение, которое, возможно, и не столь непременно необходимо королю XVIII века, но без которого не обойдётся король XVI века, коим я и являюсь{2629}.
Несмотря на исповедальный тон, письмо имело абсолютно конкретную цель: поскольку англичане не пускали Людовика XVIII во Францию, якобы заботясь о его безопасности, король далее доказывал, что, даже если его убьют, династия не прервётся. Тогда как если он по-прежнему останется вдали от Франции, трон его никогда не будет прочным.
И в дальнейшем образ Генриха IV - короля, отвоевавшего свое королевство и приведшего его к процветанию, - был крайне любим Людовиком XVIII. Когда кто-то из придворных хотел польстить королю, он сравнивал его с Генрихом IV{2630}. Когда сенат Венецианской республики под давлением Франции заставит его покинуть Верону, Людовик потребует не только вычеркнуть его имя из Золотой книги, но и вернуть ему доспех, некогда подаренный республике Генрихом IV{2631}. После того как Венеция признала права Генриха IV на престол, тот подарил городу свой доспех и шпагу, вместе с которой он участвовал в битве при Иври. Венецианцы же записали имя Бурбонов в золотую книгу и с тех пор не раз помогали династии как деньгами, так и посредничеством в переговорах с Савойей и Испанией. Поначалу Сенат ответил, что не имеет ничего против того, чтобы вычеркнуть имя Бурбонов, однако доспех готов вернуть только в обмен на 12 миллионов, которые республика якобы дала в долг Генриху IV. Покидая Верону, Людовик XVIII попросил посла Российской империи выступать от его имени, чтобы как-то закончить это дело{2632}. В итоге отказ пришёл по обоим пунктам: из Золотой книги Бурбонов не стали вычёркивать под тем предлогом, что это может оскорбить королей Испании и Неаполя, а также герцога Пармского. Уже в 1797 г., когда республика пала и дары Генриха перевозили из дворца дожей в арсенал, выяснилось, что шпага утеряна{2633}. Любопытно, что, видимо для пущего эффекта, в роялистской историографии эпохи Реставрации не раз встречалось утверждение, что свою фамилию из Золотой книги Людовику всё же удалось вычеркнуть