{2758}. То же самое слово, «abus», постоянно использовал и Людовик XVIII. Бонапарт же сумел предложить политический режим принципиально новой конфигурации, хотя фундаментом его стали и Старый порядок, и Революция.
Всё это приводит к выводу, что причина, по которой Республика смогла устоять, лежит за пределами сравнения политических проектов: то, что предлагали сторонники монархии, было не менее, если не более привлекательным, нежели то, что предлагали республиканцы. Столь же сложно обнаружить эту причину в социально-экономической или политической ситуации во Франции. И полицейские донесения, и письма, приходившие в центральные органы власти, и выступления политиков фиксировали в 1794-1799 гг. растущее стремление французов вернуться к монархии, в том числе и по экономическим соображениям, хотя, несомненно, значительная часть населения воспринимала её достаточно абстрактно и не связывало с фигурой того или иного принца. В отсутствие социологических опросов их роль могли бы сыграть выборы (с поправкой на существование цензовой избирательной системы) - и они также приносили успех монархистам, пока в 1797 г. эту тенденцию не прекратил проведённый Директорией государственный переворот. Самой надёжной опорой республиканцев оставалась армия, но и у роялистов были свои генералы.
Помешало ли монархистам отсутствие единства? Меньше, чем можно было бы ожидать. Сторонники Луи-Филиппа Орлеанского и иностранных принцев, по сути, оставались маргиналами; единственной силой, которую роялистам приходилось принимать во внимание, были конституционные монархисты (включая Монаршьенов). Но, хотя в историографии принято чётко противопоставлять роялистов и конституционных монархистов, как мы видели, в это время и Людовик XVIII был далёк от возвращения к Старому порядку, и конституционные монархисты уже не стремились вернуться в 1791 г., к тому же они оставались сторонниками законной династии. Взятый Людовиком XVIII курс на примирение между собой и объединение всех монархических течений привёл к тому, что король сотрудничал и советовался с конституционными монархистами, а те, в свою очередь, старались воздействовать на короля и убедить его в своей правоте. Это взаимодействие было весьма не простым и порой конфликтным, однако с 1795 г. роялисты и конституционные монархисты не были противопоставлены друг другу. Другого государя у конституционалистов не было, им приходилось принимать посильное участие в разработке проектов Людовика XVIII и поддерживать его возведение на трон.
Как показывает исследование, победе роялистов и реставрации монархии большего всего помешало несколько других факторов.
Первый лежит в сфере пропаганды и репрезентаций власти. Будучи самым популярным членом королевской семьи накануне и в первые годы Революции, после эмиграции, во многом благодаря успехам правительственной пропаганды граф Прованский эту популярность утратил. Действия принца не замалчивались, но высмеивались, его представляли предателем интересов собственной семьи, бессильным лицемером. Веронскую декларацию использовали, чтобы выставить Людовика XVIII непримиримым противником Революции и королём эмигрантов, чьё возвращение поставит под угрозу собственников национальных имуществ.
Столь же массированной обработки общественного мнения роялисты организовать не смогли. К тому же роялистский проект в полной мере сложился к 1799 г., а до того постоянно трансформировался. Многие документы планировалось огласить накануне или во время реставрации, однако после переворота 18 брюмера они так и остались на бумаге. В итоге высокая готовность Людовика XVIII к компромиссу оказалась и неизвестной, и невостребованной. Его удалённость от Франции воспринималась как пассивность, основные исторические аналогии, на которых он выстраивал свой образ, в том числе фигура Генриха IV, плохо работали.
Вторым фактором стала невозможность в полной мере руководить контрреволюционным движением, находясь за пределами Франции. Стремительно менявшаяся ситуация в стране требовала мгновенно принимать решения, использовать те возможности, которые открывались совсем ненадолго, вести переговоры с республиканцами, готовыми перейти на сторону роялистов. Сколько бы агентств или советов ни организовывал Людовик XVIII, их члены не могли сыграть роль государя хотя бы потому, что их слово ничего не стоило в политическом торге. Баррасу, Пишегрю, Бонапарту - всем нужны были гарантии лично от короля. Из года в год роялисты восточных и западных провинций говорили о том, что они смогут добиться успеха лишь тогда, когда во главе их встанет особа королевской крови. Не хватило агентам авторитета и для того, чтобы удержать в узде роялистов в 1799 г.: восстания в различных регионах начались в разное время и не слились воедино.
Хотя уже к 1797 г. Людовику XVIII удалось создать сети и каналы, позволяющие координировать роялистские организации в стране и наладить обмен информацией, расстояния и скорость доставки корреспонденции раз за разом оказывались для короля критичными. Он не сумел оперативно отреагировать на недовольство парижан в конце 1795 г., не успел консолидировать монархистов перед 18 фрюктидора, его переговоры с генералами и депутатами носили затяжной характер.
Из-за этого король то и дело попадал в патовую ситуацию. Сам он не мог оказаться во Франции без помощи великих держав, а те не стремились ему в этом поспособствовать. Не было у него и принцев, которым он мог бы поручить эту роль: принц Конде придерживался намного более правых взглядов, граф д’Артуа, помимо этого, был склонен к неумеренной самостоятельности и оказался не на высоте в тот единственный раз, когда ему всё же доверили представлять особу короля в Бретани.
В этих условиях оставалось рассчитывать лишь на то, что кто-то из республиканских политиков или генералов возьмёт подготовку реставрации на себя, как это случилось в Англии за век с лишним до того. В 1795 г. это казалось особенно вероятным, многие депутаты Конвента были не уверены в будущем и готовы были договариваться с Людовиком XVIII. Препятствием стала Веронская декларация: король не мог позволить себе простить цареубийц, а именно они пользовались в Конвенте наибольшим влиянием. После этого роялисты стали искать нового Монка, но ситуация менялась столь быстро, а переговоры шли столь медленно, что ни с кем заключить прочный договор так и не удалось.
В этом сыграл значительную роль третий фактор: Французская революция не только уничтожила монархию как государственный строй, но и заложила мину под её идейный фундамент. Идеология Просвещения, реформы 1789-1791 гг., в частности, принятие Конституции 1791 г. существенно раздвинули границы допустимого. Кромвель долго колебался, но так и не принял корону. Бонапарту же ничто не помешало возложить её на себя. И не только Франция это приняла - он, в отличие от Людовика XVIII, был признан и европейскими державами.
Наконец, четвёртый и, пожалуй, самый важный фактор. Успех 18 брюмера нельзя объяснить лишь всеобщим стремлением пересмотреть Конституцию III года{2759}, «заключённым имплицитным контрактом с буржуазией»{2760} или «желанием положить конец режиму Директории и учредить на его месте режим с сильной исполнительной властью»{2761}. Если раньше считалось, что популярность Бонапарта была столь высока, что народ с восторгом одобрил на плебисците новую конституцию, то после подсчётов К. Ланглуа{2762} не остаётся сомнений: результаты референдума были фальсифицированы. В первую очередь успех переворота объяснялся готовностью Бонапарта всё поставить на карту. Точно также поступали и депутаты Конвента, принимая «декреты о двух третях», и Баррас, организуя переворот 18 фрюктидора. Как и они, Бонапарт оказался способен действовать здесь и сейчас, при необходимости применить силу, выйти за рамки возможного. Как якобы сказал Сийес на следующий день после 18 брюмера, «мы обрели господина: он всё может, он всё знает, он всё хочет»{2763}.
Про Людовика XVIII можно было бы сказать, что он всё знает, он всё хочет, но далеко не всё может. Куда более гибкий, чем это можно было бы ожидать от французского принца, внука, брата и дяди короля Франции, он готов был превратиться из повелителя в политика, в полной мере использовать искусство возможного. Поступившись личными пристрастиями, король во многом сумел объединить роялистское движение, нашёл общий язык и с герцогом Орлеанским, и с конституционными монархистами. Укрепил династию, добившись брака Марии-Терезы с герцогом Ангулемским. Обеспечил поддержку России и Великобритании, то есть держав, расплатиться с которыми за помощь можно было без территориальных уступок. Окружал себя незаурядными людьми: только на этих страницах упомянуто полтора десятка академиков, бывших в разное время его приближенными. Освоил революционную терминологию, демонстрировал постоянную готовность к компромиссу. Но время требовало от него большего: умения вызывать любовь в сердцах французов, вести за собой в бой армии, оказаться в нужное время в нужном месте, интуиции, которая заменила бы информацию, способности рисковать, когда можно всё потерять.
На сей счёт Людовик XVIII не испытывал иллюзий. Вот как он описывал себя в 1801 г.
Если позволите, я бы сам нарисовал свой портрет.
Я - человек порядочный, более религиозный, нежели благочестивый, более благопристойный в поведении, нежели в высказываниях. Я не глуп, но моему уму не хватает живости; я не схватываю мысль первым, но впоследствии могу углубить её. Мне многое легко давалось, и это сделало меня ленивым; я буду шесть часов подряд не вставать из-за письменного стола, чтобы отвоевать возможность полчаса побездельничать. Я не отличаюсь твёрдым характером, но сам себе кажусь скорее застенчивым и покладистым, нежели по-настоящему слабым. Моя память лучше, чем истинные знания, которыми я обладаю. Я довольно обострённо переживаю обиды и, возможно, слишком легко о них забываю. У меня получается лучше любить, нежели выражать свои чувства. Не исключено, что я был бы требовательным, если бы гордость не толкала меня к обратному. Наконец, я не гожусь для того, чтобы делать революцию (то есть ни захватывать чужое добро, ни даже отвоёвывать в одиночку своё), однако не считаю себя неспособным заставить забыть о принесённых ей бедах