“левые термидорианцы” и “правые термидорианцы” кажутся более адекватными; однако они страдают от общеизвестной амбивалентности противопоставления левых и правых, которое приходится постоянно уточнять по состоянию на то или иное конкретное время. Кроме того, оно крайне редко использовалось в ту эпоху К концу II года политический водораздел проходил по линии противопоставления якобинцев и антиякобинцев (или даже “террористов” и “антитеррористов”)» {534}.
Такой водораздел в Конвенте, безусловно, просматривается. И всё же гораздо чаще при чтении дискуссий 1794 и особенно 1795 г. складывается ощущение более дробного деления. И здесь на память приходят слова из письма Ж. Малле дю Пана императору Священной Римской империи, написанного в первые дни 1795 г.:
Во Франции нет иной власти, кроме Конвента; он объединяет все власти, которые в известных нам формах правления более или менее разделены [...] Это ужасное собрание представителей народа, сосредоточившее в своих руках все управление страной, представляет собой не более чем соединение несвязанных друг с другом частей. В настоящее время нет, быть может, и десятка депутатов, которые разделяли бы единое мнение, были связаны какими-либо общими чувствами и проводили в жизнь единый план. Эта разобщенность является следствием взаимного недоверия людей, терзаемых зрелищем их собственной порочности, познавших, на что способен каждый из них; видящих врага в каждом коллеге и каждом приспешнике{535}.
На мой взгляд, Малле преувеличивает, иначе депутатам не удалось бы договориться ни по одному вопросу. Иногда их объединяло общее прошлое, иногда - общее мировоззрение, но мне так и не удалось выявить хотя бы одну более или менее четко очерченную группу, которая постоянно отстаивала бы единую точку зрения.
Были ли среди депутатов роялисты? На первый взгляд, слова «промонархически настроенный Конвент» выглядят оксюмороном. С трибуны Конвента не раздавалось призывов к восстановлению королевской власти - напротив, в речах его депутатов непрестанно звучали клятвы в ненависти к монархии. На официальном уровне лейтмотивом Термидора оставался лозунг: «Ни короля, ни анархии», под которой тогда понимали возвращение к временам диктатуры монтаньяров.
И всё же в историографии часто уверенно высказывается мнение о том, что среди членов Конвента насчитывалось немало роялистов. Известный в середине XIX в. журналист И. Кастиль даже называет этих депутатов поименно: Ж.-Д. Ланжюине, Ж.-Л. Тальен, Л.М.С. Фрерон, Ф.-А. Буасси д’Англа, Ж.Ж.Р. Камбасерес, П.Ф.И. Анри Ларивьер, Л.Г. Дульсе де Понтекулан, П.-Л. Бентаболь, А.-М. Инар, Ж. Дефермон и некоторые другие{536}. А. Вандаль также подчеркивает, что многие из термидорианцев «были менее всего республиканцами»{537}. Е.В. Тарле не сомневается, что многие из вернувшихся в Конвент жирондистов, «сами иногда в том не признаваясь, все больше и больше приближались к монархистам. А иные просто стали монархистами»{538}. Профессор Ноттингемского университета У.Р. Фрайер оценивал число роялистов в Конвенте в 50-60 человек{539}. Добавим к этому многочисленные упоминания о том, что лидеры термидорианцев - Тальен и Баррас - вступили в переговоры с роялистами, выдвигая следующие условия: не ворошить прошлое и сохранить нажитые за время революции состояния{540}. Ряд историков уверен, что подобные переговоры вели даже некоторые члены Комиссии одиннадцати, ответственной за выработку нового проекта Конституции{541}. Отметим однако, что никто из упомянутых авторов не приводит никаких реальных доказательств.
Не удалось их найти и в мемуарах современников, в том числе и тех членов Конвента, которые обвиняли своих коллег в преданности интересам монархии. Если верить заметкам депутата Конвента
М.-А. Бодо, то переговоры с роялистами вели не только Тальен и Баррас, но также Фрерон и Камбасерес. Более того, всем четверым вроде бы даже удалось получить от графа Прованского письма, дарующие помилование; Тальен же, помимо этого, открыто пособничал роялистам, находясь в миссии в Туре{542}. Ларевельер-Лепо в своих мемуарах также отмечает наличие в Конвенте достаточно сильной роялистской группировки {543} и намекает на симпатии к роялизму Буасси д’Англа, Анри Ларивьера, Лаайэ{544}, Ф. Обри (Aubry) «и многих других менее известных»{545}. Тибодо, рассказывая в мемуарах о своём участии в работе комиссии по подготовке Конституции III года, утверждает, что в ней «была монархическая партия. Она состояла из Лесажа из Эр-и-Луара, Буасси д’Англа и Ланжюине. Я не говорю о Дюран-Майяне, чье мнение не принималось в расчет»{546}. Граф д’Алонвиль вспоминает, что дижонские роялисты восхищались покровительствовавшим им комиссаром Конвента Ж. Майлем, весьма двусмысленно голосовавшим на процессе Людовика XVI и якобы заявившем: «Если бы послушались моего совета, я бы его спас»{547}. Молодой маркиз де Буйе пишет о связях между Людовиком XVIII и Баррасом{548}. «Треть Конвента была роялистской»{549}, - утверждал Ж.Г.М. Рок, граф де Монгайяр, дворянин и роялистский шпион, побывавший во Франции ещё при монтаньярах. Но вновь никаких доказательств.
Тем не менее эти многочисленные свидетельства позволяют поставить вопрос о том, возможно ли в принципе по прошествии двухсот с лишним лет выяснить, кто из депутатов Конвента в 1795 г. разделял установки и стремления роялистов{550}.
На этом пути мне видится целый ряд трудностей и весьма существенных. Прежде всего начиная с конца 1792 г. обвинение в роялизме могло стоить карьеры, а то и жизни. Более того, оно регулярно использовалось против едва ли не всех политических противников монтаньяров. Ещё 20 января 1793 г. Ж.-П. Марат, пытаясь объяснить, почему смертный приговор королю был принят столь незначительным большинством голосов, писал, что голосовавшие за тюремное заключение Людовика XVI
почти все были сторонниками Старого порядка и почти все - ставленниками деспота, они высказались за отсрочку приговора лишь для того, чтобы подождать развития событий и восстановить его на престоле{551}.
В симпатиях к монархии обвиняли жирондистов, дантонистов, эбертистов, а затем и самого Робеспьера; части этих сюжетов я уже касался ранее.
К 1795 г. обвинение в роялизме давно стало привычным политическим ярлыком, удобным для наклеивания на оппонента, независимо от того, тяготел ли он к роялистам на самом деле. И напротив, привыкнув подстраиваться под политическую доминанту, вчерашние и завтрашние сторонники монархии изо всех сил старались выглядеть приверженцами республики. «Можно заметить, что сегодня все роялисты стали республиканцами, все бриссотинцы - монтаньярами»{552}, - заявлял Робеспьер в ноябре 1793 г.
Иными словами, едва ли можно ожидать от депутатов чистосердечного признания в симпатии к монархии. Компрометирующие документы старались не хранить, что существенно снижает шансы на успех при поисках в архивах. Письма роялистов часто шифровались, и далеко не все к сегодняшнему дню расшифрованы, тем более что для сохранения секретности использовались не современные алгоритмы, поддающиеся компьютерному анализу, а специальные таблицы, в которых определённым именам и понятиям соответствовали другие имена или цифры. Не имея таких таблиц, догадаться, кто скрывался под тем или иным псевдонимом, практически невозможно. Качество расшифровок, с которыми имеют дело историки, хорошо иллюстрирует рассказ английского исследователя М. Дьюрея о том, как государственный секретарь по иностранным делам лорд Гренвиль читал не совсем то, что ему писали, поскольку его секретарь, то и дело не справляясь с шифром, не понимал целых предложений и частенько лишь догадывался о смысле отдельных слов. В итоге вместо фразы о том, что сосланные депутаты «пользуются прекрасной репутацией среди своих коллег», выходило, что «пользующиеся хорошей репутацией, стонут от немецких колледжей» {553}.
Второй сложностью мне видится стремительное изменение в ту эпоху политического credo - не только депутатов Конвента, но сотен и тысяч людей, так или иначе вовлеченных в революционный поток. Я уже упоминал о том, что многие роялисты образца 1789 г. превращались в республиканцев образца 1794 г. Порой эта смена убеждений происходила реально, порой диктовалась соображениями личной выгоды - фактически, с каждым случаем необходимо разбираться отдельно. К примеру, если уже упоминавшийся Анри Ларивьер в 1797 г. проходит в переписке роялистов как убежденный сторонник Людовика XVIII {554}, это отнюдь не означает, что он являлся таковым и в 1795 г. (хотя, разумеется, и не исключает этого).
И, наконец, третья трудность - свидетельства современников и документы, которые могли бы послужить основой для составления списка роялистов в Конвенте, рассеяны во времени и пространстве и требуют тщательного сопоставления между собой. Не случайно даже в научно-популярных книгах, специально посвящённых тем же Баррасу и Тальену, их авторы либо ограничиваются туманными намеками на существование неких компрометирующих бумаг