Однако было не очень понятно,
где найти этого опереточного короля, достаточно дерзкого, чтобы дать возвести себя на трон революционерам и демократам [...] При одном из европейских дворов? Но найдут ли они принца настолько бесчестного, безрассудного, лишённого здравого смысла?.. [...] Мечтает ли герцог Орлеанский о том, чтобы принять своё кровавое наследство, стать, как отец, отцеубийцей {791}, совершить глупейшее преступление бесчеловечной узурпации, которое приведёт в ужас всю Францию, и править, опираясь на палачей своей семьи и на клики, которые он не сможет ни подавить, ни обуздать? [...] И наконец, может ли сама Франция одолжить монарха, вырванного из клыков революции, чтобы наследовать Карлу Великому? Ни один из деятелей не смог сохранить своё значение более двух лет кряду, наиболее видных периодически выкашивали как чертополох, каждый стал либо предметом зависти, либо недоверия, либо заговоров со стороны своих коллег, каждый день кучеров сбрасывали под колёса, так неужели в этой клоаке, которую без конца перемешивали, будет выбран король Франции? Кроме того, такую роль мог бы взять на себя какой-нибудь генералиссимус, командующий армиями, но если такой феномен не возник тогда, когда полководцев защищали их триумфы, найдётся ли Цезарь сегодня, когда они повернулись своей оборотной стороной? Осмелюсь предположить, что при сегодняшних раскладах такой вопрос можно обсуждать лишь в сумасшедшем доме{792}.
Хотя Малле и считался одним из лучших аналитиков того времени, мы знаем, что не пройдёт и полугода после публикации этих строк, и такой Цезарь появится. Другое дело, что предсказать это было едва ли возможно: наступит совсем иная эпоха.
Процитированные слова Малуэ и Малле дю Пана наводят нас и на ещё один вопрос: значит ли это, что значительная часть конституционных монархистов и, в частности, монаршьены, сами также поддерживали законного короля? Ведь если обратиться к историографии контрреволюционного движения, то выяснится, что для авторов работ по истории контрреволюции водораздел проходит отнюдь не между сторонниками различных претендентов на престол, а между конституционными монархистами и сторонниками «абсолютной монархии».
Основываясь на бесспорной мысли о том, что «роялисты были разделены» {793}, историки нередко писали, что «роялизм, фактически, был ярлыком, прикрывавшим два течения с наполнением не только различным, но и прямо противоположным» {794}. Как отмечал Рюде, это были «“ультра”, требовавшие возвращения к 1787 г. и полного восстановления Старого порядка, и конституционные монархисты, которые в общем и целом стремились вернуться к Конституции 1791 г.»{795}. Доводя это противопоставление до логического завершения, Матьез даже писал, что конституционные монархисты «были едины в неприятии Людовика XVIII и господства эмигрантов»{796}, словно значительная часть конституционалистов сама не пребывала при этом в эмиграции. Развивая эту мысль, Воронов утверждал: «Расхождение между эмиграцией, где доминировало абсолютистское течение, и находившимися внутри страны умеренными монархистами [...] было очевидным»{797}. Годшо был более осторожен, но и он отмечал, что «“монаршьены” и абсолютисты сражались с Революцией с мыслью установить, в случае победы, режим, соответствующий той доктрине, которую они предпочитали. Однако эти доктринальные разногласия препятствовали единству контрреволюционного движения и нередко становились причиной его поражения»{798}.
Что же на самом деле кроется за этим столь устойчивым противопоставлением, если и те и другие в большинстве своем признавали государем Людовика XVII{799}, а затем и Людовика XVIII? Было ли оно реальностью, или перед нами лишь ещё один связанный с Революцией миф?
Одной из самых сложных проблем этих взаимоотношений было неприятие на личном уровне. Для Людовика XVIII и многих из его окружения конституционалисты были людьми, немало способствовавшими крушению Старого порядка. Призывая к переменам, выступая с трибуны Учредительного собрания, голосуя за ограничение королевской власти, поддерживая Людовика XVI в его стремлении найти компромисс с Революцией, а порой и сотрудничая с новыми властями, они воспринимались многими роялистами как предатели, погубившие, ради своих амбиций, тысячелетнюю монархию. Как иронично заметил один из современников, лучшими роялистами были те, кто первыми покинул своего короля{800}. В Кобленце, где находился штаб Конде, пели:
Чтобы разделать якобинцев
И других мерзавцев - фейянов.
Господа, каковы ваши методы?
Пушки для одних, палки для других {801}.
В 1795 г. российский посол в Австрии докладывал в Петербург:
Истинные роялисты ненавидят конституционных больше, чем якобинцев; из этого следуют лишь интриги, лицемерие и измена, вместо единомыслия, которое должно было бы всех привести к восстановлению монархии{802}.
Зачастую роялисты не брали себе за труд скрывать свои чувства. Граф д’Артуа как-то при встрече прямо заявил де Монлозье (Montlosier){803}: «Вы не раз писали глупости!»{804} Граф д’Антрэг полагал, что … citавторы клятвы в Зале для игры в мяч{805} - «главные цареубийцы, более виновные, чем якобинцы и недостойные прощения»{806}. Малле дю Пан рассказывал, что тот якобы обронил следующую фразу: «Монлозье считает меня беспощадным, и он прав. Я стану Маратом контрреволюции, я заставлю упасть сотню тысяч голов - и его первой» {807}. Ожеар, чьи мемуары не предназначались к публикации при его жизни, писал о том, что в эмиграции ходили упорные слухи, будто бегство короля в 1791 г. не удалось из-за того, что барон де Бретёй, будучи монаршьеном, выдал государя {808}. Граф Прованский в первые годы Революции в полной мере разделял это отношение к конституционным монархистам. Герцог де Ла Фар, ставший впоследствии его доверенным лицом, вспоминал, что с 1791 по 1794 г. тот даже не отвечал ему на письма, полагая, что герцог связан с конституционными монархистами, в частности с Ламетами{809}.
Со своей стороны, конституционные монархисты не питали особого уважения к соратникам Людовика XVIII, и тому также было немало причин. С точки зрения конституционных монархистов, многие роялисты были людьми косными и упрямыми и, что гораздо хуже, их советы мешали королю принимать правильные решения. Отчаявшись донести свои мысли до окружения государя, Малле дю Пан как-то воскликнул:
Если король думает по-иному, он закончит как царь Сидона, став садовником... Восстановленная монархия будет не про вас; вы будете отвергнуты как теми, кто возродит её, так и теми, кто её уничтожил, и Его Величество проведёт вместе с вами в ссылке ещё долгие годы...{810}
Может показаться, будто конституционные монархисты и роялисты являлись двумя непримиримыми группировками. Тем не менее и те и другие чем дальше, тем больше демонстрировали стремление к примирению и единству.
Конституционных монархистов к этому подталкивало осознание своей слабости: действуя в отрыве от основных сил роялистов, а нередко и наперекор им, они хорошо чувствовали, насколько ограничены их возможности. Р. Гриффитс полагал, что после 9 термидора монаршьены пытались, но без успеха, организовать свою партию, начав с приглашения к сотрудничеству личных друзей - архиепископов Тулузы, Экса, Буржа, маркиза де Буйе. Пытались они установить связи и с членами Конвента, но после 13 вандемьера эти контакты прекратились{811}.
Монаршьенов, как это ни парадоксально, поначалу недолюбливали даже англичане. Ещё в ноябре 1794 г. Уикхэм получил от Гренвиля инструкции вступить в тесный контакт с Мунье и Малле дю Паном и связаться через них с авторитетными людьми в Париже. Одновременно Уикхема предупреждали, что Мунье «находится под сильным влиянием предрассудков той партии, с которой он действовал в начале революции», тогда как король Англии совершенно не готов одобрить создание во Франции какого бы то ни было правительства, основанного на «Конституции 1789-90 гг.»{812}.
Малуэ жаловался Малле дю Пану из Лондона:
Нас здесь семь или восемь, думающих, как вы и вместе с вами. Архиепископы Бордо, Экса, Тулузы, господа де Буйе, Монлозье, Лалли, Пана - и всё! Что можно было сделать такого, что зависело бы от нас, и чем мы пренебрегли?{813}
Вместе с тем и Людовик XVIII понимал, что у него не так много союзников, чтобы ими разбрасываться, и с зимы 1795 г., как только перспектива взойти на трон стала весьма реальной, начал пытаться наладить отношения с наиболее влиятельными конституционными монархистами. Едва ли эти перемены произошли раньше: граф де Ферран (Ferrand) вспоминал, что ещё в первой половине 1794 г. написал барону Флашсландену{814}