ГЛАВА 7ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ?
Однозначно оценить произведённый Декларацией эффект довольно сложно. Складывается ощущение, что республиканским властям она, безусловно, показалась неудачной и не несущей никакой угрозы. В донесении российского агента из Парижа сообщалось, что «каждому депутату отправили по экземпляру. Распространение не встретило никаких препятствий» {913}. О манифесте свободно и откровенно рассказывалось в парижских газетах {914}, включая и проправительственные. Так, например, 19 фрюктидора (5 сентября 1795 г.) в Moniteur появилась большая статья{915} за подписью Труве (Trouvé), одного из постоянных авторов издания, с обширными цитатами из Декларации. В ней, в частности, говорилось:
Если что и должно вызывать презрительный смех и жалость, так это декларация так называемого Людовика XVIII, опубликованная, как говорят, большим тиражом для распространения во Франции, где, как, без сомнения, надеялись, она повлечёт за собой контрреволюцию, которую не смогли совершить знаменитые католические и королевские армии. Чтобы совершить эти чудесные перемены, в ожидании того времени, когда можно будет действовать открыто, использовали манифест, и этот документ, полный более красноречия, нежели здравого смысла, раздавали из-под полы и украдкой подсовывали под двери рыночных торговок. Редкие и бесподобные усилия фантазёров!
Основное внимание в публикации было уделено самому опасному для республиканцев сюжету: провозглашённой королём амнистии. Труве приложил немало усилий, высмеивая обещания милосердия. В особенности его веселили упрёки короля в адрес своих подданных и обещание прощения тем, кто покается:
Не следует ли полагать, что Людовик XVIII рассматривает героев свободы как слуг из комедий, которые просят прощения у своих хозяев за злосчастные удары палкой, которыми те соизволили их почтить?
С удовольствием приводили газеты и слова Малле дю Пана о том, что после Веронской декларации Людовик XVIII «может поставить на Франции крест; он её больше не увидит, разве что на географической карте» {916}. Реакция монаршьенов не удивительна: с начала 1795 г., а в особенности после того, как граф Прованский обратился к Мунье, складывалось впечатление, что Людовик-Станислас сделал немало шагов навстречу конституционным монархистам, и те явно рассчитывали, что к ним прислушаются.
Публикация текста, столь явно не соответствующая их взглядам, была воспринята как оскорбление. Малуэ писал Малле дю Пану из Лондона 5 декабря 1795 г.:
Что же до моральных мер, до политической доктрины, которую надо представить Франции от имени Принцев и держав, все было испробовано, но тщетно; Лалли проделал великолепную работу, но к ней отнеслись с пренебрежением {917}.
Обидевшись, монаршьены приняли Декларацию весьма холодно и не раз постарались публично подчеркнуть её недостатки. Малле дю Пан не преминул заметить в переписке с Венским двором, что Людовик просто не осознавал, что творит:
Недавняя декларация короля Людовика XVIII была в достаточной степени распространена в Париже и произвела весьма незначительный эффект. Невозможно вызвать ни энтузиазм, ни сильные чувства, находясь в бедственном положении. Провозглашенное этим принцем милосердие внесло свой вклад в ослабление предрассудков, однако по всем остальным вопросам он слишком далек от нынешнего состояния дел в королевстве, от состояния умов, перемен, реальных возможностей, которые многочисленны, но сущности и важности которых он не знает благодаря своим советникам{918}.
И прибавлял две недели спустя:
Конституционные монархисты тоже склонились бы к этому принцу, если бы он не провозгласил себя исключительно Королём эмигрантов и восстановителем Старого порядка в его чистом виде. Они были уверены, что потеряют должности и милости, их оскорбляла амнистия, обещавшая им лишь то, что они не будут повешены. Это заставило их умерить свой пыл и разделиться. Часть из них всерьёз посматривала в сторону герцога Орлеанского. Все были полны решимости, если дело дойдёт до восстановления монархии, отвергнуть Людовика XVIII, если он будет упорствовать в благорасположенности исключительно к тем, кто последовал за ним в эмиграцию, если оказанные услуги не искупят в его глазах определённые заблуждения, если он не примет те ограничения королевской власти, которые казались им уместными{919}.
Тем самым Малле дю Пан позиционировал себя по отношению к Людовику XVIII в качестве человека, который вправе ставить королю ультиматумы. Оскорблённый в лучших чувствах журналист словно искал, как бы побольнее уязвить монарха. Резкие высказывания Малле дю Пана не только в конфиденциальной переписке, но и в печати, привели к тому, что Людовик XVIII вплоть до смерти журналиста в мае 1800 г. относился к нему с большой настороженностью. Высказав несколько лет спустя в одном из писем графу де Сен-При немало комплиментов в адрес Малле, Людовик XVIII отметит, что не до конца в нём уверен, а закончит своё послание довольно показательной фразой: «Я предпочел бы его молчание его услугам» {920}.
Когда же Малле дю Пан скончается, Людовик XVIII напишет:
Вот и умер Малле дю Пан. На мой взгляд, все могут сожалеть о его пере, но никто не должен, поскольку добро и зло, которые оно принесло, уравновешивают друг друга. Малле дю Пан был для королевской власти примерно тем же, чем Жан-Жак для религии. Его recto - взгляды самого истинного роялиста, его verso - творение одного из авторов Конституции 1791 г., и что его отличает, так это постоянство этой двойственности. Я пишу это, имея перед глазами последние номера его Mercure britannique, и мысли мои те же, что и десять лет назад, когда я читал его Mercure de France. Так или иначе, политическая литература понесла потерю, которую трудно восполнить{921}.
Между тем, понимая, что прямое выступление против короля лишь усугубит ситуацию, конституционные монархисты прибегли к старому способу объяснения ошибок монарха: во всём виновато его окружение. Написав специальный памфлет, посвящённый Декларации{922}, генерал Дюмурье предпослал ему ехидный эпиграф из
Горация: «Так и Телеф, и Пелей в изгнаньи и бедности оба, / Бросивши пышные речи, трогают жалобой сердце!» {923} Генерал шаг за шагом анализирует и стиль, и суть Декларации, приходя к выводу, что вся она, от начала до конца, совершенно неуместна: у Франции не было никакой конституции; парламенты - институт относительно новый, и даже Людовик XV расправился с ним без колебаний; депутатов, которые присутствовали на суде над Людовиком XVI, но проголосовали против казни, следует считать героями{924}; написанный таким тоном манифест резонен, если издавать его в Версале в окружении двухсоттысячной армии, но неприличен из-за границы; смешно восхвалять вандейцев, уже один раз заключивших мир с республикой и признавших её. Чтобы стать отцом Отечества, заключает Дюмурье, необходимо для начала почувствовать себя его первым чадом.
Впрочем, Декларация показалась неудачной даже части преданных сторонников Людовика XVIII. Один из роялистских агентов назвал ее длинной и мало воодушевляющей{925}. Маршал де Кастри был недоволен Декларацией, поскольку с ним не посоветовались{926}. Маркиз Бэкингем, находившийся летом 1795 г. вместе с графом д’Артуа, писал лорду Гренвилю:
Месье показал мне королевский манифест из Вероны, который отнюдь не столь хорош как [манифест] лорда Кларендона из Бреды{927}. Он полон словоблудия, повторов, и содержит много лишнего, как, например, ненужное упоминание герцога Орлеанского, которое может только оскорбить его семью. Широчайшие проскрипции всем судьям, всем участникам и соучастникам убийства Короля, Королевы и принцессы Елизаветы без того, чтобы оставить за собой право простить хотя бы кого-то из немалого числа (как минимум 500) тех, кого эти проскрипции касаются, заявление, что их преступления «переходят границы Королевского милосердия», и наконец очень глупое и совершенно неподобающее выражение о «завоевании» Франции. Мне это показалось столь шокирующим, что я не удержался и изложил это Месье, а он показал мне часть адресованного брату письма, в котором он выступает против тех же самых пунктов, а также информирует его о желании объяснить некоторые из них и изменить слово «завоевание» при переводе на нижнебретонский. А если бы он мог её сократить на четыре пятых, то это только благоприятно сказалось бы на репутации его брата как автора (поскольку он составлял её собственноручно) {928}.
Автор одного из писем королю с сожалением отмечал, что Декларация не позволила роялистам добиться успеха на грядущих выборах: «Следовало просто объявить, что Король примет всё, что пожелает Нация, если опыт не показал уже, что это может быть опасно». Теперь же, заключает тот же автор, народ отвернулся от идеи реставрации, поскольку полагает, что монарх хочет восстановить то, что было, в неизменном виде {929}.
Не в восторге от текста был и герцог де Ла Фар, епископ Нанси, входивший на протяжении долгих лет эмиграции в число доверенных лиц графа Прованского. Он вспоминал впоследствии, что и ему, и его единомышленникам представлялось, будто король был введён в заблуждение недобросовестными придворными, скрывавшими от него истинное положение дел во Франции. Епископа тогда поддержали несколько других влиятельных эмигрантов, и они некоторое время обменивались мемуарами с королём и его окружением, пытаясь убедить друг друга