ал успокоить тех, кто успел воспользоваться предоставленными Революцией социальными лифтами: объявить, что после реставрации армия на треть будет комплектоваться республиканскими офицерами, половина земель церкви останется у новых владельцев, половина сеньориальных прав будет отменена{994}.
Ничего этого сделано не было по вполне понятной причине: Людовик XVIII не рассматривал Декларацию ни как своё credo, ни как документ, должный обрисовать в деталях будущее государственное устройство. Это именно декларация, призванная сформировать определённый образ короля в глазах его подданных, а подданные хотели весьма разного. Этот образ должен был привлечь как эмигрантов, мечтающих о реванше, так и тех, кто оставался внутри страны, некогда приветствовал революционные преобразования, делал карьеру в армии и администрации. Один неверный шаг, и король настраивал против себя часть французов. Стоило, к примеру, упомянуть о восстановлении полномочий парламентов, и для многих это стало бы признаком безусловного возвращения к системе Старого порядка. Но стоило не упомянуть о них, и это вызвало бы возмущение десятков магистратов, хранивших монарху верность, участвовавших в делах роялистского подполья на местах, сражавшихся в эмиграции.
Когда в первые годы революции граф Прованский заигрывал с новыми властями, роялисты перешёптывались за его спиной, но терпели. Теперь же это могло оттолкнуть от короля тех, кто лишился дома, собственности, родных и близких. Но и вычеркнуть прошедшие шесть лет, сделать вид, что их не было, Месье не мог, не говоря уже о том, что вернуться во Францию без поддержки новых, революционных элит к 1795 г. стало казаться несбыточной мечтой.
Эта проблема была тем более сложной, что Людовик XVI сделал выводы из истории Карла I {995} и предпочёл до последнего договариваться с депутатами. Этот путь привёл его на эшафот. Мог ли теперь Людовик XVIII сам повторить путь брата, пойдя на компромисс с республиканцами? После эмиграции граф Прованский не раз осуждал Людовика XVI за слабохарактерность, за то, что тот один за другим одобряет революционные декреты, отменяющие сословия, разрушающие Старый порядок, утверждающие конституционную монархию. Тогда Месье казалось, что лишь твёрдая позиция может сплотить вокруг него эмигрантов, и он чётко позиционировал себя как сторонника наведения порядка в стране. Однако к 1795 г. многие роялисты начали задумываться, подходящая ли он для этого фигура. Он не проливал кровь врага, не сражался с республиканцами на поле боя, не вёл войска в атаку. Напиши он Декларацию в ином тоне, не услышит ли он то же самое обвинение в слабохарактерности, которое ранее бросал в лицо брату?
Иными словами, почти каждый тактический ход, испробованный графом Прованским в прошлом, ныне приводил к необходимости выбора: либо отказаться от той линии, которую он проводил ранее, либо придерживаться её с риском лишиться изрядного числа сторонников. Как справедливо писал тот же Хэмпдэн-Тревор:
Если он будет говорить с достоинством и честно - станут кричать о тирании, о деспотизме, если он сделает уступки, будет говорить о новых основах конституции - закричат об измене, о лицемерии. Timeo danaos et dona ferentes{996}{997}.
Создание образа сильного короля оказалось удивительно не ко времени. Вероятно прав и Ф. Мэнсел, напоминавший, что у короля не было детей, и это заставляло его рассматривать управление государством как своеобразное «семейное дело». Король понимал, что точно так же, как Людовик XVI своим одобрением декретов Учредительного собрания создал для преемников практически тупиковую ситуацию, так и он сам рискует одобрить те принципы реставрации, которые впоследствии не сможет принять его наследник - граф д’Артуа. А открытое выступление младшего брата против Декларации рисковало окончательно разрушить и без того весьма хрупкое единство контрреволюционного лагеря. Людовик XVIII не хотел, резюмирует Мэнсел, «подобно Людовику XVI в 1787-1788 и 1791-1792 гг., или подобно Иосифу II в 1789-1790 гг., в надежде на шаткий и непрестижный трон проводить политику, которая саботировалась бы значительной частью правящей элиты» {998}.
Сыграло ли свою роль то, что король, как полагал Мэнсел, эмоционально был на стороне эмигрантов: «Людовик в определённом смысле оказался рыбой среди потока, захваченной течением эмоций, реакций и иллюзий неистовой эмиграции - миром столь неистовым и эмоциональным, что французские эмигранты написали больше писем, статей, памфлетов, книг и проектов, чем написала в прошлом любая группа сходного размера; беда была в том, что у них было слишком много свободного времени и они были уверены в своей правоте»? {999} Едва ли. Несомненно, само восхождение на престол не могло не вызывать у Людовика множества эмоций, однако, как и в начале Революции, он понимал, что политика, пользуясь известным выражением, - это «искусство возможного»: не испытывая симпатии к конституционным монархистам, он демонстрировал согласие выслушать их и пойти им навстречу.
Шквал негодования критиков Декларации вызвал и вопрос об амнистии. Неужели Людовик XVIII не понимал, спрашивали они, что неготовность пойти на компромисс с цареубийцами ставит крест на возможности реставрации мирным путём?
Дело здесь, как мне видится, не в том, что король неправильно оценивал текущий политический расклад. Его конфликты с братом и намёки на незаконное происхождение его детей - до 1789 г. всё это казалось амбициозным фрондёрством на грани или даже за гранью хорошего тона. Когда же и Людовик XVI, и Мария-Антуанетта сложили головы на эшафоте, а сын их, как было объявлено, скончался в тюрьме, придерживаться прежней линии поведения стало бы роковой ошибкой. Месье и без того обвиняли, что он сделал всё, дабы погубить своего брата и его наследника. Даже спустя много лет Б. Барер не забудет, что, слыша об обещаниях графа Прованского отомстить за смерть своего брата, «все прекрасно понимали, как следует воспринимать эти братские чувства, кои Месье и граф д’Артуа столь ярко проявляли до 1789 года» {1000}. Если бы Людовик XVIII пощадил «цареубийц», он сам бы стал «цареубийцей». Таким образом, туго завязанный узел взаимоотношений между Людовиком XVI и его братьями после казни монарха в январе 1793 г. не развязался, как можно было бы ожидать, он затянулся ещё туже.
Изучать Веронскую декларацию и её влияние на события 1795 и последующих годов как во Франции, так и за её пределами без учёта всех этих факторов едва ли возможно. Более того, складывается впечатление, что одни авторы, повторяющие, будто этим документом Людовик XVIII «вновь объявил войну Революции»{1001}, просто не читали её текста. Другие же, как и многие современники, увидели в Декларации лишь часть того, что было в ней заложено. Верх одержали абсолютисты и сторонники возврата к Старому порядку? Действительно, никаких ограничений власти короля Декларация не предусматривает, однако обещанный ею политический режим - это уже далеко не Старый порядок. Король продемонстрировал, что не способен пройти часть пути навстречу своим мятежным подданным? Отнюдь нет, хотя тех шагов, что он сделал, оказалось явно не достаточно, чтобы привлечь общественное мнение на его сторону. Декларация демонстрировала враждебность всякому компромиссу с революцией? Напротив, она этот компромисс предлагала. Людовик XVIII заявлял о своей решимости «восстановить сословия, парламенты, господствующее положение католической церкви»?{1002} Мы видели, что это не так.
На мой взгляд, Веронская декларация оказалась неудачной не потому, что якобы сулила возвращение к Старому порядку. Король сказал в ней, с одной стороны, слишком много, а с другой - слишком мало. Слишком много, потому что чётко обозначил то, что для него важно, и не все были готовы это принять. Слишком мало, потому что его готовность к компромиссу оказалась намечена лишь пунктиром, что позволило критикам не обратить на неё внимания.
Пройдёт немного времени, и Людовик XVIII научится обещать индивидуальное прощение даже цареубийцам. Не забудет заявить о том, что те чиновники, солдаты и офицеры, которые поклянутся ему в верности, останутся на своих местах. Задумается о том, как примирить и объединить многократно расколотое духовенство. Но Веронская декларация 1795 года так и войдёт в историю как самый крупный его просчёт.
ГЛАВА 8В ПОИСКАХ МЕЖДУНАРОДНОГО ПРИЗНАНИЯ
Объявив о восшествии на престол принцам крови и армии Конде, Людовик XVIII, как это предписывала традиция, должен был отправить соответствующие послания и монархам других стран. Так началась новая глава в его взаимоотношениях с европейскими державами, и для короля в изгнании они оказались не менее важны, чем взаимоотношения с мятежными подданными.
Тому было несколько причин. Во-первых, как уже говорилось, в странах антифранцузской коалиции роялисты видели ту силу, которая способна сломить сопротивление республики. Во-вторых, большинство европейских стран не признали графа Прованского Регентом королевства, сделав вид, что это вопрос спорный. Отсутствие официального признания было не только унизительным, но и лишало принца части легитимности. В середине 1795 г. предполагалось, что с этой ситуацией будет покончено: фундаментальные законы французской монархии не допускали дискуссий о том, кто займёт престол. В-третьих, как полагал А. Сорель, постоянно существовали опасения, что страны коалиции, в случае успеха, могут захотеть расчленить Францию, тогда как признание короля Франции давало определенные гарантии против этих планов - так и произойдёт в конце наполеоновских войн