Историки расходятся во мнении, питала или нет Екатерина II личную симпатию к Людовику XVI и его братьям, однако с самого начала Революции она проявила себя последовательной сторонницей легитимной монархической власти. После казни Людовика XVI все дипломатические отношения с Францией были разорваны, контакты с республиканцами - запрещены, а французские подданные на территории Российской империи должны были или принести присягу на верность королю Франции или покинуть страну{1018}.
В этом свете неудивительно, что граф Прованский и граф д’Артуа возлагали особые надежды на помощь России. Осенью 1792 г. граф д’Артуа выразил желание посетить Санкт-Петербург и поручил представлявшему там интересы принцев графу Эстерхази испросить соответствующее разрешение у Екатерины II. В своих воспоминаниях граф рассказывает о реакции императрицы следующим образом:
Она сказала мне, что рассматривает это путешествие как бессмысленное и что деньги, которые на него потребуются, можно было бы потратить и получше, но что, тем не менее, если принц настроен его совершить, она с удовольствием познакомится с ним, и он будет хорошо принят {1019}.
Не поленившись лично отправиться в Санкт-Петербург весной 1793 г., граф д’Артуа вернулся оттуда окрылённым: Екатерина пообещала ему отправить в Нормандию или Бретань 15 тысяч русских солдат и осыпала подарками{1020}, в число которых - весьма прозрачный намек - входила и шпага. Императрица также оплатила его проезд, проживание и возместила дары, которые он по обычаю делал влиятельным лицам{1021}. 25 марта принц писал из Петербурга: «Чувствую себя как у феи: всё красивое, всё величественное, всё новое»{1022}.
Победы французских войск в 1794 г. и заключение мира с республикой частью стран антифранцузской коалиции произвели на Екатерину сильное впечатление; договоры с Республикой она восприняла как предательство. Когда в Петербурге получили от короля Пруссии извещение о мире, то, как сообщал в Лондон английский посол,
ответ Её Императорского Величества [...] был составлен в самой колкой, хотя и цивильной манере и выражал изумление Её Императорского Величества, что Король поздравляет Её с событием, которое, как Он знает, абсолютно противоречит Её принципам, с которыми она рассматривала и всегда будет рассматривать с ужасом гнусных людей (негодяев) и цареубийц, с которыми Его Прусское Величество счёл возможным вести переговоры. Вместо счастия и спокойствия для остальной Европы, которые Его Прусское Величество ожидает от этого события, есть множество оснований опасаться обратного, в особенности в отношении доминионов Его Прусского Величества{1023}.
Когда 20 мая 1795 г. Австрия и Англия подписали Венский договор об оборонительном союзе {1024}, Российская империя выразила желание к нему присоединиться. 28 сентября в Санкт-Петербурге была подписана декларация о тройственном союзе{1025}. Любопытно, что в европейской литературе, рассказывая об этой декларации, обычно указывают, что Россия обязалась выставить против Франции 30 000 человек{1026}; в тексте, опубликованном Мартенсом, ничего подобного нет.
Тем не менее Екатерина II не могла не задуматься об эффективности своей политики. Граф де Сен-При, побывавший в Санкт- Петербурге во второй половине 1795 г., рассказывает в своих воспоминаниях о встрече с императрицей:
Она достаточно сухо сказала мне, что опыт показывает: невозможно добиться порядка во Франции, используя только силу, и необходимо ждать, пока внутренние неурядицы приведут французов к желанию вернуть Дом Бурбонов. «Кто может мне посоветовать, - добавила она, - влезть в эту драку, из которой только что вышли Пруссия и Испания». Я возразил: «Я, мадам, осмелюсь сказать Вашему Величеству, что это дело достойно вас, что ваше имя объединит тех союзников, которые вышли из
коалиции вопреки их истинным интересам и благодаря преступному малодушию». Я отлично видел, что не убедил её{1027}.
Де Сен-При добавляет, что не убедил императрицу в том числе и потому, что Платон Зубов настраивал её на новый раздел Польши, и ещё одна война, которая могла бы повлечь за собой большие расходы, России была ни к чему. К тому же в это время в Петербурге стало известно, что австрийские войска готовы к заключению перемирия, а Англия начинает зондаж по поводу переговоров о мире.
Трудно однозначно судить о причинах, по которым русские войска в 1793-1795 гг. так и не были отправлены на завоевание для Бурбонов французского трона{1028}. С одной стороны, сама идея могла показаться чрезвычайно странной. Всего за несколько лет до знаменитого перехода Суворова через Альпы, 17 ноября 1794 г., влиятельный придворный П.В. Завадовский писал А.Р. Воронцову: «Австрийцы же, между тем, просят нелепаго, чтобы мы дали 40 тысяч войска и генерала Суворова на чужую издержку против французов [...] Замашка ни с которой стороны ни у места и Тугут глупо бредит»{1029}. С другой стороны, если верить вице-канцлеру графу И.А. Остерману то императрица «так и не приняла более непосредственно участия в военных действиях единственно в силу препятствий, чинимых восстанием в Польше»{1030}. Хотя эти слова были написаны в 1795 г., второй раздел Польши в 1793 г. также должен был помешать императрице сдержать своё слово, не говоря уже о том, что было не совсем понятно, есть ли у России достаточное количество кораблей, чтобы перебросить войска на западное побережье Франции. Реальной и существенной была и турецкая угроза: последняя война закончилась в 1791 г., но Османская империя не смирилась с поражением.
Так или иначе, к 1795 г. Российская империя перестала делать ставку на военную силу В рескрипте Екатерины II, датируемом 30 августа 1795 г., говорилось, что восстановление монархии во Франции видится ей «посредством умножения в сём государстве Королевской партии» {1031}. Одновременно русское правительство делало всё для того, чтобы оказать Бурбонам посильную дипломатическую поддержку
Задача оказалась не из легких: на фоне побед французской армии братья Людовика XVI все меньше воспринимались, как реальный фактор международной политики. После сообщения о смерти Людовика XVII в бюллетене из Константинополя отмечалось:
В соответствии с тем принципом, что короли во Франции никогда не умирают, эмигранты провозгласили некоего Людовика XVIII. Правда, они пока не сказали, тот ли это Людовик XVIII, что известен как Капет под именем Месье, или тот, которого зовут граф д’Артуа{1032}. Таким образом, король эмигрантов - это ещё один король in petto{1033}{1034}4.
Тем не менее, как только известие о смерти Людовика XVII достигло Санкт-Петербурга, российская дипломатия приложила все усилия, чтобы добиться у европейских держав скорейшего признания нового французского монарха. И переписка российских послов позволяет нам лучше понять, что происходило в это время в дипломатических кругах европейских столиц.
Наибольшую холодность проявила Пруссия. Со времён Семилетней войны отношения между Бурбонами и Гогенцоллернами были весьма натянуты. Вступление Пруссии в антифранцузскую коалицию ничего в этом плане не изменило. Когда в 1793 г. Фридрих- Вильгельм II командовал объединёнными войсками, принц Конде попросил его включить солдат своей армии в соглашения об обмене пленными; в противном случае их ожидал расстрел на месте. Король Пруссии отказался, мотивировав это нежеланием вмешиваться во внутренние дела Франции. Его слова: «Доблесть французских эмигрантов должна быть для нас для всех верным залогом того, что они никогда не попадут живыми в руки своих врагов», трудно было расценить иначе как издевательство{1035}.
Накануне заключения мира с Французской республикой, российский поверенный в делах в Генуе Лизакевич докладывал в Петербург о любопытном разговоре, свидетелем которого стал его агент. Весной 1795 г. Камбасерес рассказывал, что 25 марта Бартелеми, руководитель французской делегации на переговорах в Базеле, написал ему о своей беседе с послом Пруссии К.А. фон Гарденбергом. Тот будто бы заметил, что в Париже «среди тех, кто мыслит», существуют три партии: одна - за Генриха Прусского, вторая - за герцога Шартрского и третья «думает о маленьком мальчугане, дав ему в регенты принца Конде». «Его спросили, какую из этих трёх партий он предпочитает. Смеясь, он ответил: “Республику”»{1036}. Таким образом, Гарденберг дал понять, что претендентов на престол много (в том числе и прусский принц), но его королевство останется верным будущим соглашениям.
В результате Пруссии пришлось балансировать между принципом монархической солидарности и стремлением ничем не задеть Францию. В шифровке из Берлина от 22 мая (2 июня) 1795 г. русский посол Алопеус сообщал, что Гарденберг, который к тому времени вернулся на родину, в личной беседе выразил уверенность, что «во Франции будет восстановлена монархия, имея в виду монархию конституционную». При этом он подчеркнул, что «ему кажется невозможным, чтобы один из эмигрировавших принцев взошел на престол»