Весной 1797 г. роялистские агенты в Париже высказывали королю опасения, что иностранные державы разделят Францию, как Польшу{1198}.
Впрочем, эмигранты спокойно использовали разговоры о гипотетических территориальных уступках как аргументы в политическом торге с другими странами. Как писал в мае 1794 г. граф Эстерхази принцу Конде, если бы державы коалиции признали графа Прованского Регентом
и призвали его к армиям, которые вторгаются во Францию, это позволило бы ему реализовать свою власть и сделать законными и прочными те уступки и жертвы, на которые Франции придётся пойти{1199}.
Дополнительное измерение всем этим планам и опасениям придавали успехи республиканских войск. В то время как великие державы думали о том, чтобы увеличить свои территории за счёт Франции, роялисты прикидывали, сможет ли восстановленная монархия сохранить завоевания Республики, и ради этого готовы были поменьше опираться на иностранную помощь. Летом 1795 г. один из английских дипломатов докладывал в Лондон о беседе с Г. Моррисом. Тот полагал, что воцарение Людовика XVIII нереально без участия европейских держав, а это создаёт совершенно новую ситуацию во внешней политике: король вынужден будет опираться на Англию и Австрию, и те смогут потребовать плату за свою помощь. Англии он предлагал взять её деньгами, а до того времени, как долг окажется выплачен, оккупировать ряд французских городов.
Он настаивал на том, что это вещь чрезвычайной важности не только потому, что это позволит нашей стране и Австрии приглядывать за Францией, но и с точки зрения предотвращения планов Пруссии, которая, очевидно, имеет своей целью вызывающий наибольшие опасения план увеличения территории в Германии, что может быть возможным лишь в союзе с Францией, причём Францией, в чьём владении останутся приграничные территории, включая Фландрию, а также протянувшейся от Рейна до океана{1200}.
Несколькими месяцами позже на те же темы беседовали в Вероне лорд Макартни и епископ Арраса. Напомнив, что с XV по XVII в. Англия и Франция были в хороших отношениях, прелат выступил за то, чтобы разорвать договоры с Австрией и установить союз с Англией, предоставив той торговые преференции. Он предполагал, что расходы Англии должны быть возмещены (здесь он совпадал с Моррисом), тогда как территориальные уступки Австрии едва ли приемлемы, а та вряд ли согласиться без них обойтись. В ответ Макартни заявил, что Франция и так расширилась больше, нежели это в её интересах и в любом случае, Великобритания не одобрит её экспансии за Рейн, поскольку уже присоединение Эльзаса и Лотарингии не вызывает у англичан восторга{1201}.
К 1799 г. в этом плане ничего не изменилось. В докладе, подготовленном в апреле по заказу английского правительства, говорилось, что от Людовика XVIII следует ожидать восстановления Франции в границах 1789 г., и давался совет создать на границах с Голландией ряд укреплённых пунктов, которые бы занимали войска стран коалиции{1202}. В то же время один из влиятельных эмигрантов барон де Монтьон (Montyon) {1203} с опасением писал графу де Сен-При из Лондона, что если король будет возведён на трон какой-либо из иностранных держав, то кажется весьма вероятным, что Франции придётся отказаться от своих завоеваний{1204}.
Все эти разговоры не только создавали немалое напряжение в отношениях между роялистами и европейскими державами, но и подогревали нарождающийся французский национализм - здесь республиканцы и роялисты разделяли одни и те же убеждения и предрассудки{1205}. «Среди эмигрантов и среди революционеров, в Совете принцев и в манифестах Комитета общественного спасения услуги, оказанные англичанами, рассматривались как вероломные»{1206}.
Те же мысли постоянно звучат в переписке современников и в многочисленных мемуарах. В первой половине 1795 г. герцог д’Аркур в послании графу Прованскому утверждал, что пока страны коалиции не признали его Регентом, французы «видят в союзниках лишь естественных врагов Франции, против которых они столько воевали в предыдущих войнах»{1207}. Ж.-М. Ожеар рассказывал, что когда он об
суждал Веронскую декларацию с Карлом Австрийским, тот сказал, что
Людовик XVIII должен говорить и действовать во главе армии, и армии французов. Может ли он надеяться во Франции на лучший приём, если прибудет вместе с иностранцами? Опыт последних трёх лет свидетельствует об обратном{1208}.
В перехваченном республиканцами письме, адресованном Шаретту графом д’Аварэ 13 августа 1795 г., говорилось о том, что отныне надежду переправить его во Францию король может возлагать в основном на Англию, но одновременно в задачу генералу входило «смягчить тот отрицательный эффект, который может произвести во Франции явное доверие, оказываемое англичанам»{1209}. Множество свидетельств, мягко говоря, настороженного отношения окружения Людовика XVIII и других роялистов к англичанам можно найти и в мемуарах де Пюизе{1210}, а также в сохранившейся переписке{1211}. Показательно в этом плане также письмо одного из эмигрантов, который прямо заявлял: «По мне, так лодка угольщика более надежна для Бурбона и в особенности более пристойна, нежели английская эскадра»{1212}. В сентябре 1795 г. сам Людовик XVIII писал Шаретту о провале различных планов реставрации извне: «Это для меня лишнее доказательство того, что Провидение желает, чтобы я был обязан короной лишь моим отважным подданным{1213}.
В январе 1796 г. Мадам Руаяль сообщала Людовику XVIII из Вены:
В Париже умирают от голода и ворчат на правительство. В провинциях не хотят больше ассигнатов; там ненавидят всё, что исходит из Парижа и в полный голос хвалятся дворянским происхождением. Настроения очень сильно изменились, однако иностранцев ненавидят, и не без причины, и всё ещё заблуждаются по поводу своего государя, когда видят его воюющим против своих подданных{1214}.
В письме лорду Гренвилю от 8 марта 1797 г. Уикхэм отмечал, что во Франции проявляется
ярко выраженная подозрительность по отношению к любому иностранному вмешательству и прочно укоренённое в умах всех французов убеждение, что воюющие ныне с Францией державы не имеют иных целей, кроме уничтожения или разделения их страны {1215}.
Эти чувства разделяли с роялистами и конституционные монархисты. Малуэ позднее вспоминал:
Будучи сторонником гражданской войны во Франции, я встал бы на сторону французов-роялистов против республиканцев, однако вооруженная коалиция против Франции - это для меня совсем иное дело. Я с грустью наблюдал за покорением моей страны иностранцам; победа партии Конвента казалась мне не менее одиозной{1216}.
Таким образом, то, что изначально казалось роялистам формальным актом, не представлявшим никакой проблемы - признание воцарения законного монарха из династии Бурбонов, в итоге оказалось лакмусовой бумажкой, наглядно показавшей тот объём противоречий, которые накопились в отношениях между графом Прованским и европейскими странами. То, что из великих держав короля признала только Россия, можно трактовать и как провал его дипломатии, и как успех дипломатии Французской республики.
Однако, как мы видели, ситуация была значительно более многофакторной. Людовик XVIII, с одной стороны, надеялся на иностранную помощь, ожидал её и просил о ней, а с другой - постоянно думал о том времени, когда придётся платить по счетам. Европейские монархии в большинстве своём не питали к Бурбонам тёплых чувств и рассчитывали использовать Французскую революцию в своих интересах. Победа над Республикой должна была стать не только и не столько победой над Революцией, сколько победой над давним соперником. Никто не был заинтересован в сильной Франции, и это удивительным образом сближало интересы республиканского правительства и короля в изгнании. Весьма показательна в этом отношении фраза, произнесённая Людовиком XVIII в разговоре с лордом Макартни, когда тот осторожно попытался прощупать, как король
видит будущие компенсации странам коалиции. Английский дипломат с изумлением услышал, что Людовик XVIII согласен лучше видеть Францию могущественной республикой, нежели изувеченной монархией, к тому же очевидно, что любые территориальные уступки вызовут всеобщее восстание французов, каких бы политических убеждений те ни придерживались{1217}.
Взаимное недоверие между Людовиком XVIII и странами коалиции привело к тому, что победы французских армий стали вызывать у короля смешанные чувства. Они, несомненно, уменьшали его шансы на реставрацию извне, заставляли его опасаться за свою безопасность и всё больше удаляться от французских границ, но одновременно внушали ему законное чувство гордости соотечественниками, весь XVIII в. терпевшими одно поражение за другим, и заставляли задумываться о том, как сделать так, чтобы монархия унаследовала успехи Республики.
По сути, для этого был лишь один путь: добиться реставрации собственными силами, в минимальной степени использовав войска коалиции. Та информация, которая доходила из Франции до Людовика XVIII, убеждала его, что, в отличие от первых лет существования Конвента, это вполне возможно. К тому же со второй половины 1794 г. стали идти активные разговоры о мире, а к середине 1795 г. от коалиции осталось совсем немного: Англия, не готовая бросать в бой свои войска, Австрия - союзник весьма ненадёжный, и Россия, находящаяся за несколько тысяч километров. Всё это привело к тому, что уже с конца 1794 г. в планах короля начинается переориентация на иной сценарий восстановления королевской власти: не извне при некоторой поддержке изнутри страны, а изнутри при некоторой поддержке извне.