Другое дело, что одним из главных, совершенно незапланированных, неожиданных для современников и плохо осмысленных ими последствий термидорианского переворота стало появление возможности для компромисса, в том числе и между различными группировками республиканцев. Выступая под лозунгом: «Ни короля, ни анархии», под которой понимали диктатуру монтаньяров, в ходе дис- куссии о новой конституции депутаты постарались опытным путем выяснить, что из преобразований, произошедших за шесть лет с начала революции, возможно сохранить, а от чего придётся отказаться. Об этом прекрасно сказал Бачко: «Термидор - этот тот ключевой момент, когда Революция должна взять на себя бремя своего прошлого и признать, что она не сдержала всех своих изначальных обещаний. В частности, этот тот момент, когда ее действующие лица провозглашают, что не хотят ни начинать ее вновь, ни исправлять ее. Термидор - это момент, когда у революционеров остается лишь одно желание, когда их вдохновляет лишь одно побуждение: закончить, наконец, Революцию»{1345}.
В качестве идейного фундамента сохранялась философия Просвещения. Конституция провозглашала «правами человека в обществе» свободу, равенство, безопасность и собственность, запрещала эмигрантам возвращаться в страну, гарантировала спокойствие приобретателям национальных имуществ, санкционировала единство и неделимость Франции, новое административное деление и новую систему мер и весов. Всеобщее равное налогообложение, равенство всех перед законом, запрет произвольных арестов, отсутствие сословий и привилегий, свобода печати, свобода совести, неприкосновенность жилища - всё это было прописано в Конституции. Исполнительная власть, как и двумя годами ранее, была подчинена законодательной: депутаты избирали Директорию и контролировали её. Немаловажный пласт революционных преобразований увековечивало de facto и само сохранение Республики - гражданскую регистрацию рождений, браков и смертей, новую денежную систему, работу социальных лифтов: военные сохраняли приобретённые в годы Революции звания, гражданские чиновники - свои должности.
Впрочем, существовало и немало изменений. Исчезло упоминание о «естественных и неотъемлемых правах человека», был зафиксирован отказ от государственного обеспечения нетрудоспособных, всеобщего образования, права на сопротивление угнетению (и тем более права на восстание). Провозглашалось, что «носителем суверенитета является французский народ в целом», однако вводились двухступенчатые выборы и имущественный (а с отсрочкой и образовательный) ценз. Конституция 1793 года устраняла народ от законотворчества завуалировано - право отклонять законопроекты едва ли можно было в полном объёме реализовать на практике; в 1795 г. это было сделано более откровенно. Как некогда фейяны, создатели Конституции III года решили положиться на то, что собственники в наименьшей степени склонны к социальным экспериментам и будут защищать Республику, поскольку им есть что терять.
Исполнительная власть стала более сильной, чем в 1793 г., хотя вручить её одному человеку депутаты, помня о монархии, так и не решились. Помня о диктатуре монтаньяров, ослабили и законодательную власть, её разделили между двумя палатами: Советом пятисот и Советом старейшин. И наконец в качестве своеобразного предохранителя в Конституции был прописан сложный механизм её пересмотра (гл. XIII), не позволявший сделать это быстрее, чем за 9 лет.
Выступая в Конвенте, один из главных творцов этой конституции, П.Ш.Л. Боден, говорил:
Пришло время, когда за иллюзиями следует реалистичность, когда добросовестность приходит на смену шарлатанству [...] Необходимо показать Франции и Европе, что, предлагая нации план конституции, вы не ограничиваетесь пустыми теориями, что вы полностью уверены в возможности ввести её в действие{1346}.
Текст 1795 г., несомненно, был куда более реалистичным, чем в 1793 г. Но всех ли мог устроить этот компромисс? Очевидно, что он оставлял за бортом сторонников реставрации монархии, хотя и давал им надежду сформировать Законодательный корпус по итогам выборов. Как писал несколько лет спустя Малле дю Пан, «в 1794 г., после свержения Робеспьера, если бы революционеры были более независимыми и более просвещёнными, они могли бы учредить призрак монархии, который в одно мгновение и удовлетворил бы Нацию, и нейтрализовал на время усилия роялистов»{1347}. Этого не произошло, общество по-прежнему оставалось расколото, а из этого следовало, что за будущее и долгожданную стабильность республиканцам попрежнему придётся сражаться. И первым таким сражением должны были стать грядущие выборы в новый Законодательный корпус.
Ещё в мае 1795 г. лорд Гренвиль писал:
Кажется вероятным, что хотя идея первичных собраний абсолютно забыта в настоящее время, к ней вскоре снова прибегнут, и в этом случае можно получить величайшие выгоды от любого изменения общественного мнения, которое обратило бы выборы в пользу роялистов{1348}.
«Думающие роялисты могли верить, что только продолжительное существование Конвента преграждало им путь к власти. Предполагалось, что новый конституционный порядок (сколь бы несовершенным он ни был), устранит это препятствие» {1349}. Как писал из Лондона Малуэ Малле дю Пану: «Именно от нового Собрания следует ожидать какого бы то ни было улучшения нашей судьбы» {1350}.
На грядущие выборы делали ставку как многие из тех, кто ранее предполагал использовать в своих целях Людовика XVII, так и конституционные монархисты. Малле дю Пан докладывал Венскому двору 6 сентября 1795 г.:
В столице уже ведётся работа для того, чтобы предопределить избрание выборщиков; многие конституционные монархисты вступили в борьбу, и их активно поддерживает весьма большое количество граждан{1351}.
В то же время выборов с нетерпением ждали и сторонники Людовика XVIII{1352}. Роялисты не осмелятся в открытую атаковать Конвент, писал в начале сентября Le Censeur des journaux, однако
они прикрываются выборами, будучи уверенными, что новая ассамблея также захочет составить конституцию; и так от конституции к конституции неизбежно вернутся к конституции 1788 года{1353}.
Будучи прекрасно осведомлённым о роялистской угрозе и опасаясь, что республиканцы на выборах не победят, Национальный Конвент предпочёл сыграть на опережение. Воспользовавшись тем, что Конституция III года предусматривала ежегодное обновление Законодательного корпуса на одну треть, Комиссия одиннадцати предложила распространить это правило и на 1795 г. О её планах было известно ещё в июне{1354}, однако окончательно решение было принято два месяца спустя и закреплено в двух декретах - от 5 и 13 фрюктидора (22 и 30 августа 1795 г.), вошедших в историю как «декреты о двух третях»{1355}, поскольку они предписывали обязательное переизбрание в новый Законодательный корпус двух третей членов Конвента. Выступая 1 фрюктидора (18 августа) с пространным докладом на эту тему член Комиссии одиннадцати Боден выдвинул следующий аргумент:
Отставка Учредительного собрания в достаточной степени научила вас, что полностью обновленный законодательный корпус, который должен заставить работать ещё неопробованную конституцию, - верный способ с ней покончить{1356}.
Слова Бодена о «стремлении к новшествам, особенно сомнительном, когда форма управления страной уже установлена», были понятны всем его коллегам, роялистская угроза ни для кого не представляла секрета. Это заставило Конвент поддержать и конечный вывод оратора: «Национальный интерес и конституция в равной мере накладывают на нас обязанность сохранить две трети членов Конвента в новом законодательном корпусе» {1357}. Противникам этой меры даже не дали высказаться.
Декреты вызвали в стране бурю негодования, в прессе писали о попрании свободы выборов{1358}. Общий настрой народа был, согласно полицейским донесениям, таков: «Не переизбирать этих мошенников»{1359}. В столице сочиняли издевательские песенки{1360}. Не вызвали декреты восторга и у тех членов Конвента, которые склонялись к монархии{1361}. В шифровке из Лондона граф Воронцов выражал надежду, что «насильственный способ, которым две трети Конвента захватили власть, сделает больше для восстановления легитимного Короля Франции, чем было сделано до сих пор»{1362}. Тем не менее, поскольку было принято решение вынести их на референдум вместе с текстом Конституции, оставалась ещё надежда, что народом они будут отвергнуты.
В результате в первичных собраниях и собраниях выборщиков развернулась острая политическая борьба, истинный размах которой очень сложно оценить, если учесть, что открыто высказываться за возвращение монархии по-прежнему было запрещено. Впрочем, в первой половине сентября 1795 г. роялистские агенты докладывали из Парижа, что контрреволюционеры чувствуют себя в первичных собраниях вполне комфортно:
Тех, кого считали роялистами и добрыми католиками не просто терпели, но и принимали их по-дружески и со всей обходительностью. Многих выбрали председателями и секретарями собраний; а если некоторые роялисты высказывались в пользу монархии, это не вызывало никаких столкновений, и отмечают, что те, кто преобладал в собрании, всего лишь стремились доказать, что такое рвение неосторожно