сстания. Различные работы явно не стыкуются друг с другом: по крайней мере трудно представить себе, чтобы роялисты, столь тщательно скрывавшие свое участие в организации мятежа, вдруг решили украсить себя соответствующей символикой, да и едва ли такое потрясающее доказательство роялистских симпатий мятежников не было бы упомянуто в докладах, сделанных в Конвенте в ходе и после подавления восстания. Лишь Зиви пытался каким-то образом доказать постулат о роялистском характере движения, и всё же его характеристика роялистов, которые «отнюдь не были контрреволюционерами», вызывает больше вопросов, чем ответов.
С другой стороны, аргументы Кареева представляются весьма убедительными. Мне удалось найти в историографии лишь две попытки их опровергнуть. Первым это попробовал сделать К.П. Добролюбский, но его мысль о том, что «для определения характера движения важны не столько субъективные заявления самих участников движения, сколько объективное значение мятежа»{1442} переводит, на мой взгляд, спор исключительно в плоскость интерпретаций, делая его тем самым бессмысленным. Вторая реплика принадлежит В.М. Далину, заметившему, что «монархические элементы в отдельных случаях могли даже, успешно маскируясь, поднимать на борьбу против термидорианцев население некоторых демократических секций» - именно это обстоятельство, по его мнению, и ввело в заблуждение Кареева{1443}. Однако «успешная маскировка» опять же не позволяет этих роялистов выявить, а на чем Далин основывал свое мнение, он, к сожалению, никак не пояснил.
Как хорошо известно, с первых же месяцев Революции огромное влияние на формирование общественного мнения и на восприятие политических событий рядовыми французами стали оказывать пресса и памфлеты, широко расходившиеся по стране. Во времена диктатуры монтаньяров, когда была уничтожена свобода печати, этот процесс претерпел характерную пертурбацию: граждане быстро усвоили, что точка зрения, исходящая от властей (и, в частности, от Конвента), является единственно правильной, а воспроизведение её свидетельствует о политической благонадежности. Свою роль сыграли и стремительные изменения в оценке тех или иных лидеров - вчерашний народный трибун мог, как Дантон, в одночасье оказаться изменником и предателем. «Люди прекрасно поняли, - отмечает Бачко, - насколько опасно высказывать сомнение по поводу разоблаченных в Париже “заговоров”; элементарная осторожность требовала от них встать на сторону победителей. Монополия на информацию и господство центральной власти над общественным мнением оставляли им весьма узкое поле для самовыражения - выспреннюю риторику восхваления и обличения» {1444}.
В этом ракурсе особый интерес для нас представляет сформулированная в Конвенте официальная точка зрения на восстание 13 вандемьера, поскольку именно она должна была неминуемо наложить свой отпечаток на восприятие событий современниками. По публикациям того времени заметно, что, хотя на протяжении всего 1795 г. в Конвенте не переставали говорить об опасности, угрожающей республике со стороны приверженцев восстановления монархии, в начале конфликта между секциями и депутатами Конвент колебался, как именно оценить недовольство парижан: было очевидно, что противостоять представителям народа могут лишь враги народа, но какие враги? Роялисты или «террористы»?
Как это ни парадоксально, первое время активно использовались оба ярлыка. Так, например, 11 фрюктидора (28 августа) оратор секции Майль говорил у решетки Конвента:
Если требуешь, чтобы притеснители родины предстали перед судом, слышатся обвинения в стремлении восстановить новый терроризм. Если не позволяешь некоторым навязчивым памфлетистам себя дурачить, они называют тебя роялистом.
В ответ же председатель Конвента лишь вновь напомнил, что депутаты восторжествовали и над роялизмом, и над анархией. «По всей Франции, - сказал он в ответ на другое выступление, - раздаются крики против сторонников анархии и роялизма». Тибодо, в свой черёд, - посоветовал парижанам подождать голосования по Конституции и не докучать Конвенту, а свободно выразить свое мнение в первичных собраниях {1445}.
Активно возрождался и характерный для времен Жиронды антипарижский дискурс: членам секций раз за разом повторяли, что столица не имеет права выступать от имени всей Франции{1446}. Небезынтересно при этом, что у депутатов не вызывал ни малейшего удивления тот факт, что секции, считавшиеся в 1793 г. оплотом санкюлотов, в одночасье стали восприниматься как прибежище роялистов. «Вожаки секций могут перерезать мне горло в эпоху 30 фрюктидора точно так же, как они объявили меня вне закона по- сле 31 мая, - провозгласил 27 фрюктидора (13 сентября) Л.М. Ларевельер-Лепо, вынужденный покинуть Конвент во времена диктатуры монтаньяров. - Однако я заявляю, что не боюсь ныне угроз неистового роялизма точно так же, как 31 мая я не боялся воплей исступленной анархии». Уподобляя одно движение против Конвента другому, он отмечал, что действия мятежников и интриганов осенью 1795 г., и весной 1793 г. ничем не отличаются друг от друга{1447}.
Вместе с тем уже в это время отдельные депутаты Конвента явно стремились перейти от обороны к наступлению. 28 августа в ответ на претензии секций Ж.-Л. Тальен обрушился на петиционеров с усыпанной бранью речью {1448}. Смысл ее заключался в том, что против Конвента злоумышляют люди, которые заседали когда-то в Законодательном собрании - они хотят восстановить монархию, но не переживут возвращения «ни кровавого терроризма, ни одиозного роялизма». Иными словами, он полагал, что Конвенту противостоят конституционные монархисты (и в частности, Лакретель, который выступал в тот день от имени секции Елисейских Полей).
Постепенно обвинения секций в роялизме начинают превалировать. Однако, поскольку между депутатами не было согласия, какие именно сторонники королевской власти осмеливаются перечить национальному представительству, выступавшие нередко прибегали к максимально абстрактным ярлыкам для своих противников - «недоброжелатели, интриганы»{1449}, никак не конкретизируя их политическую ориентацию. В конце концов общим местом становится мысль о том, что в Париже действуют «роялисты и агенты заграницы»{1450}, а к 19 сентября в Конвенте начинают раздаваться голоса о том, что все происходящее - результат обширного заговора, направляемого из-за рубежа:
Посмотрите на географическое расположение Шартра, волнения в Вернее, в Шатонёфе, в Ножане и их окрестностях; задумайтесь о близости этих городов к районам, опустошаемым шуанами и намеченным в качестве места сбора сил под командованием д’Артуа, и о том, что Англия готовится изрыгнуть на наши побережья, - и вы убедитесь, что эти вероломные люди хотят, чтобы Париж оказался в Вандее или же Вандея в Париже{1451}.
В то же время, несмотря на непрестанно звучавшие с трибуны Конвента обвинения членов секций в роялизме, депутаты не спешили их повторять в своих обращениях к жителям Парижа, что может говорить как о том, что эти взгляды ещё не стали магистральной точкой зрения, так и о стремлении не раздражать лишний раз население столицы. «Парижане, - говорилось в обращении Конвента от 3 вандемьера (25 сентября), - чувствуете ли вы, что кинжалы интриганов, подстрекателей, анархистов и убийц вовлекают вас в бездну гражданской войны?» - о роялистах здесь ни слова{1452}. Вечером 12 вандемьера (4 октября) в новом призыве Конвента по-прежнему прослеживается очень четкое противопоставление: на одной стороне - «все республиканцы», «друзья свободы, друзья закона, конституции и мира», «воины-граждане и граждане-воины» или, на худой конец, «люди, введенные в заблуждение», а на другой - «порочные честолюбцы», «горстка роялистов-заговорщиков» {1453}.
Именно горстка - депутаты постоянно стремились подчеркнуть, что Конвент вступил в конфликт отнюдь не с секциями, а с небольшой кучкой недовольных, пытающихся натравить граждан на правительство. Особенно ясно это прозвучало в заслужившей аплодисменты реплике Л. Лежандра 22 фрюктидора (8 сентября):
Взяв слово, я хочу обратиться отнюдь не к первичным собраниям, не к множеству честных людей, уважаемых торговцев, почтенных работников, которые их составляют, но к апостолам роялизма, которые поддерживают ажиотаж, к интриганам, которые направляют собрания{1454}.
На мой взгляд, противопоставление «роялисты» - «республиканцы» окончательно складывается к 11-12 вандемьера, когда депутаты принимают решение опереться на санкюлотов{1455}. Его основные контуры были уже намечены в докладе от имени Комитета общественного спасения, произнесенном 11 вандемьера одним из главных творцов Конституции III года, П.К.Ф. Дону. По его словам, суть нынешнего кризиса - в необходимости совершить выбор между монархией и ре
спубликой. Осознавая это, «внутренние и внешние враги французской свободы» объединили свои усилия, чтобы вернуть «наследственный деспотизм». В то же время даже в недрах восставших секций «подавляющее большинство жителей остается не затронутыми этим (incorruptibles)»{1456}.
После подавления восстания к описанию мятежа были добавлены новые краски. В обращении, принятом Конвентом в ночь с 13 на 14 вандемьера, говорилось о раскрытии «одного из самых обширных заговоров» в истории Революции, который давно уже готовился роялистами. Хотя по-прежнему утверждалось, что «несколько одержимых интриганов обманули легковерные массы» (и поставили в свои ряды почти тридцать тысяч человек), восставшие именовались «приспешниками Людовика XVIII»