Если же не касаться слухов, то, хотя ряд агентов и зафиксировал промонархические высказывания парижан, те оставались довольно спорадическими{1529} и терялись в потоке донесений, убеждавших, что народ не ставит под сомнение республиканские ценности. В то же время роялисты были отнюдь не единственными, кто активно действовал в то время в столице. Агенты доносили: «Страсти разгораются; сторонники факций мечутся из стороны в сторону; порядочные люди выжидают»{1530}; «возмутители спокойствия всех мастей, роялисты, фанатики, террористы и другие, готовятся к тому, чтобы дать полную волю страстям и чувству мести, питающим друг друга»{1531}; «не-
доброжелатели действуют по всем направлениям, чтобы извлечь выгоду из сложившихся обстоятельств» {1532};
Говорят, что в беспорядках в Пале Эгалитэ в равной мере виноваты роялисты и террористы, чьи факции, хотя и занимают совершенно противоположные позиции, стараются, каждая на свой манер, извлечь выгоду из анархии и достичь поставленных перед собой целей, выбирая один и тот же путь {1533}.
Осведомители наблюдали и за работой первичных собраний в секциях, однако, за редким исключением{1534}, никто из них не отмечал там проявлений каких бы то ни было промонархических настроений: они докладывали, что секции в общем и целом за Конституцию, и лишь «декреты о двух третях» воспринимаются более или менее негативно. Небезынтересно, что даже одна из самых упорных в своем противостоянии с властями секций - секция Лепелетье - и та допускала возможность компромисса с Конвентом и переизбрание части его депутатов в новый Законодательный корпус. Так, 18 сентября в ней обсуждался проект обращения к департаментам страны и к армиям, в котором депутатов Конвента подразделяли на три части, причем первая из них состояла из «людей порядочных, достойных переизбрания»{1535}. Более того, когда пресса воспроизводила звучавшие в Конвенте утверждения о том, что в секциях окопались роялисты, это вызывало у парижан живейшее возмущение{1536}.
Анализ полицейских донесений наглядно показывает, что атмосфера в секциях накалялась отнюдь не усилиями роялистов. Той осенью в Париже имел место целый ряд факторов, способствовавших росту социальной и политической напряженности.
Первый - всё более углубляющийся продовольственный и финансовый кризис, заставлявший парижан тем сильнее волноваться, что зимой проблемы со снабжением вот уже несколько лет подряд принимали катастрофический характер. Роялист Питу даже писал позднее: «13 вандемьера стало продолжением 2 прериаля, народ требовал хлеба, смерти для биржевых игроков и отчета по государственным имуществам» {1537}.
Доклады агентов пестрят сообщениями о проблемах с продовольствием:
Непомерная дороговизна всех товаров до крайности обременяет народ. Цены на продовольствие растут с каждой минутой; все громко возмущаются, жалуются и приходят в отчаяние от того, что такое положение дел все длится и длится. Следствием его становится всеобщее недовольство {1538}.
Мало того, во второй половине сентября по Парижу активно ходили слухи о том, что нормы выдача хлеба вскоре будут сокращены{1539}.
По данным, приведенным Добролюбским в работе об экономике Франции при Термидоре, «в начале октября ливр [фунт. - Д. Б.] хлеба стоил 30 ливров, вздорожав в 24 раза по сравнению с концом марта, при соответствующем обесценении ассигнаций в 7 1/2 раз, и в 150 раз по сравнению с 1790 г., при обесценении ассигнаций в 50 раз»{1540}. Сходные тенденции были характерны для цен на мясо, зелень, свечи, мыло, дрова, уголь и множество других товаров, не говоря уже о тех, что доставлялись из колоний. С июля по октябрь 1795 г. курс ассигнаций, упавший почти вдвое за предыдущие четыре месяца, продолжал стремительно снижаться: «Ассигнации обесценились ещё почти на 60 %, потеряв в общей своей стоимости 98,64 %»{1541}. Несомненно, от роста дороговизны больше страдали жители бедных районов, но не только: обвал курса ассигнатов едва ли не в первую очередь затрагивал рантье, да и в полицейских донесениях подчеркивалось, что практически полное исчезновение доверия к Конвенту характерно для выходцев «из всех классов»{1542}.
На этом фоне в Париже, как и по всей стране, давала о себе знать (не только перед выборами, но и на протяжении всего 1795 г.) ностальгия по былым временам, ассоциировавшимся после стольких лет революционных бурь со стабильностью и отсутствием проблем со снабжением{1543}. Немалое число граждан, докладывали агенты,
измученных и уставших от того, что их беспрестанно дурачат и внушают ложные надежды, позволяют себе заявлять, что при старом порядке хлеба хватало даже после плохих урожаев, тогда как ныне, при всем изобилии, не хватает всего и вся. Эти речи сопровождаются жалобами и оскорблениями нынешнего правительства{1544}.
Ощущение грядущих перемен (выборов, роспуска Конвента) порой сопрягалось с мечтой о возврате в «потерянный рай»:
Распространяется надежда на монархическую форму правления, со всех сторон слышатся разговоры о том, что нельзя, чтобы все оставалось как есть, что пришло время перемен, что нельзя жить при Республике с ассигнатами, которых не принимают земледельцы {1545}.
Замечу, кстати, что находились и граждане, для которых таким раем была эпоха правления монтаньяров: «Возле ворот Мартен одна женщина заявила, что сожалеет о временах гильотины и мечтает, чтобы та работала постоянно»{1546}.
Ностальгические воспоминания об ушедших временах сопрягались с все более возраставшей неприязнью народа к власть предержащим. Конвент обвиняли не только в неспособности вывести страну из кризиса, но и вообще во всех смертных грехах. Его депутатов открыто называли ворами и казнокрадами, им припоминали разгул Террора, покорность «децемвирам»{1547} и даже сентябрьские убийства{1548}. Парижане отчаянно надеялись, что с роспуском Конвента ситуация начнет стремительно улучшаться.
И здесь в полной мере проявлялось действие второго фактора: в Париже царило ощущение, что результаты голосования по «декретам о двух третях» были беззастенчиво сфальсифицированы. В собраниях секций то и дело появлялись люди из других городов с сообщениями о том, что объявленные Конвентом цифры не соответствуют истинному положению дел{1549}. Такие сведения приходили, в частности, из Бордо и Страсбурга; говорили также, что Лион проголосовал «за» лишь благодаря десятитысячной армии, расположенной в его стенах{1550}. Как может быть, спрашивал у Конвента представитель секции Хлебного рынка, что по всей Франции против декретов проголосовало всего 95 тысяч человек, если только в отвергшем декреты Париже голосовало 75 тысяч? {1551} В столице ходили даже слухи, что декреты отвергло три четверти департаментов{1552}.
Каков же был действительный процент фальсификаций? Ответить на этот вопрос крайне сложно, поскольку, несмотря на неоднократные просьбы представителей секций и даже требования некоторых депутатов{1553}, результаты голосования по декретам в первичных собраниях так и не были опубликованы. Трудно сказать, сыграла ли здесь решающую роль незаинтересованность Конвента в оглашении истинных цифр, или же его просто испугал огромный объем работы, как о том заявил 4 вандемьера Р. Корнило (Cornillau), входивший в Комитет по декретам{1554}, но это, пожалуй, явилось одним из самых слабых мест в позиции Конвента, что впоследствии неоднократно толковалось не в его пользу{1555}.
Однако едва ли суть была именно в этом: в конце концов, результаты референдума по Конституции VIII года также были фальсифицированы, но Бонапарту это не только не помешало, а скорее, даже помогло. Дело в другом: Конвент стремительно терял доверие граждан - многие парижане не верили, что он способен навести порядок в стране, не верили в бескорыстность депутатов, не верили даже в сообщения о победах на фронтах{1556}.
Третьим негативным фактором стала угроза возвращения к временам диктатуры монтаньяров, которую все более явственно ощущали парижане, причем особенно болезненно - жители зажиточных районов города. Чем больше Конвент выказывал готовность опереться на санкюлотов, тем более реальной выглядела эта угроза{1557}. Порой секции даже принимали постановления вновь арестовать недавно выпущенных из тюрем «террористов»{1558}