19 апреля король направил письмо Екатерине II, в которой просил у императрицы содействия выношенным им планам и специально подчёркивал:
Я отнюдь не собираюсь освобождать её [армии Конде. - Д. Б.] достойного главу от командования, покрывшего его славой. Не Король Франции, а первый из французских дворян стремится встать под белое знамя{1893}.
Людовик XVIII также известил о своих намерениях короля Англии{1894} и императора{1895}.
В полночь 21 апреля 1796 г. монарх покинул Верону. При этом он постарался создать у австрийского посла впечатление, что его путь лежит в Рим{1896}, тогда как герцог де Флёри (Fleury){1897} был отправлен вперёд, чтобы предупредить принца Конде о приезде государя{1898}. Обстоятельства заставляли Людовика XVIII опасаться за свою жизнь и свободу, поэтому сам он поехал с д’Аварэ одной дорогой, а похожий на него по комплекции герцог де Ла Вогийон в сопровождении герцога де Вилькье (Villequier) {1899} и графа де Коссе {1900} двинулись другой. Путешествие инкогнито вдвоём с графом д’Аварэ напомнило королю о бегстве из Парижа в 1791 г.{1901} Трудно сказать, были ли излишними все эти предосторожности. Дорога и без того оказалась очень утомительной, Альпы им пришлось пересекать на мулах, но в итоге уже 4 мая Людовик XVIII благополучно прибыл к армии Конде.
Он остановился в Ригеле, недалеко от Фрайбурга, в замке принца Шварцемберга. В обращении короля к армии говорилось:
Без сомнения, наше присутствие так же, как и ваша доблесть, внесут свой вклад в то, чтобы положить конец бедам Франции, показав нашим заблуждающимся подданным, всё ещё выступающим против нас с оружием в руках, разницу между их судьбой под подавляющими их тиранами и судьбой тех, кто, как дети, окружают доброго отца{1902}.
Давая обед английскому послу Уикхэму и австрийским генералам, король подчеркнул, что на стол поданы французские фрукты, овощи и вино - шампанское. Подняв бокал, Людовик XVIII провозгласил: «Nil desperandum Teucro duce!» A принц Конде тут же продолжил: «Et auspice Teucro!»{1903} Казалось, в очередной раз реставрация близка, король получал письма из Парижа, Лиона, Страсбурга, в которых его просили о прощении и предлагали свою службу{1904}.
По письмам Людовика XVIII чувствуется, что пребывание при армии позволило ему почувствовать себя настоящим королём. Он рассказывал, что в Вероне,
внутри дома, окружённый несколькими верными друзьями, я провёл, без сомнения, немало приятных минут, но если я выходил наружу, если даже просто высовывал голову в окно, я не видел никого, кроме людей, либо безразличных, либо тех, которые испытывали к нам самое большее тот же интерес, который любые великодушные сердца не могут не испытывать к пережившим большие несчастья. Здесь же я, как отец в окружении своих детей, куда я ни брошу взгляд, везде довольные лица, сердца, которые меня любят. Наконец-то я себя чувствую во Франции, и я не смог сдержать свои чувства и поделился этим с д’Аварэ. Он был именно тем человеком, который оторвал меня от моей страны, и он же меня в неё вернул. Тем не менее не буду скрывать это от вас, я испытал тяжёлые чувства, когда оказался на берегах Рейна и увидел Францию. Я подумал о том, насколько препятствие, отделяющее меня от неё, мало само по себе и безмерно огромно при сложившихся обстоятельствах{1905}.
Сразу же по прибытии король объявил амнистию всем провинившимся солдатам и офицерам {1906}, а также собрал заседание королевского Совета, для участия в котором специально прибыли де Преси и Имбер-Коломе. На нём было решено, что де Преси отправится во Францию, чтобы возглавить верных королю роялистов, и в согласованный момент нанесёт удар изнутри, тогда как австрийцы атакуют извне{1907}.
Единственное, что не давало королю покоя: Венский двор не пришёл в восторг от его неожиданного появления рядом с принцем Конде. Своему послу в Вене, графу де Сен-При, король писал 10 мая 1796 г. из Ригеля:
Я уже вижу, какой эффект моё присутствие при армии произвело на моё королевство, и у меня есть все основания полагать, основываясь на докладах, ежедневно поступающих к герцогу де Ля Вогийону из Парижа, Лиона, приграничных департаментов, что я быстро приобрету влияние, которое облегчит успех армий Императора, и предоставит единственный верный способ ускорить, к полному удовлетворению Е. И. В., наступление мира, которого никаким иным способом, не будем обольщаться, не добиться{1908}.
Направлено было соответствующее послание и Екатерине II{1909}. Несмотря на это, австрийское правительство потребовало от Людовика XVIII покинуть армию {1910}, у короля были даже опасения, что её могут из-за него распустить{1911}.
Поначалу маршал фон Вюрмзер, командующий австрийскими войсками, предложил ему переехать в замок Роттенбург на окраине Форе нуар (Шварцвальда). Когда ответа не последовало, маршал вежливо намекнул, что имеет полномочия сделать это и против воли Людовика XVIII. Как рассказывал д’Аварэ{1912}, король узнал об этом во время совещания в присутствии двух англичан: Крауфорда{1913} и Уикхема. Все якобы промолчали, и лишь сам д’Аварэ громко заявил: «Короля не принуждают, когда он находится среди двух тысяч французских дворян!» Так, у Людовика XVIII не осталось иного варианта, кроме как снова ответить отказом, но очень довольный, он наклонился к уху д’Аварэ и шёпотом пропел: «Мы не идём, мы не идём в Форе нуар...»{1914}
Королю тем более не хотелось уезжать, что как раз в это время разворачивались переговоры с генералом Пишегрю, и Людовик- Станислас надеялся на их успех. Сама история долгих взаимоотношений этого видного республиканского военачальника с роялистами неоднократно становилась объектом исследования{1915}, и это позволяет лишь наметить её пунктиром. Однако она нуждается в одном предварительном замечании.
В историографии начало участия армии в политике принято датировать второй половиной 1797 г. Фюре, в частности, писал: «Солдат вмешивается в жизнь общества лишь 18 фрюктидора, причём именно для того, чтобы спасти оказавшуюся под угрозой республику Поскольку ни один другой значительный внутренний излом французской политической жизни не ставил под вопрос ее будущее» {1916}. Корректируя эти представления, В.А. Погосян отмечал: «Как это выясняется, армия и генералы вышли на арену политической борьбы ранней весной 1797 г., что не учли историки Директории, сводившие начало выступлений армии к лету 1797 г.» {1917}. Мне же представляется правильным посмотреть на этот сюжет несколько иначе: армия вышла на политическую сцену в тот момент, когда она научилась эффективно вмешиваться в политическую борьбу республиканцев друг с другом, то есть уже в 1795 г. Это особенно хорошо показывает восстание 13 вандемьера, в котором Баррас играет двойную роль политика и полководца, а Бонапарт вместе с прозвищем «генерал вандемьер» приобретает и определённый политический вес.
С началом правления Директории процесс всё более набирал обороты. К примеру, ни уже упоминавшийся маркиз де Монтескью Фезенсак в эпоху Учредительного собрания, ни тот же Баррас в эпоху Конвента не воспринимались как военные на парламентской скамье, хотя первый имел чин бригадного генерала (maréchal de camp) ещё с 1780 г., а второй служил в армии с 16 лет и получил тот же чин в 1795 г. Однако в Совет старейшин и Совет пятисот генералы попадали уже именно за военные заслуги. После Термидора в военных стали видеть людей, способных вершить политику. Показательно в этом плане высказывание генерала Лефевра, командовавшего одним из подразделений в армии Самбры и Мёзы{1918}, которое приводит в своём донесении от 18 (29) сентября 1795 г. Симолин:
Франция не может ни оставаться такой, какая она есть сейчас, ни быть республикой; ей нужен Король, но Король-военный, поскольку обстоятельства требуют военного управления{1919}.
Именно здесь, на мой взгляд, начинался тот путь, который впоследствии приведёт Наполеона на трон{1920}. Тогда генералы эту дорогу только нащупывали и готовы были ради неё пойти на союз с роялистами. Если верить переданным Симолиным словам Лефевра, Пишегрю, то Журдан, Ж.-Б. Клебер и он сам, недовольные политикой Конвента по отношению к генералитету, провели чистку армии от «офицеров-чужаков» и, напротив, имели под ружьем «300 офицеров из французских дворян, среди которых много эмигрантов» {1921}. Со своей стороны, роялисты никогда не забывали о роли, которую некогда сыграл генерал Монк, и искали на неё подходящего претендента. Как им казалось, пример Монка был более чем достоин подражания: возведя на трон Карла II, Монк стал кавалером Ордена подвязки, камер-юнкером и шталмейстером, герцогом и пэром, получил значительный пенсион и даже стал совладельцем одной из американских колоний.