— О да. Такие торговцы всегда рады вести дела с бродягами и беглыми невольницами.
— Ой, Джек, надо просто одеваться, а не издеваться.
— Есть некоторые чуткие ранимые люди, которые сочли бы это замечание обидным. По счастью, я…
— Ты не задумывался, почему каждое мое движение сопровождается шелестом и шуршанием? — Элиза продемонстрировала.
— Воспитание не позволяло мне осведомиться о фасоне твоего белья, но коли ты сама завела этот разговор…
— Шёлк. Под бурнусом на мне намотано с милю шёлка. Я украла его в лагере вазира.
— Шёлк. Слыхал о таком.
— Иголка, немного ниток, и я стану знатной дамой с головы до пят.
— А я кем? Придворным недоумком?
— Моим слугой и телохранителем.
— О нет…
— Только для видимости! Небольшой спектакль ради дела! Всё остальное время я буду твоей преданной слугой, Джек!
— Что ж, знаю, ты любишь сказки, и не прочь разыграть с тобой короткий спектакль. Только прости, пожалуйста, но разве на то, чтобы сшить наряд из турецкого шёлка, не требуется долгое время?
— Джек, много на что требуется время. Это займёт всего несколько недель.
— Несколько недель… А ты знаешь, что в здешних краях бывает зима? И что сейчас октябрь?
— Джек?
— Элиза?
— Что твоя аргоговорящая сеть сообщает о ярмарках?
— Они по большей части проводятся осенью и весной. Нам нужна лейпцигская.
— Правда? — На Элизу эти слова, видимо, произвели впечатление. Джеку стало приятно — дурной знак. Если для тебя единственная радость — произвести впечатление на конкретную девушку, значит, пиши пропало.
— Да, потому что там восточные товары, привезённые из Турции и России, меняют на западные.
— Скорее на серебро — кому нужны западные изделия!
— Правда твоя. Старые бродяги тебе скажут, что парижских купцов лучше грабить по пути в Лейпциг, когда они везут серебро, нежели на обратном пути, когда они нагружены товаром, который ещё поди сбудь. Хотя молодёжь возражает, что серебро теперь вообще никуда не возят: расчёты совершаются в обменных векселях.
— В любом случае Лейпциг — то, что нам надо.
— За исключением одной мелочи: осенняя ярмарка закончилась, а до весенней надо пережить зиму.
— Помоги мне пережить зиму, Джек, и весной в Лейпциге я выручу тебе вдесятеро против того, что ты получил бы здесь.
Настоящий бродяга так не поступил бы. Ошибка многократно усугублялась перспективой провести столько времени с одной определённой девушкой. Однако Джек сам загнал себя в ловушку, когда упомянул сыновей.
— Всё обдумываешь? — спрос ила Элиза некоторое время спустя.
— Давным-давно бросил, — отвечал Джек. — Сейчас я пытаюсь вспомнить, что знаю о местности отсюда до Лейпцига.
— И что же ты пока вспомнил?
— Только что мы не увидим никого и ничего старше пятидесяти лет. — Джек двинулся к парому через Дунай. Турок следовал за ним. Элиза ехала молча.
Богемияосень 1683
В трёх днях езды от Дуная дорога сузилась до колеи в тощей древесной поросли, заглушаемой высоким бурьяном. Бурьян кишел насекомыми и шевелился от невидимых зверьков. Джек вытащил янычарскую саблю из одеяла, в которое та была завернута с самой Вены, и смыл в ручье засохшую кровь. Стоя в ярком солнечном свете, по колено в бурой воде, он нервно тёр саблю и встряхивал ею в воздухе.
— Что тебя тревожит, Джек?
— С тех пор, как паписты перебили всех приличных людей, в этих краях живут лишь разбойники, гайдуки и вагабонды…
— Я уже догадалась. Я хотела сказать, что-то насчёт сабли?
— Её невозможно вытереть: трогаешь — сухая, а на солнце струится, как вода.
Элиза отвечала стихами:
Булат струйчатый — мир его называет.
Напоённый ядом, врагов в смятенье повергает,
Стремительно разит, кровь всюду проливает.
И в мраморных чертогах лалы и яхонты сбирает.[6]
…во всяком случае, так сказал поэт.
— Кто сочинил такую дичь?
— Поэт, разбиравшийся в саблях лучше тебя. Ибо это почти наверняка дамасская сталь. Вероятно, сабля стоит больше, чем Турок и страусовые перья вместе взятые.
— Стоила бы, если б не это. — Джек уместил подушечку большого пальца в выщербину на клинке, ближе к острию. Сталь вокруг была чёрной. — Не поверил бы, что такое возможно.
— Это здесь он врубился в мягкое подбрюшье твоего мушкета?
— Мягкое?! Ты видела только деревянную часть. Однако в неё был упрятан железный шомпол. Сабля разрубила дерево — ничего примечательного, — разрезала шомпол и надсекла ствол. Когда порох наконец вспыхнул, пуля дошла только до этого места, и тут дуло разорвало. Что и погубило янычара, поскольку лицо его находилось…
— Я видела. Или ты отрабатываешь рассказ, чтобы потом развлекать друзей?
— У меня нет друзей. Я собираюсь устрашать врагов. — Джек рассчитывал, что слова прозвучат грозно, но Элиза только взглянула на горизонт и подавила вздох.
— Или, — сказала она, — таким рассказом можно привлечь человека, который скупает на рынке легендарные клинки.
— Сделай милость, выкинь из головы мысли о рынках. Как убеждает пример великого визиря, все богатства мира не впрок, коли не можешь их защитить. Это сокровище и средство защиты, слитые воедино, — совершенство.
— По-твоему, человек с конём и саблей достаточно защищен в таком месте?
— Ни один уважающий себя разбойник не станет селиться в безлюдье.
— А что, все леса в христианском мире такие? По матушкиным сказкам я ожидала увидеть деревья-исполины.
— Два-три десятилетия назад здесь зрела пшеница. — Джек ятаганом срезал несколько спелых колосьев, выросших на солнечном пятачке у ручья, спрятал саблю в ножны и понюхал зерно. — Добрые селяне приходили сюда в страдную пору, неся на плечах серпы. — Джек стянул ботфорты и вошёл в ручей, ощупывая дно босыми ступнями. Через мгновение нагнулся, вытащил длинный, зазубренный от камней серп — изъеденный полумесяц ржавчины на сломанной чёрной рукояти. — Точили серпы на окатанных водой камнях. — Он поднял голыш, несколько раз провёл им по серпу и снова бросил на берег. — За этим занятием они не прочь были промочить горло. — Джек снова пошарил ногой в воде, нагнулся, достал глиняный кувшин и вылил оттуда желтовато-бурую струю болотной воды. Кувшин он бросил на берег. Затем, по-прежнему держа в руке ржавую дугу серпа, двинулся к замеченному ранее экспонату. Он нашел, что хотел, и чуть не упал, стоя на одной ноге, как фламинго, и шаря другой по дну. — Так шла их простая, счастливая жизнь, пока не случилось нечто…
Джек медленно и (он надеялся) драматично провел серпом над водой, изображая смерть.
— Чума? Голод?
— Религиозная рознь! — объявил Джек и вытащил из воды побуревший человеческий череп, явно со следом от сабли на виске. Элизу (ему показалось) потряс фокус: не череп (она видела вещи похуже), но ловкость исполнения. Джек замер с серпом и черепом, растягивая мгновение. — Когда-нибудь видела моралите?
— Матушка про них рассказывала.
— Предполагаемая публика: вагабонды. Цель: вложить в их убогие умишки некую идиотскую мораль.
— И в чём же мораль твоей пьесы, Джек?
— О, моралей в ней много: держитесь подальше от Европы. Или: когда приходят люди с оружием, бегите. Особенно если в другой руке у них Библия.
— Разумный совет.
— Даже если это означает определённые жертвы.
Элиза рассмеялась, как девчонка.
— А, вот теперь-то, чую, мы переходим к настоящей морали.
— Смейся сколько хочешь над бедолагой, — сказал Джек, потрясая черепом. — Если бы он бросил урожай и дал дёру вместо того, чтобы цепляться за домишко и землю, то мог бы дожить до сего дня.
— А бывают восьмидесятилетние бродяги?
— Вряд ли, — согласился Джек. — Они просто выглядят вдвое старше своих лет.
Путники углубились в мёртвую Богемию по заросшим дорогам и звериным тропам. Зверья здесь расплодилось видимо-невидимо. Джек оплакивал утрату Бурой Бесс, из которой можно было настрелять сколько хочешь оленей — или по крайней мере напугать их до родимчика.
Порой они спускались с лесистых холмов и пересекали равнины — бывшие пастбища, заросшие колючим кустарником. Джек сажал Элизу в седло, чтобы колючки, крапива и насекомые не портили её внешность. Не из жалости; просто Элиза существовала для того, чтобы Джеку было чем любоваться. Иногда он без всякого уважения к дамасской стали рубил саблей кусты.
— Что вы с Турком видите? — спрашивал он, поскольку сам видел лишь пожухшие осенние листья.
— Справа вздымается уступ, за ним — высокие чёрные горы, на уступе крепость, совсем не такая изящная, как мавританские, однако недостаточно прочная, чтобы устоять перед разрушившей её неведомой силой.
— Это артиллерия, девонька, — рок старых крепостей.
— Значит, папистская артиллерия пробила в стенах несколько брешей, образовав каменные осыпи в сухом рву. Остатки раствора белеют на камнях, как осколки костей. Потом внутри вспыхнул пожар, и сгорело всё, за исключением нескольких балок. Стены над окнами и бойницами покрыты копотью — очевидно, замок пылал много часов, словно алхимическая печь, в которой целый город очищался от ереси.
— У вас в Берберии есть алхимики?
— Они есть у вас в христианском мире?
— Очень поэтично, как и прежние твои описания разрушенных замков, — но меня больше волнует практическая сторона. Ты видишь дымки костров?
— Я их упомянула. А также тропы в кустах, проложенные людьми или лошадьми. О них я тоже сказала.
— Ещё что-нибудь?
— Слева озеро — с виду довольно мелкое.
— Едем к нему.
— Турок сам к нему свернул — хочет пить.
Они нашли несколько озёр, и после третьего и четвёртого (все — под развалинами замка) Джек понял, что это пруды, вырытые или по крайней мере расширенные тысячами бедолаг с лопатами и кирками. Один цыган в Париже как-то рассказывал ему о прудах далеко на востоке, ближе к Румынии, где рыб разводят, как скот. По рыбьим скелетам на берегу Джек видел, что другие уже бывали здесь и вкушали от чешуйчатых стад, взращённых мёртвыми реформатами. У него потекли слюнки.