Он взял щетку и, держа ее в пальцах, которым долгая практика сообщила немалую сноровку, провел по серебристой лавине. Королева закрыла глаза.
Спустя некоторое время он заговорил:
– Это похоже… не знаю, на что это похоже. Нет, не на шелк. Скорее на льющуюся воду, но и на облако тоже. Облака ведь и состоят из воды, верно? Это как бледный туман, или зимнее море, или водопад, или стог сена, подернутый инеем. Да, сено, глубокое, мягкое и пахучее.
– Возни мне с ними, – сказала она.
– Это море, – торжественно произнес он, – море, в котором я был рожден.
Королева открыла глаза и спросила:
– Ты пришел без помех?
– Никто меня не увидел.
– Артур сказал, что вернется завтра.
– Да? А вот седой волос.
– Выдерни его.
– Бедный волос, – сказал он. – Какой он тонкий. Почему у тебя такие красивые волосы, Дженни? Мне пришлось бы сплести вместе шесть твоих, чтобы получился один толстый, такой, как у меня. Так выдернуть?
– Выдерни.
– Больно?
– Нет.
– Вот интересно, почему? В детстве я часто дергал сестер за волосы, а они – меня, и больно было черт знает как. Или, старея, мы утрачиваем восприимчивость и становимся уже неспособными испытывать боль или радость?
– Нет, это потому, что ты выдернул только один, – объяснила она. – Больно, когда выдергиваешь целый клок. Смотри.
Он наклонил голову, чтобы ей было легче достать, и она, закинув назад белую руку, намотала на палец торчавший у него надо лбом вихор. И тянула, пока он не скорчил гримасу.
– Да, все еще больно. И то облегчение!
– Это так тебя сестры дергали?
– Так, а я их гораздо сильнее. Стоило мне подобраться поближе к любой из моих сестер, как она обеими руками хваталась за косички и прожигала меня гневным взглядом насквозь.
Королева рассмеялась:
– Хорошо, что я не из твоих сестер.
– О, твоих волос я бы не тронул. Они слишком прекрасны. С ними я обошелся бы совсем по-другому.
– Как же?
– Я бы… ну, наверное, я бы укрылся ими, свернулся в клубок, как лесная соня, и уснул. Я бы с радостью проделал это прямо сейчас.
– Сначала придется их расчесать.
– Дженни, – внезапно спросил он, – как ты думаешь, долго это продлится?
– О чем ты?
– Гарет только что приходил ко мне, хотел предупредить, что Артур уехал намеренно, желая расставить нам западню, и что Мордред с Агравейном вознамерились нас поймать.
– Артур никогда такого не сделает.
– Вот и я ему так сказал.
– Если только его не заставят, – задумчиво добавила она.
– Как бы они его заставили, не понимаю?
Королева отвлеклась в сторону:
– Какой все-таки Гарет славный – надо же, пошел против братьев.
– Знаешь, по-моему, он один из самых славных людей при дворе. Гавейн благороден, но слишком вспыльчив и злопамятен.
– Он человек верный.
– Да, Артур часто повторяет, что, если ты не из Оркнейцев, тебе есть чего бояться, а если из них – считай, тебе повезло. Конечно, дерутся они, как коты, но на самом-то деле обожают друг друга. Это клан.
Мысли Королевы, пройдя стороной, описали круг и вернулись в исходную точку.
– Ланс, – встревоженно спросила она, – как ты думаешь, не могли они вынудить Короля?
– Что ты имеешь в виду?
– У Артура так развито чувство справедливости.
– Я тоже думал об этом.
– И тот разговор на прошлой неделе. По-моему, он пытался нас предупредить. Постой! Ты ничего не слышал?
– Нет.
– Мне почудился какой-то шорох за дверью.
– Пойду взгляну.
Он подошел к двери и распахнул ее, но за ней было пусто.
– Ложная тревога.
– Тогда запри ее.
Ланселот запер дверь на засов – массивный дубовый брусок шириною в пять дюймов, глубоко сидевший в особом пазу, проделанном в толстой стене. Вернувшись к свету, он разделил сияющие волосы на пряди и принялся быстро их заплетать. Руки его порхали, как ткацкие челноки.
– Нервничать глупо, – заметил он.
Гвиневера, однако, продолжала размышлять и ответила ему вопросом:
– Ты помнишь Тристрама с Изольдой?
– Конечно.
– Тристрам спал с женой Короля Марка, и Король убил его за это.
– Тристрам был недотепой.
– А мне он казался милым.
– Это ему от тебя и требовалось. И все же он был корнуолльским рыцарем и ничем не отличался от них.
– Но его называли вторым среди рыцарей мира. Сэр Ланселот, сэр Тристрам, сэр Ламорак…
– Обычная болтовня.
– Но почему ты считаешь его недотепой? – спросила она.
– Ну, это длинный разговор. Ты ведь не помнишь, каково было рыцарство перед тем, как Артур основал Круглый Стол, а потому и не знаешь, за какого гениального человека тебе посчастливилось выйти замуж. Тебе незаметна разница между Тристрамом и – ну, скажем, Гаретом.
– И какая же между ними разница?
– В прежнее время каждый рыцарь стоял сам за себя. Люди бывалые, хоть тот же сэр Брюс Безжалостный, мало чем отличались от настоящих бандитов. Доспехи делали их неуязвимыми, они это знали, – вот и творили что хотели. Резали кого ни попадя и блудили как заблагорассудится. Поэтому, когда Артур взошел на трон, они изрядно прогневались. Он, понимаешь ли, верил в Добро и Зло.
– Он и поныне в них верит.
– По счастью, у него имелся еще и твердый характер, не одни только идеи. Ему понадобилось лет пять примерно, чтобы утвердить эти идеи, а сводились они к тому, что человек должен быть добр. Пожалуй, я одним из первых перенял у него эту мысль, а поскольку я был еще юн, он сделал ее частью моего существа. Обо мне всегда говорят, что я рыцарь добрый – ну просто само совершенство, да только я-то тут ни при чем. Это все идеи Артура. Именно этих качеств он ждал от младшего поколения, от Гарета, скажем, а теперь они вошли в моду. И привели в итоге к поискам Грааля.
– Но Тристрам-то почему недотепа?
– Да уж таким уродился. Артур называет его буффоном. Он жил в Корнуолле, Артурово воспитание его миновало, но веянья моды он ухватил. У него бродили в голове какие-то путаные представления о том, что знаменитому рыцарю следует быть добрым, и он всю жизнь бросался из стороны в сторону, норовя подстроиться под моду, но толком не понимая ее и не чувствуя. Вроде нерадивого ученика – списывает, но не понимает. Настоящей-то доброты в нем и на йоту не было. С женой он себя вел отвратительно, бедного старика Паломида вечно изводил, не позволяя ему забыть, что он всего-навсего черномазый, и с Королем Марком обходился самым постыдным образом. Корнуолльские рыцари принадлежат к Древнему Люду, и в душе они всегда питали враждебность к идеям Артура, даже если отчасти их и усваивали.
– Как Агравейн.
– Верно. Мать Агравейна из Корнуолльцев. Агравейн потому и ненавидит меня, что для него я олицетворяю эти идеи. Забавно, но всю нашу троицу, тех, кого обыкновенные люди называли лучшими рыцарями, – я имею в виду Ламорака, Тристрама и себя самого, – потомки Древнего Люда от души ненавидели. Когда Тристрам погиб, они с ума сходили от радости, а все потому, что он копировал нашу идею, да и Ламорак был убит, причем предательски, не кем иным, как семейством Гавейна.
– Я думаю, – сказала она, – что на самом деле все причины, по которым Агравейн тебя ненавидит, сводятся к старинной басне о зеленом винограде. Не волнует его никакая идея, он просто естественным образом терзается завистью к любому бойцу, который его превосходит. Он ненавидел Тристрама за взбучку, которую получил от него по дороге в Веселую Стражу, а в убийстве Ламорака участвовал, потому что тот его побил на турнире вблизи аббатства; что до тебя – сколько раз ты его повергал?
– Не помню.
– Ланс, ты понимаешь, что двое других ненавистных ему людей уже мертвы?
– Рано или поздно умирает каждый.
Внезапно Королева рванулась, высвобождая из его пальцев пряди своих волос. Она развернулась в кресле и, придерживая одной рукой косу, уставилась на него округлившимися глазами.
– Я уверена, что Гарет сказал правду! Я уверена – они сейчас идут сюда, чтобы захватить нас!
Она вскочила и начала подталкивать его к двери.
– Уходи. Уходи, пока еще есть время.
– Но, Дженни…
– Нет. Никаких «но», я знаю, что это правда. Я чувствую. Вот твой плащ. Ах, Ланс, пожалуйста, уходи поскорее. Они закололи сэра Ламорака ударом в спину.
– Оставь, Дженни, не волнуйся так неизвестно из-за чего. Это только фантазии…
– Это не фантазии. Прислушайся. Слушай.
– Ничего не слышу.
– Посмотри на дверь.
Ручка, приподнимавшая дверную щеколду, кусок металла, выкованного в форме конской подковы, медленно сдвигалась налево. Она перемещалась, будто краб, с некоторой опаской.
– Ну и что там с дверью?
– На ручку смотри!
Они стояли, зачарованно глядя, как она движется – вслепую, рывками, робко и неуверенно, как бы нащупывая путь.
– О боже, – прошептала Королева, – теперь уже слишком поздно!
Щеколда упала на место, и о дерево двери звучно ударил металл. Дверь была крепкая, двуслойная, в одном слое волокна шли вдоль, в другом поперек, и снаружи в нее ударили латной рукавицей. Голос Агравейна, отдаваясь эхом в пустотах его шлема, закричал:
– Именем Короля, откройте дверь!
– Мы погибли, – сказала она.
– Рыцарь-изменник, – выкрикнул голос, похожий на ржание, и дерево содрогнулось под ударом металла. – Сэр Ланселот, теперь ты попался!
Закричало еще несколько голосов. Множество доспехов, более уже не сдерживаемых необходимостью соблюдать осторожность, залязгало по каменной лестнице. Дверь прогибалась, приникая к засову.
Не сознавая того, Ланселот тоже перешел на язык рыцарства.
– Не сыщется ли в покое каких-нибудь доспехов, – спросил он, – дабы мне прикрыть мое тело?
– Ничего нет. Даже меча.
Он стоял, глядя на дверь с озадаченным, деловитым выражением и покусывая пальцы. В дверь лупили уже несколько кулаков, она содрогалась, голоса, долетавшие из-за нее, вполне могли принадлежать своре гончих.