Гвиневера говорила:
– Я не в состоянии представить себе, как ты мог это сделать.
– Да и я не в состоянии, Дженни. Я даже не помню, чтобы я это сделал, но только все говорят, что так оно и было.
– Ты совсем ничего вспомнить не можешь?
– Видимо, я распалился, да и за тебя испытывал страх. Вокруг была толчея, все махали оружием, рыцари пытались меня задержать. Пришлось прорубаться.
– Это так на тебя не похоже.
– Ведь не думаешь же ты, что я это сделал намеренно? – с горечью спросил он. – Гарет любил меня больше, чем родных братьев. Я был ему едва ли не крестным отцом. Ох, давай оставим это, ради всего святого.
– Не мучай себя, – сказала она. – По крайней мере, бедному мальчику не приходится участвовать в том, что у нас происходит.
Ланселот задумчиво пнул тлеющий ствол. Он стоял, положив руку на каминную полку, и смотрел на мерцающие уголья.
– У него были голубые глаза. – Он помолчал, уставясь в огонь. – Когда он явился к Артуру, он не сказал, чей он сын, потому что ему пришлось убежать из дому, чтобы вообще попасть ко двору. Мать Гарета враждовала с Артуром и даже думать не могла о том, чтобы его отпустить. Но и он не мог держаться в стороне. Он мечтал о рыцарстве, жаждал почестей, романтических приключений. Вот он и сбежал к нам и не назвал своего имени. Он даже не просил, чтобы его посвятили в рыцари. Ему достаточно было находиться в центре великих событий, пока не представится случай показать свою силу.
Ланселот подпихнул на место отвалившуюся ветку.
– Кэй отправил его работать на кухню и дал ему прозвище: Прекрасные Руки. Кэй всегда был грубияном. А потом… как давно это было.
В тишине – оба стояли, опершись локтем о полку и выдвинув одну ногу поближе к огню, – сквозь решетку спадал невесомый пепел.
– Я время от времени давал ему разную мелочь, чтобы он себе купил что-нибудь. Кухонный паж Бомейн. Он по какой-то причине привязался ко мне. Я своею рукой посвятил его в рыцари.
Он с удивлением посмотрел на свои пальцы, двигая ими, словно никогда не видел их прежде.
– Потом он сражался во время приключения с Зеленым Рыцарем, и мы узнали, какой он великолепный воин… Добрый Гарет, – сказал он почти с изумлением, – и этой же самой рукой я убил его, потому что он не пожелал выйти против меня в доспехах. До чего все-таки жуткие создания – люди! Стоит нам, гуляя в полях, увидеть цветок, как мы палкой сшибаем ему головку. Именно так и погиб Гарет.
Гвиневера в расстройстве коснулась виноватой руки:
– Ты не мог этого предотвратить.
– Я мог это предотвратить. – Ланселота охватили его всегдашние религиозные терзания. – То была моя вина. Ты права, это было на меня не похоже. Да, то была моя вина, моя вина, моя горестная вина. Все потому, что я в этой давке рубил направо и налево.
– Но ты же должен был спасти меня.
– Да, но я мог рубиться только с рыцарями в доспехах. А я вместо того разил полубезоружных пеших ратников, и защититься-то не способных. Я был укрыт с головы до ног, а у них – всего-то-навсего кожаные латы да пики. Но я разил их, и Бог наказал нас за это. Именно из-за того, что я забыл рыцарские обеты, Бог заставил меня убить бедного Гарета, да и Гахериса тоже.
– Ланс! – резко сказала она.
– А теперь над нами обоими разразились адские бедствия, – продолжал он, отказываясь слушать. – Теперь я вынужден биться с моим Королем, который посвятил меня в рыцари и научил всему, что я знаю. Как мне биться с ним? Как мне биться даже с Гавейном? Я убил трех его братьев. Разве могу я добавить к ним еще одного? А Гавейн теперь вцепится в меня мертвой хваткой. Он уже никогда меня не простит. И я его не виню. Артур простил бы нас, но Гавейн ему не позволит. И мне приходится сидеть, словно трусу, осажденным в этой норе, – никто, кроме Гавейна, не хочет сражаться, но они то и дело выходят под стены с фанфарами и поют:
Рыцарь, чье имя Измена,
Выйди сражаться за стены.
Гей! Гей! Гей!
– Так ли уж важно, что они там поют. От этого пения ты не становишься трусом.
– А вот мои же собственные воины начинают так думать. Борс, Бламур, Блеоберис, Лионель – они постоянно упрашивают меня выйти из замка на бой. Но если я выйду, что тогда будет?
– Насколько я в состоянии судить, – сказала она, – будет то, что ты разобьешь их, а после отпустишь, попросив вернуться домой. Все только уважают тебя за твою доброту.
Он спрятал лицо за изгибом локтя.
– Ты знаешь, что случилось во время последнего боя? Борс схватился на копьях с самим Королем и выбил его из седла. Он спешился и стоял над Артуром с обнаженным мечом. Я увидел, что происходит, и поскакал туда как безумный. Борс сказал: «Не положить ли мне конец этой войне?» – «Не смей, – закричал я, – под страхом смерти, не смей». И после я подсадил Артура обратно в седло и умолял его, на коленях умолял отправиться восвояси. Артур заплакал. Глаза его наполнились слезами, он смотрел на меня и молчал. Он постарел. Он не хочет воевать с нами, но не может противиться Гавейну. Гавейн был прежде на нашей стороне, но я в моей греховности перебил его братьев.
– Забудь ты свою греховность. Всему виной ярость Гавейна и коварство Мордреда.
– Если бы дело было только в Гавейне, – пожаловался он, – еще оставалась бы надежда на мир. Он человек внутренне благородный. Достойный человек. Но рядом с ним все время стоит Мордред, растравляет его намеками и не дает ему забыть о своем несчастье. А тут еще вечная ненависть между галлами и гаэлами и Мордредов Новый Порядок. И конца этому я не вижу.
В сотый раз Королева предложила:
– Может быть, мне стоит вернуться к Артуру и отдаться ему на милость?
– Мы же предлагали им это, и они ответили отказом. И какой в этом смысл? Скорее всего, они в конце концов просто сожгут тебя на костре.
Оставив камин, она отошла к амбразуре большого окна. Внизу за окном лежал погруженный в свои заботы лагерь осаждающих. Какие-то крошечные солдаты играли на льду пруда в «Лису и гусей». Их ясный смех долетал сюда, отделенный расстоянием от кувырков, которые его вызывали.
– А война все идет и идет, – сказала она, – и убивают на ней пеших солдат, а не рыцарей, и никто на это не обращает внимания.
– А война все идет.
Не поворачиваясь, она заметила:
– Пожалуй, я все же рискну и вернусь, мой милый. Пусть даже меня сожгут, это все-таки лучше, чем смута.
Он перешел за нею к окну:
– Дженни, я бы отправился с тобой, если бы в этом был хоть какой-то смысл. Мы могли бы поехать вместе, позволить им отрубить нам головы, если бы это давало хоть крошечную надежду остановить войну. Но все уже обезумели. Пусть мы с тобою сдадимся, все равно Борс, Эктор и остальные продолжат раздор, – даже если мы будем убиты. Ныне все поднялось на поверхность, сотни поводов для вражды – вспомни тех, кто погиб на рыночной площади, и тогда, на лестнице, вспомни полвека правления Артура. Скоро я уже не смогу их удерживать, даже при нынешнем положении. Эб Достославный, Вилар Доблестный, Уррий Венгерский – они станут мстить за нас, и будет только хуже. Уррий страх как мне благодарен.
– Похоже, вся наша цивилизация сошла с ума, – сказала она.
– Да, и похоже, мы сами ее до этого довели. Борс, Лионель и Гавейн ранены, и все вокруг жаждут крови. Мне приходится совершать с моими рыцарями вылазки и носиться по полю, делая вид, что я наношу удары, и в конце концов на меня либо выталкивают Артура, либо налетает Гавейн, и тогда приходится прикрываться щитом и обороняться, ведь разить их в ответ мне невозможно. А мои люди видят это и говорят, что, не утруждая себя, я лишь затягиваю войну, отчего они терпят урон.
– То, что они говорят, – правда.
– Разумеется, правда. Но если не это, остается только убить и Артура, и Гавейна, а как я могу это сделать? Если б Артур позволил тебе вернуться и сам отошел бы отсюда, все было бы лучше, чем теперь.
Лет двадцать назад Гвиневера вспылила бы, услышав столь бестактное предположение. Ныне же, в их осеннюю пору, она лишь улыбнулась.
– Дженни, то, что я говорю, ужасно, но это правда.
– Конечно правда.
– И выходит, что мы обращаемся с тобой, будто с марионеткой.
– Все мы марионетки.
Он прислонил голову к холодному камню амбразуры и стоял так, пока она не взяла его за руку.
– Не думай об этом. Просто оставайся в замке и будь терпелив. Может быть, Бог о нас позаботится.
– Ты уже говорила это однажды.
– Да, за неделю до того, как они нас поймали.
– А не захочет Бог, – с горечью сказал он, – так останется уповать на папу.
– На папу!
Он поднял взгляд:
– Что это ты?
– Послушай, Ланс, то, что ты сказал… А ну как папа вынужден будет прислать обеим сторонам буллы, угрожая нам отлучением, если мы не придем к соглашению? Что, если мы попросим о папском решении? Борсу и прочим придется его принять. И тогда, конечно…
Он не отрывал от нее глаз, пока она подыскивала слова.
– Он может назначить епископа Рочестерского, чтобы тот выработал условия мира…
– Да, но какие условия?
Однако идея уже захватила Гвиневеру и воодушевила ее.
– Ланс, какими бы они ни были, нам с тобой их придется принять. Пусть даже низкие… пусть даже позорные для нас, для народа они будут означать мир. И у наших рыцарей не найдется извинений для продолжения раздора, потому что они обязаны будут подчиниться Церкви.
Ланселот не мог найти нужных слов.
– Ну и?..
Она обратила к нему лицо, исполненное покоя и облегчения, – деятельное, лишенное всего показного, лицо, какое видишь у женщины, когда она нянчит ребенка или занимается чем-то еще, требующим умения и сноровки. Он не знал, что можно возразить такому лицу.
– Мы можем завтра же отправить гонца.
– Дженни!
Ему казалась невыносимой мысль о том, что она, уже далеко не девочка, позволяет им передавать себя из рук в руки, мысль о том, что он должен ее потерять, как и о том, что терять ее он не должен. От всего, что наполняет людские жизни, от их любви, от всех его прежних верований у него не осталось ничего, кроме позора. Она поняла и это и в этом тоже ему помогла. С нежностью она поцеловала его. Снаружи ежедневный хор затянул свое: