Святой отхлебнул добрый глоток виски и сплюнул в огонь.
– Жил да был когда-то Король, – сказал Святой Тойрделбах, – а звали его, как бы вы думали? – звали его Король Конор Мак Несса. Здоровенный был, что твой кит, и жил он со своими родичами в месте, называемом Королевская Тара. До того незадолго отправился тот Король биться против этих проклятых О’Хара, и подстрелили его в сшибке волшебною пулей. А надо вам знать, что древние герои делали себе пули из мозгов своих супостатов, – каковые они раскатывали ладонями в маленькие шарики и выкладывали сушиться на солнышко. Я-то, знаете ли, полагаю, что они ими стреляли из аркебузы, ну вот как стреляют из рогатки, а то еще из арбалета. Ну да как бы они ни стреляли, но старому Королю прострелили одной из этих самых пулек висок, а она возьми и прилепись прямо к черепу, да еще в самом важном месте. «Конченый я человек», – говорит тут Король, и призывает он Судий Ирландских, дабы держать с ними совет насчет разных тонкостей акушерства. Первый судия и говорит: «Ты, Король Конор, все одно как мертвец. Пуля сидит у тебя в мозговой доле». То же говорят прочие медицинские жантильмены, и нет у них уважения ни к человеку, ни к его убеждениям. «Ах, да что же это такое? – восклицает Король Ирландии. – Это ж выходит явственно злая судьба, ежели человеку нельзя чуть-чуть посражаться без того, чтобы не наступило скончание всем его дням». – «Неча болтать-то попусту, – отвечают хирурги. – Кое-чего еще сделать можно, а вот именно, что должно тебе воздержаться от всех неестественных возбуждений отныне и вовек. Да заодно уж, – они говорят, – надлежит тебе воздержаться и от естественных возбуждений тоже, потому как иначе пуля причинит тебе прободение, прободение приведет к истечению, а истечение – к воспалению, отчего и случится полное прекращение совершенно всех твоих жизненных функций. Это единственная твоя надежда, Король Конор, а нет – так лежать тебе всенепременно в земле, и будут тебя угрызать раскаянье и червяки». Да, разрази меня Господь, хорошенькое, можете себе представить, вышло состояние дел. Сидит это бедный Конор в крепости и ни тебе посмеяться, ни посражаться, ни крепкой водички в рот не берет и даже на красных девиц не глядит совсем, чтобы ему мозги не разорвало. А пуля, значит, торчит у него из виска, половинка внутри, половинка снаружи, и так он и жил с того дня и вовек – в печали.
– Ура докторам, – сказала Матушка Морлан. – Вот же хитры, окаянные!
– И что с ним случилось потом? – спросил Гавейн. – Долго он прожил в той темной комнате?
– Что с ним случилось? Я как раз к этому и подхожу. Как-то раз ударила буря, и стены замка дрожали, как долгие сети, и немалая часть крепостной стены у них завалилась. Худшей бури в тех краях никто и припомнить не мог, и Король Конор выскочил под открытое небо – испросить у кого-нибудь совета. И нашел он одного из своих судий стоящим снаружи и спросил его, что же это такое творится. А тот судия был человек ученый и все обсказал Королю Конору. И рассказал он ему, что в этот день в оное время наш Спаситель был повешен в Еврее на дереве, и какая от того разыгралась буря, и говорил он Королю Конору о Божьем Завете. И тогда, что бы вы думали, Король Конор Ирландский в правом гневе помчался назад во дворец, дабы сыскать свой меч, и выбежал с ним в самую бурю защищать своего Спасителя, – да так вот и умер.
– Умер?
– Да.
– Ну и ну!
– Какая красивая смерть, – сказал Гарет. – Ему-то она мало добра принесла, но все равно в ней было величие!
Агравейн сказал:
– Если бы доктора велели мне соблюдать осторожность, я бы не стал кипятиться из-за ерунды, а сначала подумал, что из этого может выйти.
– Но ведь это был рыцарский поступок?
Гавейн начал сучить ногами.
– Глупый поступок, – сказал он наконец. – Никакого добра из него не вышло.
– Но ведь он же хотел, чтобы вышло добро.
– Он не для своей семьи старался, – сказал Гавейн. – И вообще я не понимаю, с чего он так разошелся.
– Как же не для семьи? Он старался для Бога, а Бог для всякого человека и есть семья. Король Конор вышел биться за правое дело и отдал за него жизнь.
Агравейн нетерпеливо ерзал седалищем по мягкой порыжелой торфяной золе. Гарет казался ему дурачком.
– Расскажите нам историю, – сказал он, чтобы переменить тему, – про то, как были сотворены свиньи.
– Или про великого Конана, – сказал Гавейн, – как его приколдовали к креслу. Как он прилип к нему, и его нипочем не могли с него снять. И тогда они потянули изо всей силы и оторвали его, и им пришлось пересадить ему на зад кусок кожи, – а кожа оказалась баранья, и с тех пор фении носят чулки из той шерсти, что отросла на Конане!
– Нет, не надо, – сказал Гарет. – Довольно историй. Давайте, мои герои, сядем и побеседуем с разумением о серьезных вещах. Поговорим о нашем отце, который отправился воевать.
Святой Тойрделбах сделал изрядный глоток виски и сплюнул в огонь.
– Война – дело важное, – заметил он тоном человека, предающегося воспоминаниям. – Было время, я частенько хаживал на войну, – пока меня не причислили к лику святых. Да только устал я от войн.
Гавейн сказал:
– Не понимаю, как это люди устают от войн. Я бы ни за что не устал. В конце концов, это же самое что ни на есть занятие для джентльмена. Я хочу сказать, это все равно как устать от охоты или от соколов.
– Война, – сказал Тойрделбах, – вещь знатная, если ее не слишком уж много. А когда то и дело сражаешься – как узнать, за что вообще идет драка? Бывали в Старой Ирландии хорошие войны, так они там бились из-за быка или еще из-за чего, и каждый мужчина с самого начала вкладывал в это дело всю душу.
– А почему вы устали от войн?
– Да уж больно много народу я положил. Кому же охота губить смертные души незнамо за что, а то и вовсе ни за что ни про что? По мне так лучше, когда выходят биться один на один.
– Ну, это эвон когда было.
– Да, – сокрушенно сказал святой. – Вот хоть те пули, про которые я вам толковал, – немного было бы проку от этих мозгов, кабы их добывали не в поединке. Потому в них и сила была.
– Я склонен согласиться с Тойрделбахом, – сказал Гарет. – В конце концов, что хорошего – убивать бедных мужланов, которые ничего толком не понимают? Куда правильнее для людей, если они прогневались, биться друг с другом – рыцарь против рыцаря.
– Так ведь тогда и войн не будет! – воскликнул Гахерис.
– Это уже выйдет полная нелепица, – сказал Гавейн. – Для войны нужны люди, куча людей.
– А иначе убивать будет некого, – пояснил Агравейн.
Святой налил себе новую порцию виски, пропел под нос «Самогонка, милый друг, дай те Бог удачи» и взглянул на Матушку Морлан. Он чувствовал, что на него, быть может вследствие выпитого, накатывает новая ересь, как-то там связанная с безбрачием клира. У него уже имелась одна насчет формы его тонзуры, еще одна, обычная, касательно пасхальной даты, и, разумеется, вся эта пелагианская история, – однако эта, последняя, порождала в нем ощущение, что детям здесь делать нечего.
– Войны, – сказал он с отвращением. – И с какой это стати, скажите пожалуйста, детишки вроде вас рассуждают о войнах? Вы и ростом-то не выше сидящей наседки. Убирайтесь отсель, пока во мне не народилось к вам нехорошее чувство.
Святые, и Древнему Народу это было отлично известно, не принадлежали к числу людей, с которыми стоило препираться, а потому дети поспешно встали.
– Ну что вы, – сказали они. – Ваша Святость, мы вовсе не намеревались кого-то обидеть. Мы лишь хотели обменяться идеями.
– Идеями! – воскликнул он, потянувшись за кочергой. И они, как по мановению ока, проскочили сквозь низкую дверь и стояли теперь под пологими солнечными лучами на песчанистой улице, а в темной комнате за ними громыхали анафемы или что-то очень на них похожее.
На улице пара поеденных молью ослов искала травинки в трещинах каменной стены. Ослов стреножили, так что им с трудом удавалось ковылять, да и копыта у них выросли чрезмерно большие, походившие на бараньи рога или на загнутые коньки. Мальчики тут же их и реквизировали, ибо едва они завидели животных, как в головах у них моментально явилась новая мысль и уже во всей амуниции. Довольно им слушать истории и рассуждать о военных материях, а лучше отправиться на ослах в небольшую гавань за дюнами, – вдруг мужчины, в плетеных яликах выходившие в море, окажутся нынче с уловом. И ослы пригодятся, будет на ком рыбу везти.
Гавейн с Гаретом по очереди ехали на толстом осле – один его стегал, а другой сидел на голой спине. Осел временами подскакивал, но рысью идти не желал. Агравейн с Гахерисом вдвоем взобрались на тощего, причем первый уселся лицом к крупу, по которому и лупил безжалостно толстым корневищем морской травы. И все норовил заехать под хвост, чтобы уязвить побольнее.
Когда они добрались до моря, вид у них был странноватый, – тощие дети, с острыми носами, на кончиках которых у каждого висело по капле, с костлявыми запястьями, переросшими рукава, и ослы, лениво семенившие кругами, подпрыгивая порой, когда в их серые туши впивалась корявая погонялка. Зрелище было странное по причине их коловращения, сосредоточенности на неподвижной идее. Они могли бы составить отдельную Солнечную систему в совершенно пустом пространстве, столь неуклонные круги описывали они по дюнам и по жесткой траве заливчика. Хотя, кто знает, может быть и у планет имеется в головах пара-другая мыслей.
Мысль, владевшая мальчиками, состояла в том, чтобы сделать ослам побольнее. Никто не сказал им ни разу, что это жестоко, но, с другой стороны, и ослам об этом никто не сказал. Родившиеся на краю света, они знали о жестокости слишком много, чтобы ей удивляться. И потому в этом маленьком цирке царило согласие, – животные отказывались двигаться, а детей переполняла решимость сдвинуть их с места, и обе стороны соединяла общая цепь, цепь физической боли, с которой обе они согласились, не задавая вопросов. Сама же боль настолько вписывалась в порядок вещей, что ее словно и не существовало, она выносилась за скобки. Животные вроде бы и не мучились, а дети вроде бы и не наслаждались их муками. Всей-то разницы было меж ними, что мальчики находились в бурном движении, а ослы оставались, сколько могли, неподвижными.