«Я уподобился тому, кто в лайковых перчатках и с гвоздикой в петлице отправился за чарующими впечатлениями и приятными воспоминаниями, которые предполагал почерпнуть от голодных, замученных и обездоленных, — писал он. — Я собирался выполнять свои обязанности с помощью всего лишь малой толики улыбок и дешевых шутих… Я ждал от них дружелюбия и был совершенно не готов к их недостаткам, развитым в темных закоулках городской жизни».
Когда ребята неудержимо ринулись от поезда к телегам, которые должны были отвезти их в лагерь, новый воспитатель испытал первый прилив паники. Наиболее агрессивные захватили самые удобные места, самые нерасторопные теряли сумки с вещами, молитвенные книги и зубные щетки. Последовал подлинный бедлам, прежде чем наконец все угомонились. Вот тогда-то он и узнал, что поддержание порядка зависит исключительно от способности предвидеть — «предугадав, можно предотвратить». В этот первый вечер нервы у него были натянуты донельзя. Мальчик, не привыкший спать в одиночестве на узкой постели, свалился на пол со своего набитого свежим сеном тюфяка. Другие во сне стонали или что-то бормотали. Следующий день не принес облегчения. Если ребята не ссорились из-за мест за столом или из-за кроватей и не старались хлестнуть намеченную жертву поясом с пряжкой, они изводили его, поднимая шум в полумраке спальни и проверяя, что он предпримет. Сбитый с толку своей неспособностью поддержать дисциплину и порядок, он заявил, что накажет первого, кто нарушит тишину. Ухватив «дерзкого свистуна», который принял этот вызов, Корчак надрал ему уши и даже пригрозил запереть на веранде, где разгуливал свирепый сторожевой пес.
Так он пережил свой наихудший момент. «Я не был новичком на поприще педагогики, я много лет давал частные уроки и прочел много книг о детской психологии. И все же я оказался совершенно беспомощным, столкнувшись с тайнами коллективной души детской общины». Он приехал в лагерь с «идеалами», но острый слух мальчиков уловил «звон поддельной монеты». Заговоры, бунты, предательство, месть — вот чем ответила жизнь на его «грезы». И, пытаясь завоевать доверие своих подопечных, он знал, что в своем восприятии детей никогда уже не будет наивным и романтичным.
К концу первой недели лидерами стали мальчики, которые, казалось, вовсе не подходили для такой роли, а самые непослушные начали считаться с окружающими. Аарон, сын фабричной работницы, у которого были слабые легкие, завоевал всеобщее уважение, рассказывая байки, которых наслушался, когда выздоравливал, во дворе их трущобного дома. Вейнтрауб, у которого ампутировали простреленную на улице ногу, научился в больнице играть в шашки и теперь организовал турнир. Хаим, первый зачинщик всяких проделок, всегда вставал на защиту Мордко, мальчика с грустными черными глазами, неуклюжего в играх и беседовавшего в лесу с кукушкой. Уродливый Анзель был безоговорочно принят в общую компанию: ведь толстым и противным он стал из-за того, что прежде сверстники всегда его изводили. А двенадцатилетний Крук, который уже сам работал на фабрике, а в лагере присматривал за своим неукротимым восьмилетним братишкой, за кроткий характер удостоился от товарищей титула «Принц».
«В жизни есть два царства, — писал Корчак. — Одно — царство удовольствий, балов, салонов и модной одежды, в котором из века в век принцами называли самых богатых, самых счастливых и самых ленивых. Но есть и другое царство — царство голода, несчастий и тяжкого труда. Его принцы с младенческих лет знают, сколько стоит фунт хлеба, как приглядывать за младшими братьями и сестрами и как работать. Крук и его друзья — это принцы в царстве тоскливых мыслей и черного хлеба — наследственные принцы».
Корчак с удовлетворением наблюдал, как быстро расцвели его принцы в здоровой обстановке лагеря. «Вчера — пещерный дикарь, сегодня — отличный товарищ. Вчера — робкий, боязливый, угрюмый; неделю спустя — смелый, жизнерадостный полный выдумок и песен».
Как-то утром, когда дети отправились на экскурсию в дальний лес, они устроились перекусить у железнодорожного пути. На их еду посыпались угольки, взметываемые порывами ветра. Проходивший мимо крестьянин сказал:
— Дети, не сидите здесь в пыли. На моем лугу вам будет удобнее.
— Но если мы пройдем по вашей земле, мы все там вытопчем, — ответил кто-то из мальчиков.
— Много ли вреда будет от вас, если вы пойдете босыми? Идите. Луг-то мой, и я вам разрешаю.
Корчак, воспитатель, был растроган этим приглашением. Он думал: «Польский крестьянин, польский крестьянин, погляди внимательнее на этих мальчиков! Это ведь не те дети, за которых ты их принял. Это еврейские выродки, которых не пускают играть в городских парках. Кучера хлещут их кнутами, пешеходы сталкивают их с тротуаров, дворники прогоняют их из дворов метлами. Это не дети, это Моськи — маленькие евреи, да-да. А ты не только не гонишь их из-под своих деревьев, но приглашаешь на свой луг».
— А что вы у себя в Варшаве делаете-то? — спросил крестьянин у мальчиков. И объяснил им, где следует искать лучшие ягоды.
Подобные встречи содействовали улучшению польского языка юных обитателей лагеря, а не только их настроения. В Варшаве они, возможно, слышали по-польски только ругань: «Еврейские выродки!», «Чтоб тебе пусто было!», но в деревне, писал Корчак, «польский язык улыбается детям вместе с зеленью деревьев и золотом пшеницы. Он смешивается с птичьим пением, звездным светом, свежим ветерком с реки. Польские слова, как полевые цветы, образуют душистые луга». То же относилось и к идишу — «такому крикливому и полному ругательств на улицах Варшавы», который обретал мягкость, даже поэтичность, когда дети играли в деревне.
Юные обитатели лагеря были потрясены, когда пришла варшавская газета с новостями о них на первой странице: «Мамелок влез на подоконник и заглянул в кухню; Хавелка и Шекилевский не хотят есть кашу; Борух подрался со своим братом Мордко; новая собака сорвалась с цепи, но Франек ее поймал». И еще были заметки о радости ходить босиком в деревне, а также про истории летних лагерей.
Ребята постарше догадались, что газету написали воспитатели, но на остальных произвело очень большое впечатление, что про них пишут в Варшаве. А Януш Корчак, которому принадлежала эта идея, получил первую возможность проверить эффективность детской газеты.
Он также проверил систему, согласно которой раз в неделю мальчики должны были ставить оценки собственному поведению и поведению товарищей, вместо того чтобы их ставил воспитатель. Когда Корчак начал опрашивать их по очереди, какую оценку они, по их мнению, заслуживают — от одного балла до пяти, — некоторые постарались быть честными, но Морт, швырявший камни в лагерного пса, потребовал для себя пятерки. Остальные мальчики постановили, что пятерку он может получить, только если пес его простит. Но как это выяснить?
— Пес сидит на цепи, и, значит, Морт должен подойти к нему с куском мяса, — предложил один. — Если пес его не укусит, а возьмет мясо, значит, он готов его простить и позабыть про камни.
Все признали этот план отличным. К счастью для Морта, пес был в «чудесном настроении». Когда Морт подошел к нему, он завилял хвостом и взял мясо. Убедившись, что пес его простил, мальчики поставили Морту пять. Но в Морте заговорила совесть: на следующий день он попросил, чтобы оценку ему снизили.
Гораздо более трудной задачей оказалось учреждение детского суда. В детстве Корчак мог, конечно, представлять себе, что в суде защищает права рабочих, как его отец, и, наверное, он слышал, как его отец сетовал на несправедливости, заложенные в самой системе правосудия. Теперь ему представился случай создать детский суд, творящий истинное правосудие: мальчик мог подать туда жалобу на более сильного обидчика, взявшего манеру издеваться над ним, и другие мальчики в качестве судей вынесут приговор. Он ожидал, что его подопечные примут идею суда равных с не меньшим энтузиазмом, но вышло иначе. Мысль, что жалоба будет эффективнее, чем удар в нос, была им непонятна. А ябедничества они чурались. И функционировать суд начал, только когда сам Корчак подал жалобу на некоторых нарушителей порядка.
Отбор судей был предоставлен случаю. Корчак объявил, что те, кто желают стать судьями, должны встретиться на веранде в час дня. А сам нарочно опоздал на полчаса, и мальчики в большинстве уже разбрелись кто куда. Те, у кого хватило терпения ждать, и стали судьями.
Гражданские и уголовные дела рассматривались раз в неделю на веранде или на поляне в лесу. Один воспитатель изображал прокурора, другой — адвоката, а трое мальчиков были судьями. Наиболее серьезными преступлениями оказались: прогулка по лесу в одиночку («запрещено, так как на тебя может напасть бык») и игнорирование ударов гонга («мы не можем бегать и тащить каждого из вас к столу»).
В «Деле о срывании цветов» два мальчика, опоздавшие к завтраку из-за того, что ушли рвать цветы, были оправданы. Было принято во внимание, что в городе у них не было такой возможности и что это было их первым нарушением дисциплины. Судьи оказались не столь снисходительными в «Деле о сосновых шишках», потому что Фишбейн нисколько не раскаялся в том, что швырял в другого мальчика шишками с засунутыми между чешуйками камешками. Прокурор добился от него объяснений лишь с большим трудом.
— Почему ты так поступил?
— Потому что насобирал много шишек и не знал, что с ними делать.
— Почему ты их просто не выбросил?
— Потому что не хотел, чтобы они пропали зря.
Тут зрители разразились смехом:
— А ты уверен, что в шишках не было камешков?
— Не знаю.
Так как Фишбейн был одним из самых младших в лагере, его приговорили к заключению сроком всего на десять минут.
Корчак тщательно записывал эти процессы и реакцию на них детей. Он все время импровизировал, хотя, несомненно, знал о первых экспериментах с подобными судами в Польше на исходе восемнадцатого века. Национальная комиссия по просвещению (первое подобное министерство в Европе) рекомендовала «арбитражные суды», в которых школяры могли бы сами решать собственные споры — наказания включали запрещение носить шпагу при парадном мундире в дни церковных праздников. Однако суды эти действовали очень недолго и исчезли с разделом страны. Потребовалось полвека, чтобы знаменитый педагог Бронислав Трен