В намеченный для переезда день, 29 ноября, дети выстроились во дворе приюта, как уже было отрепетировано, и Корчак в последний раз осмотрел повозки с углем и картофелем, добытыми им с таким трудом в ежедневных обходах города. Дети с грустью попрощались со сторожем-поляком Петром Залевским, который оставался, чтобы позаботиться о покидаемом помещении. Лицо Залевского распухло до неузнаваемости — его избили нацисты, когда он вместе с прачкой обратился к немцам с просьбой разрешить им вместе с детьми переехать в гетто. Прачку немцы просто выгнали. А Залевского задержали для допроса. Знает ли он, что арийцам запрещено работать на евреев? Когда сторож ответил, что за двадцать лет службы он привык считать приют своим родным домом, немцы избили его плетками и ружейными прикладами.
Высокий, чисто выбритый мужчина с прямой осанкой, Залевский в свое время был гренадером царской армии. Каждый год в день именин сторожа Корчак заходил в привратницкую выпить с Залевским пару стаканчиков водки, что неизменно вдохновляло их на обмен непристойными историями из армейской жизни и соревнование в мастерстве божбы и владения непечатными словами. (Корчак при этом ни в чем не уступал бывшему гренадеру.) Воспитанники обожали работать в плотницкой мастерской Залевского, оборудованной в подвале, где им дозволялось пачкаться в свое удовольствие. Стуча молотками, орудуя пилами или просто сопровождая Петра, когда тот бросал уголь в топку или подметал двор, дети часто изливали ему свои сердца. И всегда прощали сторожу, если тот в шутку зажимал кому-нибудь нос своими сильными пальцами.
Выходя строем на улицу, дети пытались петь. Колонна двигалась по многолюдным кварталам к дому 33 по Хлодной улице, а над ней развевался зеленый флаг короля Матиуша со звездой Давида, вышитой на одной стороне полотнища. У стены, отделяющей «арийскую» половину улицы от гетто, их остановили немецкие и польские полицейские, проверяющие документы так же строго, как проверяют их при пересечении государственной границы.
Когда все прошли на территорию гетто, немецкий полицейский задержал последнюю повозку, в которой была картошка. Корчак требовал пропустить повозку, грозил пожаловаться полицейскому начальству, но немец не уступил, и доктор присоединился к Стефе и остальным. Вечером, когда дети с криками носились по новому помещению, Корчак решил, что наутро первым делом подаст жалобу в гестапо.
На следующий день он явился в гестапо. Дежурный офицер был ошеломлен, увидев взволнованного мужчину в сильно потрепанном польском мундире, который на безукоризненном немецком представился как доктор Януш Корчак. Он предложил посетителю присесть. Однако, услышав тираду о конфискованной повозке с картофелем при въезде в гетто, немец удивился, почему этот поляк так печется о евреях.
— Вы сами не еврей? — спросил он подозрительно.
— Еврей, — ответил Корчак.
— А где в таком случае ваша нарукавная повязка? — теперь немец уже разозлился. — Вам известно, что вы нарушаете закон?
Корчак начал было объяснять, как уже часто это делал:
— Вечные законы выше преходящих людских…
Но кончить ему не удалось. Рассвирепевший офицер приказал охране схватить упрямого еврея. Корчака избили и бросили в камеру.
Вскоре гетто полнилось слухами о том, что случилось с Янушем Корчаком. Говорили, что его пытали и убили во время допроса в гестапо. По другой версии, его расстреляли в лесу. По третьей — его увезли в лагерь в Люблине, где доктор лежит при смерти. Известие, что Корчак находится в Павяке в нескольких кварталах от приюта, не могло утешить Стефу и друзей доктора. Огромное здание из красного кирпича, выстроенное еще в царские времена для политических заключенных, пользовалось самой дурной славой из всех немецких тюрем. Расположенное в центре гетто, оно представляло собой лагерь внутри лагеря. Попасть туда было равнозначно смертному приговору.
Днем Стефа старалась держаться бодро — не напрасно среди своих подчиненных она получила прозвище «министр внутренних дел». Оказавшись без Корчака в новом помещении приюта на Хлодной улице, она повела себя так же, как во время Первой мировой войны, когда доктор отсутствовал четыре года: засучила рукава и с помощью учителей и старших воспитанников принялась за работу. Она уже решила, что классные комнаты этого здания, которое прежде было средней школой, днем будут рабочими кабинетами, а ночью — спальнями. Пусть внешний мир будет несправедлив, но общество справедливости внутри приюта сохранится. Стефа превратила цокольный этаж в изолятор для больных, не рискуя отправлять детей в больницу гетто, где они могли подхватить тиф или холеру. В ее распоряжении был только один шприц и один флакон морфия, но, имея за спиной опыт выхаживания нескольких поколений детей, она пользовалась собственными методами: воспаленное горло лечила соленой водой, снимала боль с помощью носка, набитого горячим песком, а когда другие средства не помогали, ребенка утешала ее большая теплая ладонь. И только ночью, когда все спали, Стефа позволяла себе поплакать.
Оставалась надежда с помощью взятки вызволить Корчака из тюрьмы. Стефа поддерживала связь с друзьями доктора, но главная проблема заключалась не в деньгах, а в том, как найти подход к нужным чинам в гестапо. Гарри Калишер, находчивый молодой человек, некогда один из любимых воспитанников Корчака, сумел в конце концов передать выкуп через печально известного Авраама Ганчвайха, сотрудничавшего с немцами и имевшего в гетто большую власть. Общая сумма взятки составляла тридцать тысяч злотых, часть из которых передавалась сразу после освобождения, а остальные деньги выплачивались в течение определенного периода.
Корчаку удалось пережить месяц заключения в Павяке только благодаря тому, что он попал в отделение обычных уголовных преступников, а не политических узников, которых, как правило, казнили. Бледный и истощенный, он появился в приюте в конце декабря. Дети выстроились для встречи доктора — такой же строй он увидел по возвращении с фронта после Первой мировой войны. Выслушав короткую приветственную речь одной из воспитанниц, Корчак поспешил в свою комнату — правда, не раньше, чем пообещал всем рассказать о своем заключении на утреннем субботнем собрании.
В субботу к детям и учителям присоединились многочисленные друзья Корчака, которым не терпелось услышать, что с ним случилось. При детях он ни словом не упомянул о своих страданиях и, отвечая на вопросы, оставался, по обыкновению, ироничным и остроумным.
— Как вы осмелились кричать на немцев? Неужели вам было не страшно?
— Совсем наоборот, они сами испугались. Немцы всегда боятся тех, кто кричит громче, чем они.
— Каково вам было в тюрьме?
— Потрясающе.
И он сплясал уже всем знакомую джигу.
Хотя камера была переполнена (что, по его словам, делало их новое помещение сущим дворцом короля Матиуша), ему удавалось есть до отвала, отлично спать и делать зарядку во время прогулок по тюремному двору. И ни одного дня, гордо сообщил Корчак, ему не пришлось болеть.
Детям понравились рассказы Корчака о его соседях по камере. Один из них, посаженный в тюрьму за убийство, полагал, что звание «доктор» означает «хирург», и высказал мнение, что их с Корчаком обоих можно называть Мак-Нож. Когда же стало известно, что он и есть тот самый знаменитый Старый Доктор из популярной радиопередачи, они усадили Корчака на гору соломенных матрасов и попросили рассказать им что-нибудь. Он рассказал им истории про кота в белых сапогах и шляпе с пером, который ухитрился раздобыть — а вовсе не украсть — богатую одежду и дворец для своего хозяина, и про мальчика с волшебной лампой, которая заставляла джинна выполнять все его желания. И эти суровые преступники плакали, вспоминая сказки, услышанные от матерей, когда они были детьми и верили, что кот или джинн могут изменить их судьбу.
Корчаку, возможно, и удалось убедить детей, что чувство юмора не изменило ему во время заключения — они смеялись до изнеможения над тем, как доктор учил сокамерников ловить блох, в изобилии населявших тюрьму, — но Стефа и другие взрослые видели, до какой степени он был измучен. Корчак не стал обременять их подробностями своих злоключений, рассказами о страшных криках и стонах пытаемых, о залпах расстрельной команды, раздававшихся днем и ночью, но полностью скрыть свое угнетенное состояние он не смог.
Вернувшись, Корчак прежде всего настоял на том, чтобы двери здания, выходящие на улицу, были заколочены. Войти в приют теперь можно было только через двор. Кроме того, он каждую ночь проверял состояние штор затемнения, чтобы свет не привлек внимание немецкого патруля, расположенного у ближайшего входа на территорию гетто.
Стефа не знала, что ее больше беспокоит — физическое состояние доктора или его нервное истощение. Корчак тяжело дышал, у него опухли ноги. Несмотря на его протесты, она отвела Корчака в больницу для всестороннего обследования, которому подвергался персонал приюта. Врач приемного отделения отметил, что, хотя щеки Корчака горели нездоровым румянцем, а глаза лихорадочно блестели, он вошел в комнату для осмотра в военном мундире и сапогах, твердым шагом, с осанкой «польского аристократа». Врачу с трудом удалось убедить Корчака сделать рентгеновский снимок грудной клетки. Узнав, что у него в легких обнаружена жидкость, Корчак спокойно спросил: «Сколько?» Получив ответ, что уровень жидкости не доходит до четвертого ребра, он заявил, что это состояние не может воспрепятствовать его деятельности по сбору продуктов для детей.
Несмотря на такую браваду, прошло некоторое время, прежде чем Корчак решился самостоятельно, хотя и опираясь на трость, выйти за пределы приюта.
Глава 29Гетто
«Естественное течение жизни в тридцатые годы никак не могло привести к гетто, — говорил Миша Вроблевский, единственный уцелевший учитель приюта, прошедший гетто. — Образование двух изолированных миров — вне гетто и внутри гетто — произошло в результате внезапного тотального разлома. Нельзя загнать полмиллиона людей на крошечную огороженную стеной территорию без достаточного запаса пищи и топлива и ожидать, что там наладится нормальная жизнь. Поначалу эта жизнь и могла показаться нормальной, но вскоре вы начинали сходить с ума. Да, гетто было безумным миром, и мы вели себя как безумцы».