Подойдя, Гуго остановился. Его тут же обступили, ближе всех – Можер.
– Случилось несчастье, – громко объявил король. – Орда сарацин напала на женский монастырь. Эта вестница оттуда, – он вывел вперед сестру Монику. – Настоятельница приказала ей немедленно скакать в Париж. Она едва успела выйти потайным ходом и вывести лошадь.
– Государь, откуда здесь сарацины?! – воскликнул Можер. – В сердце Франции, близ стен Парижа! Как они могли попасть сюда?..
– Не время рассуждать, мой мальчик! Наказать, истребить неверных – вот ныне наша задача!
– Много их? – спросил кто-то.
– Как сказала эта монахиня, не больше ста, – ответил Генрих. – Может быть, это лишь передовой отряд.
Можер подошел ближе, нагнулся.
– Ну вот, крошка, – сказал он монахине, – я ведь обещал, что мы встретимся, а ты мне не верила.
Сестра Моника подняла свои залитые слезами глаза и вдруг, бросившись к нему, вся затряслась в рыданиях:
– Спасите нас, господин граф, умоляю вас! Ведь они уже, наверное, начали грабить и бесчинствовать! Мать аббатиса так надеется на вашу помощь!..
– Черт возьми, пусть покажут мне того, кто в этом сомневается, клянусь щитом моего прадеда! Государь, мы немедленно выступаем, дорог каждый миг! Нет, напрасно я убивался. Я обагрю-таки мой меч кровью сарацин, и будь я проклят, если не срублю в один день полсотни тюрбанов!
– Торопитесь, друзья! – крикнул Гуго. – У конюшен уже стоят лошади, там же оружие и доспехи. Слуги ждут, готовые помочь. К сожалению, нынче большинство милитов расквартировано, но с теми, что в казармах, вас будет около шестидесяти. Рассейте эту черноголовую орду, уничтожьте ее, а заметите основное войско – немедленно возвращайтесь, я к тому времени попробую собрать армию и подготовить город к обороне. Вас поведет герцог Генрих.
И все тотчас бросились к конюшням.
Потребовалось не так уж много времени, чтобы собраться: спешно облачались в доспехи, цепляли к поясам топоры и мечи, птицами взлетали в седла и брали копья наперевес. Когда все было готово к выступлению, Можер подъехал к брату короля:
– Скажи всем пару слов, герцог, потом я.
Генрих привстал в седле:
– Франки! Мои храбрые воины! Противники веры Христовой посмели ступить грязной ногой на нашу священную землю! Они покусились на то, что дорого и свято каждому франку – обитель Христа! Наш меч – орудие мести божьей! – порубит грязных мусульман, посмевших осквернить одним своим присутствием святой лик Господа!
Одобрительный гул голосов и стук мечами о щиты в знак того, что франк готов сложить голову в борьбе с врагом, послужили ему ответом.
Тут нормандец поднял руку.
– Можер, ты ведь у нас безбожник! – со смехом крикнул Субиз. – Что ты собрался говорить в защиту Христа?
– Субиз, ты один из моих друзей, и только потому я тебя не убиваю, – ответил Можер. – Ты знаешь, что мне не присуще чувство жалости, но, узнав о нападении на юных дев и помня, что в монастыре находится моя дражайшая родственница, я почувствовал, как во мне просыпается сострадание. – Он повернулся к отряду и громко воскликнул: – Пусть я богохульник и безбожник, об этом все знают, но если вы верите в силу бога, то скажите, как он мог допустить такое? Как позволил чернобородым исчадьям ада напасть на христианский монастырь? Ведь франки – Богом избранный народ, сами говорите! Тогда что это за господь, если он позволяет такое? Ответ очевиден: либо этот бог сумасшедший, либо полный идиот, которого стоит лишь презирать. Но не бога идем мы защищать и не веру в него, на которую ему ровным счетом наплевать! Мы идем спасать наши дома и народ от ига мусульман, извечных врагов христиан! Смерть сыновьям пророка! Смерть исламу и его выродкам!
– Смерть! Смерть!! Смерть!!! – закричали отовсюду франки.
Можер бросил взгляд на монахиню, стоявшую шагах в пяти, и подмигнул ей. Сестра Моника чуть улыбнулась и осенила его крестом.
– За мной, франкские воины! – взмахнул мечом герцог Генрих. – За Францию! За народ! За короля!
И отряд, галопом взяв с места, помчался, миновав Малый мост, вниз по Орлеанской дороге.
На всем скаку франки, словно ураган, влетели в раскрытые настежь ворота и на миг застыли, пораженные. Между церковью и правым крылом аббатства, прямо среди клумб с зеленью пылал костер из икон, распятий, вышибленной калитки. Тут же, крича и обливаясь слезами, бились на земле растерзанные монахини, а их насильники, хохоча во все горло, после совершенных надругательств над юными телами методично вспарывали им животы кривыми мечами, горланя что-то на своем языке. И тут они увидели франков. Забегали, схватились за мечи, да было поздно. Вихрем пронеслись над ними франки, и полтора десятка тел – рассеченных надвое, без рук, ног, без голов – вмиг усеяли землю, забрызгав кровью все вокруг.
А из церкви, галереи, нефа, келий доносились истошные крики, тотчас обрывавшиеся, и слышался топот ног. Спешившись, франки бросились туда. Впереди тех, кто бежал к кельям монахинь, – Можер, за ним Рено, потом Субиз и остальные. Генрих, Маникор, Вилье и с ними еще десяток устремились в сторону церкви; третья группа побежала к нефу.
Мусульмане уже поняли, что уйти безнаказанными не удастся, и схватились за мечи. Едва франки выбежали в коридор, как их встретило десятка два сарацин. Крича на своем языке победный клич, сыновья пророка с налитыми кровью глазами бросились на христиан.
Можер злорадно усмехнулся. В одной руке его меч, в другой – топор. Как долго ждал он этого часа! И час настал! На него налетело сразу пятеро. И нормандец уже не понимал, как рубят его руки, та и другая, но не было удара без промаха, куда ни опусти меч. Визжа и крича, сарацины пытались достать до него, видя, наверное, в нем главного, но с левого боку нормандца защищал Рено, с правого – Субиз. Можер хорошо видел, как разлетаются в стороны срубаемые его мечом головы сарацин, как разваливаются пополам тела, как топор крушит черепа, отсекает руки и вспарывает животы врагам. Он пьянел от запаха крови, вида мертвых тел у своих ног и от самой битвы, которая с каждым поверженным сарацином словно добавляла ему сил. Он не уставал рубить пришельцев, причем находил особое удовольствие убивать одним ударом – наискось, наотмашь, от шеи до бедра. Иногда он любовался, видя, как обе половины разваливаются в стороны, но чаще у него не было на это времени, ибо приходилось помогать и Рено, и Субизу.
Вокруг них уже громоздились иссеченные, изуродованные тела, но вперед шли все новые тюрбаны, и франки удивлялись, откуда они лезут, неужто этой орде не будет конца? Стоять на месте становилось невозможно, пол был залит кровью и своей, и врагов, и франки часто пропускали удары, скользя в этой крови. Но не слаще было и маврам, и франки, видя потерявшего устойчивость и согнувшегося внезапно сарацина, безжалостно рубили тяжелыми мечами по этой спине. Тело разваливалось, но некогда было любоваться на проделанную работу: миг промедления – и сам будешь зарублен.
Что-то просвистело в воздухе, потом еще и еще. Не стрелы ли? Только Можер об этом подумал, как рядом охнул Рено и припал на одно колено: стрела вонзилась ему в плечо. Можер поднял друга и хотел отнести в безопасное место, как стрела ударила и в него. Потом другая. Он усмехнулся. Знал бы стрелок, что на нем двойная кольчуга, а сверху еще панцирь. Вес немалый, но нормандца это не смущало и не стесняло его движений. Рено позволить себе такого не мог, потому стрела и пробила сеть кольчуги. Можер отнес его к одной из ниш и обернулся. Вот он, стрелок! Спрятался за колонной. И снова целит в него! Только Можер выставил вперед щит, который до этого висел за спиной, как в него впилась стрела. И тотчас – стрелок ловко управлялся с луком – другая, просвистев, ткнулась Можеру в плечо, да тут же и свалилась, обессиленная. Стрелок таращился, не веря. А Можер уже пошел на него, выставив вперед щит. Еще стрела, еще, и еще! Но на этом и кончилось. Видя, что враг уже рядом и его не берет стрела, сарацин схватился за меч. Нормандец встретил удар, да так, что отсек стрелку по локоть руку и она упала вместе с мечом. Мусульманин взвыл от боли и закричал что-то про аллаха; Можер схватил его двумя руками, поднял в воздух и переломил спиной о свое колено. Больше сарацин не издал ни звука. А Можер поднял меч, взял щит и вновь кинулся в самую свалку. И услышал, как внизу, в галерее тоже идет рубка; со стороны церкви также сюда доносился звон оружия и крики.
Наконец было покончено с последним мавром, и франки, оглядев при свете факелов поле битвы и насчитав мертвыми и ранеными целый десяток своих, все с головы до ног покрытые своей и чужой кровью, бросились по коридору вперед.
Здесь были кельи монахинь, все двери в них открыты. И франки застывали от ужаса, видя в каждой келье жертвы насилий – одни чуть живые, другие мертвые, со вспоротыми животами или отрезанными головами. Рев огласил коридоры монастыря, нечеловеческий крик боли прокатился по его стенам! Рык льва был бы не слышен за этим жутким, многоголосым, единым воплем! Это ревели франки. Своих сестер и дочерей видели они в этих кельях! Их кровью были забрызганы постели и залиты полы! И франки, не думая о собственных ранах, но вытерев все же наспех рукояти мечей, чтобы не скользили в руках, с криками «За Францию!», «За короля!» бросились туда, откуда слышался шум борьбы – в церковь, в галерею, на хоры и в неф.
– Можер! – вдруг крикнул Субиз.
Нормандец повернулся. Субиз стоял у дверей одной из келий и взглядом приглашал его войти. Можер сделал шаг, другой… и вдруг вспомнил, что это келья аббатисы! Сердце екнуло в груди у великана, когда он взглянул Субизу в лицо. В том не было ничего человеческого!.. И Можер, отвернувшись и переступив порог, вошел… Да так и застыл, словно обращенный Медузой в камень, и меч выпал у него из рук. Зрелище, представшее его глазам, отказывается даже описать перо… Аббатиса, в разорванных одеждах, почти нагая, лежала распятая на кровати. Руки ее были прибиты гвоздями к спинке изголовья, ноги – к цангам меж двух спинок, а между ног торчала рукоять кривого сарацинского меча… Она была мертва. Открытые, но уже потухшие глаза глядели в небеса, куда отлетела ее душа вместе с последней молитвой и мыслями о Боге.